Картошка с укропом, с цибулею, хиба не

 

 

 

Наконец-то, Новосибирск – Канск. Посадка, недолгая стоянка, поехали, покидая этот ужасный перрон.

В поезде им уступили нижнюю полку. Бородатый дед с места напротив подарил Генке птичку-свистульку. Изголодавшийся по игрушкам ребёнок начал немедленно всех «оживлять» беспрерывным, оглушительным свистом. Но все терпели, пока ему самому не надоело.

Среди пассажиров было много местных, сибиряков. Как-то немного по-другому, непривычно они себя вели. Может, более обстоятельно, спокойно и благожелательно, чем привыкла Кира. Её научили правильно мотать портянки, чтобы не мозолились ноги. Узнав, откуда она, объяснили, как следить за морозом и, если нужно, натирать побелевшие, отмерзающие щёки и уши. Грамотно подвернули Кирины валенки, и они стали почти удобными. Канские рассказали, как добраться до Сотниково, а там и до Круглово рукой подать. Одна тётка угостила уже насвистевшегося Генку кусочком варёной свеклы. Перемазавшийся мальчишка съел ещё сухарик из маминых, от непонятно щедрого Палыча запасов, и уснул, укрытый тёплой тряпкой и необъятным новым ватником. А Кира смоченным носовым платком протирала красные от свёклы лицо и руки спящего ребёнка. Спи, Геночка, уже недолго осталось.

Небольшой, вообще-то, отрезок ехали около полутор суток. Пассажирский по-прежнему пропускал «важных». Все уже знали о Сталинградском успехе. Спорили, когда закончится война. Всем хотелось побыстрее, «весело» гнать врага до Берлина. Никто не знал, сколько еще миллионов погибнет в этой «весёлой гонке». Насколько она будет невесёлой и медленной. Но всё же люди понимали, чувствовали, что хребет врага надломлен и скоро затрещит ещё сильнее. Да, действительно, теперь это была уже совсем другая война. Ведь там, на подступах к Грозному, безумный Адольф закономерно совершил фатальную ошибку. Часы перевёрнуты и отныне ничто не сможет спасти смертоносный рейх. Так будет, а пока пассажиры до хрипоты спорили о силах и сроках, ссылаясь на безусловную гениальность товарища Сталина. Это было главным аргументом спорящих, ведь таланты Вождя очевидны и всем понятны.

1 декабря 1942 года Кира, всё так же, с Геной за пазухой, была в Канске. Маленьком провинциальном сибирском городке, вдруг обретшем вес и значение от эвакуированных сюда заводов. Сонный и неспешный, он вдруг зашевелился, ожил от новых производств, приехавших с ними варягов и заданий Родины. Несмотря на двадцатипятиградусный мороз, улицы были полны укутанными людьми и грузовыми машинами. На одной из них, «молочной», Кира, как и учили, доехала до Сотниково. Безбожно матерящаяся всю дорогу, тётка-водитель рассказывала, как тут хорошо летом, когда сухо, и какая непролазная здесь грязь во время дождей. А сейчас они едут по плохо прочищенной от снега дороге среди леса. Пока проехали эти сорок километров, вытрясли все внутренности. Кира с утра ничего не ела, докормив сухари ребенку. А Генку тошнило, два раза останавливались, рвало. Загрузившись в Сотниково, большом селе, с крупной фермой и клубом, поехали «догружаться, мать их всех» в Круглово.

 

 

*   *   *

 

Шесть километров, совсем по бездорожью. Как эта матершинница умудряется не застрять в таких сугробах? Ну, наконец-то!

Вот моя деревня, вот мой дом родной. Три кривых улицы с покосившимися без хозяйских, мужских рук, домами. Глухомань, на Грозный и даже на Канск совсем не похожая. Подъехали к небольшой покосившейся ферме.

– Макарыч! Хватит … трясти, загружаемся! Я тебе жильцов привезла, теперь пол-литру должен будешь.

Кира с ребёнком ждали, пока машина догрузится и уедет. Наконец, пожилой бородатый Макарыч подошёл к ним.

– Ну, вакуированные? Кто прислал? – Макарыч долго, щуря глаза, отставив подальше бумагу, читал Кирино «Направление».

– Ну, добре, бухгалтерша нам нужна, – наконец сказал он, скобля сосульки на усах и бороде. – Куда ж вас поселить? А ну, что я, к Хибушке и поселяйтесь. Она одна нынче, сыны в армии, а мужа Федьку мы ещё до войны, подлеца, обезвредили. Вещи-то где? Нету? Ну, пошли, провожу.

Они пошли до почти крайнего дома, с маленькими окошками и дымящейся трубой.

Хозяйка встретила их спиной, увлечённая расчисткой от снега небольшого дворика перед домом.

– Петровна, вакуированные к тебе, бухгалтерша, у тебя жить будут. Помогай Родине, жена несознательного элемента. Да смотри мне, свои хохлятские пропаганды не распространяй! А ты, дочка, сообщай мне, если что. Завтра отдыхай, а потом на ферму, бухгалтерша нам нужна. Ну, всё, я пошёл.

– Да иди уже, хиба не могешь? Сознательность, поди, тяжкая? – огрызнулась Петровна.

 Махнув в сердцах рукой на безрезультатное проявление бдительности, Макарыч ушёл, а женщины направились в дом.

– Бахилы обмети, да дверь зачиняй крепче, хату выстудишь, хиба городская? Мальца-то давай. А ну, сынку, иди, нарядимся.

Кира делала всё, как говорила эта пожилая, высокая, худощавая тётка на своей странной смеси украинского с деревенским. Обмела от снега валенки, крепко притянула, закрывая, входную дверь. Расстегнула ватник, подала ребёнка хозяйке. Генка пошел спокойно к ней на руки. Они «наряжались». На ноги ему надели тёплые шерстяные носки, под коленками подвязали, чтоб не спадали. Спину и грудь укрыли шерстяным платком. Мальчику было тепло, и он уже стал осваивать новые условия жизни. Сейчас Генка гладил серую беременную кошку по отвисшим бокам, готовясь испытать, насколько крепко у нее прикреплены длинные, жёсткие усы. Кира, раздевшись, осматривала «хату». Вот стена, увешанная газетами, с наклеенными на них фотографиями. В центре портрет бородатого, с большим носом, мужчины. Видимо муж, «обезвреженный подлец Федька». Совсем несознательно, в самом центре стены, на виду. Вот эта женщина с мужем, молодые. Вокруг ещё много фотографий. А вот стол, за ним едят, выскобленный, чистый. Есть очень хочется. А вот русская печь, глава всей деревенской избы. Она и греет, и кормит. Топится, наверное, скоро будет тепло. А вот…

– Вшивые? На-ка платок, червонный, схорони зверей. Не сымай. Завтра воды натаскай, да в баню пойдём, зверей выводить. Зараз картошки сробим, поедим, хиба ели?

– Нет, голодные, – ответила Кира, послушно пряча волосы в платок. – И грязные, месяц не мылись, – добавила она.

Хозяйка стала чистить картошку и складывать в чугунок, единственный в её скудном, вдовьем хозяйстве, а Кира устало сидела напротив и отвечала на вопросы. Про семью, про мужа, мать, сестёр. Про Грозный и бомбёжку. Про дорогу.