Фигура переводчика

 

Купить в журнале за октябрь 2018 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

Данная статья посвящена работе переводчика как творчеству. Что касается профессионального перевода (инструкцию по эксплуатации миксера для приготовления корма животным, например) – то это отдельная и, скажем прямо, малоинтересная тема, по крайней мере, вне круга профессионалов.

 

 

 

 

Поскольку перевод – это веление души и творческий процесс, то проблема выбора, что переводить, стоит на первом месте. Здесь одно простое правило: переводить нужно то, чего нет на русском языке.

 

1) переводить нужно полезное

 

Если ты переводишь, а тебе за это платят деньги, то это очень здорово. Поэтому приспосабливать свои труды к издательским нуждам – вовсе не зазорное занятие.

 

И всё же под полезностью мы понимаем несколько иное. Человек, который занимается для души, не для успеха в жизни, не для денег, если он не дебил, не может не ставить своим занятием какие-либо цели. Если ты изучаешь иностранный язык, то, хотя бы ты это делал для себя, ты не будешь зубрить словарь, хотя многие это делают, ибо это бесполезно: так иностранные языки не изучаются (как один из приёмов, однако, постоянное чтение словаря – очень полезное занятие). А вот читать на иностранном языке книгу, смотреть в словаре незнакомые слова и выписывать их – только потом эти записи нужно регулярно просматривать – очень даже полезно.

 

В этом смысле полезно переводить прежде всего то, чего нет на русском языке.

 

А нет у нас очень многого. До сих пор не переведены многие классики первого ряда. Так в полном неглижировании находится итальянская литература: Данте, Петрарка, Боккаччо известны всем – а далее провал вплоть до новых времён: как-то всплывают несколько имён – Гольдони, Гоцци, Моравиа, несколько подзабываемый, а жаль, Джанни Родари и др. Всё. И где-то в тени полного забвения и незнания пребывают у нас такие обязательные для мировой литературы имена, как Кастильоне, Ариосто, Саннадзаро и целая плеяда блистательных историков, начиная от средневековья и кончая нашим временем… Говорят, испанцы очень обижаются, когда иностранцы заводят с ними речь о Сервантесе. Не потому что этот писатель у них не уважаем. Напротив, он любим и почитаем. А обижаются они потому, что иностранцы не могут назвать ни одного другого имени, хотя испанцы полагают, их литература очень и очень богата на такие имена.

 

А уж тем более не переведены писатели «второго» ряда. Спросят, а зачем переводить писателей второго ряда? Разве классиков недостаточно? Их и без того так много, что всех не перечитаешь. Литературоведы ответят, что без авторов «второго ряда» литература будет неполной. Ну да, так оно, конечно, так. Но мы не учёные, нам эта полнота по барабану. Всё равно сколько ни учись, дураком помрёшь. И ещё: невозможно объять необъятное.

 

Но писатели второго ряда интересны и сами по себе.

 

Они интересны многообразием охватываемых жизненных явлений, многообразием жанровых форм и оттенков. Это многообразие способно удовлетворить самые различные и прихотливые как читательские, так и писательские – а переводчик это тот же писатель – вкусы. К сожалению, русская литература таковых почти не имеет. Казалось, что в СССР очень много писателей – 10000 в конце 1980-х членов СП. На самом деле это немного. Просто они писали одно и то же в рамках одних и тех же заданных жанров и сюжетов – от того и рождается ощущение огромной серой бессмысленной массы нахлебников и эпигонов.

 

Между тем мировая литература очень богата неосвоенными и неизвестными в России жанрами. Знакомство с этими жанрами позволяет понять, что, в общем-то, Россия всё ещё в культурном отношении отсталая страна. Так, русские люди нахватались вершков, а до корешков не добрались, сути так и не поняли. И даже те классики, которые у нас переведены, они тоже не поняты, потому что непонятна породившая их культура.

