Архипелаг Гулаг по-азиатски

 

 

 

30 декабря привезли из ИВС Умида – согнувшегося, мрачного. Следствие по его делу, длившееся второй год, продлили. Но не это тяготило Умида. Его встревожил начавшийся открытый террор властей против исламистов.

С возмущением рассказывал он, как 28 декабря, ближе к ночи, в подвал ИВС стали привозить задержанных в городе исламистских деятелей. Их раздевали догола, остригали бороды, загоняли под ледяной душ. Почтенные, уважаемые в народе люди подвергались циничному надругательству и оскорблениям.

Один молодой мулла отчаянно сопротивлялся, кричал: “Лучше убейте меня, но бороду не трогайте! Аллах покарает вас!...” Муллу повалили на бетонный пол, сели на руки и ноги и, лишив бороды, заставили мыть загаженную уборную.

Седобородому мулле, которого Умид хорошо знал, дюжий прапорщик, вложив в руки Коран, орал под гогот других палачей:

– Повторяй, старый ишак, за мной: “О, Аллах, я дарю эту книгу грязной шлюхе, эта книга достойна её!” – при этом прапорщик совал зажатый в руках муллы Коран пьяной проститутке, задержанной на вокзале.

До самого утра привозили в подвал исламистов и, надругавшись, натешившись над ними вволю, отпускали домой.

Правящий режим в открытую расправлялся с оппозиционно настроенными исламистами, стремясь запугать их и поддерживающий их народ.

 

Утром предновогоднего дня я едва поднялся с койки – сильно болело сердце. Чертов Таджибаев, тяжела у него рука...

Вообще, я очень ослаб в тюрьме и сбавил в весе. Однажды, заглянув в осколок зеркала над умывальником, я старался уже не смотреть в него: появившиеся резкие морщины, нездоровый землистый цвет некогда цветущего лица расстроили меня. Я и так старше своей жены на тридцать лет, а тут буду выглядеть вообще преклонным старцем... Да, тюремная жизнь была мне явно не на пользу.

Предновогодний день тянулся серо, буднично. Настроение было ни к черту. Перспектива провести Новый Год в такой обстановке, в моем положении – какое может быть настроение! Я принялся было вспоминать веселые хлопоты в этот день, когда мы с женой обходили магазины, покупали подарки... Но тут же озлился на себя: зачем травить душу!

И всё-таки этот день преподнес мне неожиданный поистине новогодний подарок: после прогулки я получил копию обвинительного заключения. Я задохнулся от радости! Пальцы мои дрожали от волнения, когда я расписывался в журнале прапорщика из спецчасти.

 

Забравшись на свою койку, я несколько раз перечитал обвинительное заключение. Сгорая от стыда, я старался пропускать строки, где признавался во всех предъявленных мне обвинениях. Радостное настроение постепенно угасло, уступив место сомнениям и тревоге. Кто знает, как повернется дело... Безусловно, я заявлю в суде о вынужденных показаниях. Согласно Процессуальному Кодексу решение суда основывается не на следственном материале, а на показаниях в суде. Это по закону. Но, знакомясь с делами осужденных при составлении кассационных жалоб, я многократно убеждался, что судьи – в одной упряжке со следственными органами и выносят приговоры, основываясь на обвинительном заключении следствия. Это грубейшее нарушение судебного законодательства. Но откуда малограмотному простому люду знать законы? И суды пользуются этим. Но со мной этот номер не пройдет. Уж я-то досконально изучил все судейские закавыки!

Алишер, заметив мое беспокойство, взял мое обвинительное заключение и, прочитав его, удивился.

– Ну и что? Чего ты дергаешься? У тебя потолок – до трех лет. Ну год-два дадут – какая мелочь! Другим лепят по десять-двадцать лет.

По-своему он был прав. По новому Кодексу, вошедшему в силу два месяца назад, в судах теперь применялось при вынесении приговоров постатейное сложение срока наказания: если подсудимый обвинялся по нескольким статьям, то общий срок наказания был равен сумме сроков по каждой статье. Прежде, по старому Кодексу, срок наказания определялся судом по максимальному сроку какой-либо одной из статей.

С точки зрения Алишера мне повезло в том, что судить меня будут по старому Кодексу: в новом Кодексе максимальный срок моего наказания был уже не три года, а пять лет.

Но меня устраивало лишь одно: выйти на свободу из зала суда! Терять время впустую в тюрьме, а потом на зоне, казалось мне настолько бессмысленным и нелепым, что я отвергал даже мысль о том, что могу получить какой-то срок...

 

День завершался. Ничто не предвещало приближение новогоднего праздника: тюрьма – есть тюрьма. Те, кто имел деньги, заблаговременно запаслись водкой, наркотиками, продуктами и уже приканчивали припасенное, не дожидаясь полуночи.

Мои сокамерники занимались обычными делами: спали, чинили прохудившуюся одежду, били вшей, втирали черную вонючую мазь в изъеденное чесоткой тело. Плохо чувствовавший себя Умид, после вечернего намаза сразу улегся на свое место и спал. Вся эта картина была до того муторной и намозолившей ежедневно глаза, что хотелось по-волчьи взвыть от тоски! Я даже позавидовал Алишеру с Юркой, обкурившихся анаши и моловших какой-то несуразный бред, прерываемый время от времени взрывами веселого неудержимого хохота.

Открыв Коран, я скоро обрел душевное равновесие. Эта книга стала прибежищем для моей души. В ней, наполненной великой философской мудростью, я находил успокоение и силу противостоять обрушившимся на меня обстоятельствам.

В изучении Корана и арабского языка я продвинулся довольно прилично благодаря ежедневным занятиям с утра до обеда, согласно составленному мной распорядку дня. Время после обеда и до отбоя я отводил на составление кассационных жалоб, консультации и штудирование Кодексов.

