Жаба

 

Быль-жуть

 

 

 

 

Девочки росли, нужна была обувь, одежда, прочая женская бижутерия.

А где в советское время всё это можно было «достать»?

Правильно – в Москве!

Вся страна туда за покупками и ездила.

Да что там одежда, из Сибири туда за колбасой ездили.

Целыми бригадами.

За варёной!

Брали мешками...

 

Вот и мама тоже – копила денежку, пряча где попало от алчущего папы получки, премии и периодически моталась или сама, или с девчонками в великодержавную за шмотками, туалетной бумагой, обоями и прочим дефицитом.

Да ещё «Фанты» попить на Курском...

Набирали в бидончики, во фляги, чтоб домой довезти, перед соседями похвастать!!

Оранжевое чудо капитализма!

Оооо!

 

Сложно ей было.

Маме.

Очень.

Крутилась и выкручивалась, как могла.

Но – втихаря.

Никто не должен ничего знать.

Сор из избы – вы с ума сошли!

В их маленьком шахтёрском посёлке, где все «помнят друг о друге даже то, что сам забыл», семья Девочки была местной аристократией, этакой элитой среди плебса и тёмного охлоса!

При встрече простой народ кланялся!

Надо было соответствовать! Ого!

Соответствовать...

А как? А чем?

Там, среди пампасов, под сенью терриконов...

«Аристократия помойки».

Пэсня!

 

Девочкина семья, по местным меркам, была аристократией бедной.

Чтоб не сказать – нищей.

Соседки за спиной злобно хихикали, в глаза о-о-очень жалея и сочувствуя их элитному безденежью и даже занимая деньжат до аванса.

Папиным запоям доброхоты не сочувствовали, так как у них было то же самое.

Пили там все.

Серость, да, что тут поделаешь...

Жизнь такая.

 

Классики были неправы.

Сознание определяет бытиё.

Сразу.

В детстве.

Лет в тринадцать–семнадцать.

А потом уже, постепенно, бытиё определяет и сознание, и питиё, и битиё, и прочие жизненные безобразия и всёе скотство, которые можно было себе позволить.

Твое бытиё – ты и осознавай.

И позволяй.

Всю жизнь.

 

Девочкина семья не могла себе позволить многого.

Частный дом, дорогую мебель, загранпоездки.

Машину, например.

И это в краю, где уже в те годы каждый второй, работавший на шахте, мог себе позволить одну, а то и две машины и многое другое.

Бровеноносный Генсек снабжал в те годы земляков неплохо.

За что был любим простым народом!

 

Папе тоже было тяжело.

Инженер по ТБ получал всё-таки поменьше, чем корячащийся в забоях пролетариат, но пролетариат, помывшись в душе и опрокинув «малешку», ехал домой на своих колёсах, в «Нивах», «Жигулях» и «Запорожцах», а инженер топал ножками.

Этот шуруп семья тоже педантично вгоняла папе в голову.

Главное в любом деле – методичность и постоянство!

Тут любой запьёт...

 

Когда Девочка ещё подросла, она пошла в ту же школу, где всё заслуженно учительствовала её мама.

А куда ещё?

Девочка была ещё маленькая и поэтому маму ещё слушалась.

Поэтому весь первый и второй класс она просидела на первой парте, как зомби, сложив, как положено ручонки, не глядя ни вправо, ни влево, ни назад, ни вверх, ни вниз, а только на учителя.

Как учила её мама.

 

Только с третьего класса она стала периодически выходить из такого остекленения и на переменки, и с удивлением замечать, что всё-таки в школе она не одна.

Но это только периодически.

Ступор послушания и кома педантичного выполнения всех уроков помогали ей вырабатывать определённые качества характера.

Отнюдь, не самые худшие...

Так-то, детки!

 

Училась Девочка, соответственно, на «отлично».

Иначе и быть не могло, иначе бы посёлок не понял маму, подводящую уже третий класс к финишу.

Девочка продолжала грызть, кроме папы, теперь ещё и гранит науки, старательно хлопая белёсинькими редкими ресничками и тараща на доску синие, как у гэдээровской куклы, глазёнки.

Головка была маленькой, как и сама Девочка, мозг тоже был маленький.

Мозг был неразвит, памятью особой или другими талантами не отличался, был сер и нелюбопытен.

Девочке приходилось всё брать с бою, зубрёжкой, «усидчивостью», как политкорректно тогда выражались.

Жопой.

 

Она ею и брала.

А если вдруг и бывали какие-то проколы в школе, мама их быстренько «по-домашнему» ликвидировала.

В школе маму любили и дети, и учителя.

Что-то всё-таки в маме было, за что её можно было полюбить.

Такое бывает даже с заслуженными...

Да-с...

 

Так они все и жили.

Мама учила, Девочка и её сестра учили всё жопами, все трое дружно грызли папу, который работал и пил, пил и работал.

Зарплата у него была, опять же – так себе, не такая, как у проходчиков, но гораздо больше учительской.

Об этом папа, когда очередной раз, обычно в аванс или получку, набирался до поросячего визгу, обязательно напоминал всей притихшей семье и кварталу.

Туда же заодно приплюсовывалось и сидение жены в разных президиумах, её «заслуженный» статус, подарки ей же, заразе, от партийного и школьного начальства, вчерашний неудачный (её же!) борщ, проигрыш «Динамо», очередная авария на шахте и многое другое.

Стая получала хороший пендель от вожака.

 

Зато когда он был трезвый, тихий и молчаливый, семья оттягивалась по полной, припоминая все обиды и притеснения во время пьяной мужской гегемонии! Аннексии и контрибуции взимались чудовищные!

До следующей получки.

А ля хер ком а ля хер, как пел в те годы боярский Д`артаньян.

 

Всё усугублялось ещё тем, что папа и мама были родом из одного села.

С Севера.

Оба из-под Архангельска, там же и полюбились, и поженились, и когда теперь разгорались домашние разборки, вспоминалось и вытаскивалось всё грязное бельё, все сложные родственные отношения двух больших семейных кланов в далёком поморском селе, на берегу Беломорья.

 

Кошка в скандалы не вмешивалась, у неё была своя сложная жизнь маленького хищного существа в большом хищном мире, где серая семья Девочки воспринималась, как стол и дом.

И не более.

Она была единственной женщиной в семье, которая не грызла папу.

Наоборот, когда он, набегавшись по комнатам и наоравшись, падал обессиленный где-нибудь между давно раздвинутыми супружескими кроватями и тяжело, мокро засыпал, кошка приходила и садилась ему на голову.

Она сидела на ней до тех пор, пока папа не высыхал, не переставал плакать и стонать и не начинал дышать ровно и тихо...