 

Возьмите, к примеру, Льва Толстого. Свою «Войну и мир» он на 90 процентов составил из мемуаров (Клаузевиц, Глинка, Лас Каз, Данилевский и мн. др.), писем, дневников частных лиц. Причём иногда иронизируя над источником (описывая пафосный эпизод из Лас Каза, как император, осаждённый в русской столице, разрабатывал Устав Комеди Францез, наш классик пренебрежительно говорит о разборе им ссоры между какими-то артистками), а иногда дословно помещая их в свой роман, как письма своих тёток под видом переписки кн. Марии и Ж. Карагиной. Его современники отлично знали эти источники, и не только не обвиняли графа в плагиате – наоборот, восхищались, как из собрания того, что под рукой, что знают все и что доступно всем, он мастерит величайшую эпопею. Поистине гениальное рождалось из простого на их изумлённых глазах.

 

Так и вся мировая классика поддерживается этой мощной культурной подпиткой.

 

И уж в полном загоне находятся и не переведены целые литературные пласты:

 

а) религиозная литература

 

б) научная и техническая, особенно классика (не великие учёные, которые кроме сумбура в изложении ничего ценного для литературы не дали, а кто свои научные достижения сумел воплотить в хорошую литературную форму – С. Карно, Ньютон (не путаницы «Математических начал», а изящества «Оптики»), Лавуазье и др., к сожалению, очень немногие)

 

в) история

 

г) «повседневная» литература (письма, дневники, выписки, которые у некоторых писателей подчас много интереснее их собственно литературного творчества, напр. Балланш, Валери, Лихтенберг, научные отчёты, корреспонденции, учебно-методические материалы, типа «Подражания Христу» и др.)

 

2) переводить нужно интересное

 

А интересное – это то, что близко тебе внутренне. Тебе лично, а не мифическому существу под кликухой «рядовой читатель», которым как фиговым листком прикрывает свою растерянность перед жизнью (даже скорее, чем перед литературой) окололитературная публика: профессиональные писатели и работники инфраструктурно-литературного тракта. Ибо откуда рядовой читатель может знать, что ему интересно, а что нет, пока не увидит этого своими персональными глазами? А если что по-настоящему интересно тебе, то будь спокоен, это будет интересно и другим: ещё никто не обнаружил в окружающей действительности человека, который был бы уникален до полной непохожести на остальных. Какими бы оригинальными наклонностями и вкусами человек ни отличался, и ему обязательно найдутся собраться по интересам.

 

А когда переводишь интересное лично для тебя, то и сам процесс перевода будет интересен. Тобой овладевает тот самый азарт, без которого ни в любви, ни на войне, ни в литературе, ни, тем более, на рыбалке и за дело приниматься не стоит.

 

3) Не нужно переводить в принципе непереводимое

 

А непереводима игра слов. Под словесной игрой обычно понимается, когда у слова есть несколько значений и высказывание основывается на подмене значений («хорошую вещь браком не назовут»). Такой игры словами полно и в литературе, и в жизни. Конечно, отказываться переводить произведение, если в нём встречается игра слов, было бы лечением головной боли отсечением головы. Вопрос в том, что не нужно переводить произведений, чаще всего коротких жанров (эпиграмма, эпитафия), целиком построенных на игре слов. И не нужно пытаться воспроизводить в переводе игру слов.

 

У Шекспира в одной из пьес есть такой пассаж:

 

[колдунья] who with age and envy

Was grown into a hoop? hast thou forgot her?

 

«колдунья, которую старость и злоба довели до несчастий. Помнишь ее?»

 

но hoop – 1. дуга, 2 тяжелое испытание

 

Так что может быть как такой, так и иной перевод, который и предложила русская переводчица Щепкина-Куперник, которая не стала заморачиваться недостижимой в русском языке двузначностью.

 

«Припомни

Ужасную колдунью Сикораксу,

Которая от старости и злобы

В дугу согнулась!»

 

Заметим, что вся поэзия непереводима. В принципе. Поэтому и переводить её не нужно. А если браться за перевод, то только тогда, когда чужие стихи дают толчок для выброса твоей собственной творческой энергии в виде чувств, настроений, мыслей и других шлаков и продуктов извержения. Что и имело место в тех случаях, когда считается, что то или иное произведение переведено удачно: это не перевод удачный – это поэт удачно нашёл опору для своего стиля.

