Нарисуй мне похмелье

 

 

 

Работа шла хорошо, пока не начали знакомиться с художниками, которые были друзья одного из братьев нашего лидера. Художники приходили в снятый нами сарай на оттяжку. Начинали с коньяка и заканчивали паленой водкой.

Нам тоже становилось завидно, и мы подсаживались. Все, кроме Вадика. Он доставал откуда-то бархотку, клал на неё голову и тут же засыпал…

Профессор пил как все и после каждого стакана говорил:

– Фу, какая противная. Хорошо, что ты, Вадик, не пьешь. Но плохо, что сбрасываешься.

Водку учёный не любил и вкуса её не понимал, и его большое белое тело, обросшее рыжими волосами, содрогалось. Но он контролировал справедливость водочно-денежных потоков и вынужден был пить за всю семью, потому что у третьего брата (который тоже скидывался) была язва. Третий брат прикладывался через одну и закусывал не колбасой, как все, а пищевой содой.

Самый знаменитый художник из тех, которые приходили, пил больше всех. Говорили, что он очень хороший художник. В каких-то компаниях его приводили в пример, как мастера, отобразившего дивный мир природы сурового горного края. Не помню в деталях, даже имя вылетело из памяти. Помню только, что фамилия его кончалась на «ский». Я его так и называл. Он откликался. Меня он называл всегда по-разному, и я тоже откликался.

Пил он очень смешно. Из его огромной марксовой бороды торчал нос и два хитрых глаза. Рта не было видно. В гущу сиренево-черных волос он проталкивал стакан и извлекал уже пустым.

– Ский, по изумрудным волосам тебя грудь и ты первый во всех очередях! – восхищенно говорил я.

– Да, – снисходительно отвечал он.

Рядом сидел Сашка и катал хлебные шарики. Он не закусывал. «Сухой» год прошел, и внутри его, как нарыв, уже разбухал запой, а в щели сарая заглядывала женщина в черном, похожая на уборщицу, с косой вместо швабры.

Я спрашивал гения:

– Ский, нарисуй мне похмелье – это состояние единственное, что по-настоящему заслужило быть отображенным твоей дьявольской кистью…

– Он – пьяный, – говорил Ский, показывая на меня синим купоросовым пальцем, – кто его привёл?! Вы меня не уважаете… – и падал под стол…

– Похмелье – это временная смерть Духа Святого. Маленький ад… – говорил Сашка, залепляя хлебным шариком горлышко бутылки, чтобы внутренность не выдыхалась.

«Ский» не понимал великой философской сути такого явления, как похмелье. Он был заурядный, физиологически счастливый алкаш со здоровой печенью, специально подготовленной для водки. Он художественно чудил, и водку подавали ему под стол, когда он просыпался и спрашивал: «Чьи это ноги? А ну-ка, сбегайте в сельпо за бутылкой!»…

Заботливая, влюбленная в его талант, жена, на третий или пятый день вызывала санитаров. Они вытаскивали таланта из-под стола и везли в «клетку». Там «откапывали», «оттаблечивали», и он очухивался уже новым, ничего не помнящим ребенком с широко открытыми глазами: «Здравствуй, Мир! Я пришел, чтобы «увековячивать» тебя на своих полотнах!»…

После гульбы с художниками начинался запой. Сашка ложился на кровать с шариками и ставил на пол банку с водой. Смерть брала три дня без содержания и отпаивала Сашку водой, ожидая, когда он умрет. Сашка не умирал, он был вечный. Через три дня он просил есть…

– Возвращайтесь, кончился запой, – звонила Смерть.

– Кто это?

– Владимир Ильич Ленин. Купите ему сухарей и смородинного варенья…

– Владимир Ильич? Вы из какой квартиры?..

– Я с портрета одного знакомого художника, – говорила Смерть, вешала трубку и шла к Скому. Она долго смотрела в окно его больничной палаты и не могла принять решение…

У Ского был друг, тот самый Вадиков брат, который похмельем не страдал, потому что не мог много пить из-за язвы. Он нарисовал 9.994 Ленина. До юбилейного Ильича оставалось всего ничего, когда пришел Горбачев и все испортил. Ленин, наконец, помер для живописи и от обиды закрылся в мавзолее изнутри.