 

Тюремная юридическая практика давала широкую возможность увидеть жизнь страны изнутри, подлинную, о которой не пишут в узбекских газетах и не показывают по телевидению.

Каждый раз я открывал для себя что-то новое. Вчера, к примеру, при составлении кассационной жалобы Улугбеку из 37-й камеры, высветился совершенно незнакомый мне пласт, характеризующий властные структуры на местах.

В селе, где жил Улугбек, выбирали нового председателя колхоза. Колхозники остановили свой выбор на своем сельчанине, хозяйственном и честном. Хоким аннулировал выборы, разгневанный тем, что колхозный сход отверг кандидатуру его родственника. Колхозники воспротивились, заявив, что выборы проведены в соответствии с законодательством, по их волеизъявлению.

Хоким приехал в село с нарядом милиции, загнал народ в клуб и под угрозой расправы заставил выполнить свою волю.

Улугбек и несколько сельчан выразили протест, но были избиты милиционерами и арестованы. Начальник районной милиции завел на них уголовное дело. Суд приговорил их к четырем годам лишения свободы за сопротивление властям.

Искать справедливости Улугбеку было бесполезно: начальник районной милиции приходился родственником хокиму района, хоким района – родственником хокиму области. Круговая родственная порука.

 

Прав был Умид, говоря, что страной заправляют авторитарно-клановые структуры. Стоило кому-либо занять руководящий пост, как тут же он окружал себя родственниками или людьми своего клана, назначая их на ключевые должности. Так происходило по всему Узбекистану.

В стране царил обман и необязательность в деловых отношениях. За взятку получали все, что угодно. Стоило ли заниматься честным бизнесом? Банки, раздав направо и налево необеспеченные кредиты за астрономические взятки (тридцать процентов от суммы кредита), обанкротились: кредиты не возвращались. На предприятиях годами не выплачивали заработную плату, прокручивая деньги в своих интересах. Мафиозные структуры контролировали торговлю продовольствием, постоянно взвинчивая цены.

Небывало расцвела проституция в стране. Это же надо было довести народ до такой отчаянной безысходной нищеты, что застенчивые, стыдливые по своей природе женщины-узбечки, чтобы накормить своих детей, вынуждены были освоить совершенно несвойственную им профессию. Это особенно возмущало Умида.

Резко подскочило в стране количество случаев суицида. Средства массовой информации умалчивали это. И здесь я мог бы выступить одним из свидетелей этого факта. Бухгалтер моего фонда рассказывал про своего соседа, который, отчаявшись достать пищу для своих голодных детей, повесился. Жена нашла его в сарае в петле и повесилась рядом...

 

Мои часы показывали ровно полночь; секундная стрелка побежала дальше, отсчитывая уже время начавшегося 1996 года.

Я мысленно поздравил себя с Новым Годом. Что принесет он, этот год Крысы?.. Название года, прямо говоря, малообещающее. С детства я боялся крыс. Воображение тут же представило оскаленную злобную морду крысы, от отвращения меня аж передернуло. Укладываясь спать, я посмотрел на огромную крысу, нарисованную кем-то мелом на коричневой двери камеры, и, придав лицу как можно больше благоговения, подхалимски зашептал: “Уважаемая Крыса! Очень прошу тебя! Пожалуйста, помоги мне поскорей выйти на свободу!” Это звучало глупо, наивно. Но после тех злополучных птиц, влетевших в окно моего кабинета, я стал верить во все предрассудки, поверья и приметы.

 

Среди ночи произошло ЧП. Молодой парень из Маргеллана вдруг забился в сильнейшем приступе эпилепсии, разбив голову об угол железной койки. Перепуганные сокамерники забарабанили в дверь, требуя врача.

Я подложил маргелланцу куртку под голову, с помощью Умида разжал зубы бедолаге и сунул между ними ложку, чтобы парень не прокусил язык. Другие по моей команде крепко прижали к полу его руки и ноги.

Через некоторое время судорожные конвульсии стали затихать. Маргелланец лежал мертвенно бледный, закатив глаза и страшно хрипя.

Врач появился через час. Пьяный в стельку, злой из-за прерванного застолья, сооруженного дежурными по тюрьме сотрудниками. Это был тот врач – полный багроволицый, в пятнистой зеленой униформе, которого я видел в санчасти.

– Ну что, мудила! Придуриваться вздумал! – злобно обрушился он на эпилептика, еще ничего не соображавшего. – Еще раз выкинешь такое – в карцер загоню!

Отвернувшись от маргелланца, врач, набычившись, обвел всех в камере свирепыми глазами и, пошатываясь, пошел на выход.

Жаловаться в тюрьме было бесполезно. Жалобы и заявления полагалось подавать в письменном виде корпусному начальнику во время утренней проверки. Он передавал их в тюремную оперчасть. Там происходила сортировка и жалобы, кроме кассационных, выбрасывались в мусорное ведро.

Оставалась единственная возможность – пожаловаться прокурору по надзору; он иногда посещал тюрьму, так как это входило в его обязанности.

 

Однажды мне довелось увидеть этого прокурора. Он обходил камеры в сопровождении начальника оперчасти, начальника режима, врача-лейтенанта и корпусного начальника.

Прокурор, солидный, франтоватый мужчина, в костюме и галстуке, пахнущий дорогими мужскими духами, в камеру не вошел. Он остановился на пороге, сморщился от вони, брезгливо обвел взглядом камеру и, не дослушав посыпавшихся жалоб, двинулся дальше по коридору к следующей камере.

Таким образом, возможность пожаловаться прокурору по надзору тоже оказалась пустой затеей.