 

Ограниченно стоит переводить то, что уже переведено:

 

а) допушкинские переводы

 

б) вся поэзия, кроме Жуковского, плюс ещё несколько образцов. Какой швах состоит в этом деле, видно на примере восточной поэзии. Саади, Хафиз, Хайям, Мир Таким, Кабир у нас сплошь да рядом певцы вина и любви. На самом деле это были суфии, философы. Высший шик восточного поэта состоял в том, чтобы написать касыду ли, рубаи ли, газель так, чтобы её можно было понять и на бытовом уровне как голимую анакреонтику, и на учёном – как мистическую лабуду. Любовь на этом эзотерическом уровне – это вовсе не любовь к женщине, а стремление к божеству, опьянение – это вовсе не опьянение от водки, а восторг от присутствия в тебе бога и т. д.

 

И всё же восточная поэзия на русском языке есть. Да ещё какая. «Персидские напевы» Есенина, хотя поэт не стал гоняться за точностью, за переводом конкретных поэтов, а тем более за каким-то там тайным смыслом, а просто вдохновлённый Востоком сумел воссоздать его на русском языке.

 

в) то, что переведено до появления нужного понятийного аппарата. Скажем, французы не умели описывать войну. Слишком много у них было в батальных сценах выспренности, декламации. Отсюда неудачи в первых переводах «Войны и мира». И лишь после того, как появилась собственная реалистическая военная проза Золя, Барбюса, французы наконец научились, как очень интересно показала в своем исследовании Т. Мотылева, адекватно передавать Л. Толстого.

 

Особенно сказывается отсутствие нужного понятийного аппарата в науке, философии, да и в художественной литературе, когда в её героях ходят специалисты в сфере своей деятельности. С перестройкой в нашей стране начался парад суверенитетов, который сопровождался неумным стремлением к тому, чтобы всё выражать на своём родном языке. А понятийного аппарата как раз и не было. В Киргизии, например (не только в Киргизии, просто в Киргизии мои родственники столкнулись с этим на собственной шкуре), потребовали вести на родном языке всю техническую документацию. На практике получалось так.

 

Готовят в институте геодезии проектную документацию на изыскательские работы. Готовят на русском. Потом нужно её переводить на киргизский. Русские ни бум-бум. А киргизы? Которые работают здесь же. А что киргизы? Они кончали тот же Фрунзенский политехнический институт, и если на бытовом уровне калякают между собой гыр-гыр да гыр-гыр, то как сказать на своём родном языке «водоносный слой», «пористость щелочных пород» или «просадочность грунтов», они ни сном ни духом. В итоге заказывают перевод профессиональным филологам.

 

Этот перевод отсылают заказчику. А там аналогичная история. Ни русские мастера и прорабы, ни киргизские ничего понять не могут. Снова заказывают перевод, уже с киргизского на русский. В результате этих двух переводов вообще уже никто, даже переводчики, ничего понять не могут. Матерятся кто на русском, кто на киргизском, едут в институт геодезии и требуют или просят исходную документацию на русском. Так постепенно за неразработанностью понятийного аппарата это требование самоотменилось.

 

Но и с русским языком, таким великим и могучим, всё не так просто. И здесь не все сферы он сумел охватить должным вниманием. Философия – одна из таких сфер. Как-то получилось, что в нашей стране она была отдана на откуп марксистам. А в марксизме, в котором философия отсутствует как тот самый класс, к уничтожению которого основоположники и призывали, философские понятия изменили свой облик до полной неузнаваемости.

 

«Диалектика», как искусство спора или умение рассматривать проблему in utramque partem, превратилась в науку о развитии и взаимосвязи; «метафизика», как сфера знания, находящаяся за пределами физики, то есть своим особым языком трактующая проблемы мира и человека, стала способом рассмотрения предметов вне их связи и развития; «объективный», как нечто относящееся к объекту, входящее в определенные отношения с другими предметами, стало «правильным», «незаинтересованным», «беспристрастным» – в противовес одностороннему, своекорыстному и пристрастному. Марксизм у нас свергнут с пьедестала почёта, но введённые им понятия остались и ещё долго будут оставаться, и не только в философии. Они проникли в обиход, по крайней мере, образованного человека. И то, что мы понимаем под «диалектикой», «метафизикой», «объективным», немцам мыслится совсем иначе.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за октябрь 2018 (doc, pdf):