– Меченый, сука, – сказал иконописец-ленинец про Горбачева. – В «акокалипсисе» о нем написано. Последние времена грядут. Пей, ребята, в три горла!

– Да ты так нарисуй, – говорю, – эти шесть штук. Вот тебе тетрадка.

– Дурак ты наивный, – говорит, – считается только под заказ.

– Так я заказываю.

– А бабки?

– У меня только рубль…

– Ну, давай…никогда за рубль Ленина не рисовал. Даже прикольно…

Он заносил карандаш над тетрадкой, как вилку над котлетой, (почему-то художники именно так держат карандаши… Я думаю – это для форсу. Ведь удобнее же держать, как ручку-самописку), морщил кустистые брови…

– Нет, не могу – не по-честному как-то… – бросал карандаш и уходил… И рубль уносил…

Точно Апокалипсис.

Потом все повторялось. Они сдавали какие-нибудь очередные, уже горбачевские коммунистические гадости и приходили к «народу» отмечать.

Они не помнили наших имен, просто прикалывали:

– Ну что, нарисовать похмелье?..

Мы не отвечали. Они не могли этого нарисовать…

Один, даже если хотел нарисовать какого-нибудь человека, у него все равно получался Ленин, а Ленин не пил. А другой чего бы не начинал, получались бараны и горы.

Рисовал маслом. Горы получались тёмные и угрюмые, а бараны на них были похожи на крыс. Баранов было много. Наверное, они символизировали изобилие. Впереди них в гору шел пастух. Он тоже не был похож на пастуха. Скорее на Нильса из сказки, который выводил крыс из города. Я иногда думаю, что это мистические картины, и Ский в них предупреждал общество, что когда-нибудь мы съедим в нашей Южной республике всех баранов, не заботясь о приплоде и заголодаем.

Голод по утверждению Сашки понятие относительное. С одной стороны это чувство, с другой стороны нехватка продовольствия. И то и другое, как он утверждает можно перетерпеть и всё рассасывается. Как ни странно Сашка, на мой взгляд, прав…

Ский не голодал. Он был востребован. Его картины висят в музее, и по сей день. Их не убирают, потому что когда-то его назначили классиком. Висят в одном и том же месте, как обои. Один раз я попробовал пересчитать всех баранов на его музейных картинах и не смог. Сбился… Он явно нарисовал баранов больше, чем его друг – ленинов…

Ския сейчас нет. Или умер или уехал в Израиль, что в принципе для меня одно и то же. Мы больше не увидимся. Иконописец жив. Ему вырезали 75% желудка, он стал пить меньше, но чаще. Рисует буквы для плакатов и кормит семью. Молодец. Вадик отрезал себе еще несколько пальцев, научился пить водку, но продолжает работать. В кармане носит бархотку…

Сашка ушел в запой и очнулся в Белоруссии. От стресса перестал пить и стал заниматься политикой. Его били. Он отлеживался, харкая кровью. Смерть, как всегда, сидела у него в ногах и смотрела на его постаревшее лицо. Она эмигрировала вместе с ним.

– Воды… – хрипел Сашка. Жена брала на ночь чертежи, чтобы кормить Сашку и дочь, и не слышала. Дочь была накормлена и спала. Смерть брала банку и шла в ванную, потому что на кухне чертила жена. Смерть потихоньку наливала воды и ставила банку на табуретку. У новой кровати не было холодного железного шарика, и Смерть тосковала по Сашкиной молодости.

«Если бы у меня вместо косы была кисть, я бы нарисовала похмелье: два широко раскрытых глаза в разных углах картины… Вся ваша пропахшая отработкой жизнь – с начала и до конца, одно сплошное похмелье… Почему вы этого не понимаете?.. – думала молодая красивая Смерть старого Сашки, – Вы не заслужили меня…»

– Есть… – бредил Сашка. Но его никто не слышал…

Красивая и вечно молодая Смерть, уставшая от несовместимости миров, неспешным шагом топала на другой конец города на автомобильную аварию.

«Прописаться бы надо на новом месте, – думала она, – неприятности могут быть…»