Архипелаг Гулаг по-азиатски

 

 

 

Заканчивался третий месяц моего заключения. Моё уголовное дело все еще не было закрыто. Казалось, в СНБ обо мне забыли.

Я совсем извелся в нетерпеливом ожидании, ломая голову о причинах задержки. Встреча с моим адвокатом прояснила ситуацию. Но он не навещал меня, хотя часто бывал в тюрьме, ведя дела других заключенных. Зеки, знавшие моего адвоката, называли его хапугой и болтуном, который брал немалые деньги, но редко выполнял обещанное. Навестив меня в тюрьме сразу после ИВС, адвокат заломил астрономическую цену, обещая добиться в суде моего освобождения, и тут же стал оправдываться: “Это еще мало, – сказал он, – и судье надо дать, и прокурору, а они берут только по-крупному.” Я не спорил, но обещал заплатить после освобождения, так как мои деньги лежали в ташкентском банке. “Нет, надо сейчас”, – сказал адвокат, сразу утратив ко мне интерес. И больше я его не видел.

Каждый день я ждал каких-нибудь известий для себя. Но день проходил за днем, не принося ничего нового.

Близился Новый год. Зима выдалась ранняя, с небывалыми морозами для здешних мест. На прогулке после полумрака камеры глаза слепли от яркой белизны снега. Проводившие прогулку прапорщики отчаянно мерзли, несмотря на теплые полушубки и нахлобученные на уши шапки. Не успевали заключенные погулять и пяти минут, как прапорщики пытались загнать их назад в камеры.

– Эй! Может, хватит гулять? Давай по камерам! – кричали они, заглядывая в глазки дверей прогулочных двориков.

Но зеки, сами околевая от стужи, издевались.

– Нет! Положняк гулять будем! Погода отличная!

 

Если раньше мы задыхались от духоты и жары в камере, то теперь жестоко страдали от холода. Паровое отопление не работало. Пол у окна был покрыт коркой льда. Паста в шариковых ручках замерзла напрочь.

Как и многие другие, я не имел одеяла. Тюремная администрация не реагировала на наше требование выдать одеяла. Ночами я не мог заснуть от холода, скорчившись на голом матрасе, подтянув колени к подбородку и клацая зубами. Результат не замедлил сказаться: я простыл и лежал в горячке с высокой температурой. Не избежали этой участи и другие сокамерники. Несколько упаковок аспирина здорово помогли бы нам, но обращаться в санчасть было бесполезным делом. Умид натирал нас какой-то самодельной мазью. И то ли мазь помогла, то ли мой организм отчаянно боролся – высокая температура спала, болезнь отступила, оставив сильный сухой кашель.

С Умидом я сдружился крепко. Редко я схожусь с людьми по-настоящему. Столько на свете человеческой дряни! Но бесхитростный, добрый, всегда спокойный Умид, пришелся мне по душе.

Когда он сказал, за что он сидит, я рассмеялся, думая, что он шутит. Оказание сопротивления властям! Бред какой-то! Такой, как Умид, мухи на обидит.

Арестовали его после нашумевшего исчезновения имама андижанской мечети Джами. Летом 1995 года имам отправился в Москву из Ташкента на конференцию исламских лидеров Средней Азии и арабского Востока. В Москву он не прибыл. Прошла неделя-две – имам как в воду канул. Обеспокоенные узбеки-мусульмане стали роптать. Строилось много предположений и домыслов. Больше всего склонялись к тому, что имам арестован Службой Национальной Безопасности. Многие были уверены в этом. Имам снискал любовь простого народа за бесстрашие, с каким он в открытую обличал погрязший в коррупции и грехе режим, который довёл народ до крайней нищеты.

В Андижане начались волнения. Народ осаждал милицию, но там разводили руками: ничего не знаем.

Скоро из уст очевидца кое-что стало известно. Очевидцем оказался один андижанский профессор. Он летел в Москву через Ташкент. Профессор стоял позади имама в очереди на посадку в самолет в Ташкенте. Он видел, как к трапу самолета стремительно подъехали две машины, забрали имама и увезли.

Спустя некоторое время, пропал и профессор вместе со своими родственниками. Потом пошли повальные аресты других религиозных деятелей – сподвижников имама. В их числе оказался и Умид.

– Власти боятся слов правды, – усмехнулся Умид, рассказав мне свою историю. – Они прячут в тюрьмы людей, открывающих народу глаза. Но нас не остановят никакие репрессии.

 

Часто в камере возникали споры. Они становились общими, так как в крохотной клетушке невозможно было оставаться безучастным.

Как-то в разговоре я обмолвился, что советская власть всё же принесла немало пользы Узбекистану. Меня тут же поддержал угрюмый, обычно молчавший дехканин в вылинявшей тюбетейке и заношенном узбекском халате (он украл корову, чтобы накормить голодных детей).

– Верно. При советской власти мои дети не знали голода. Я работал. Мои руки были нужны, – дехканин поднял свои заскорузлые, в мозолях руки и повертел ими перед собой. – Я был спокоен за свою семью. А теперь что?

Умид, выбиравший вшей из своего чапана, поднял голову.

– Да, при советской власти люди были сыты, – сказал он спокойным голосом. И только. Но достаток и благополучие так и не пришли в узбекскую семью. Однако нельзя замыкаться только на желудке. Социализм разорил земли Средней Азии, погубил Арал, поставил азиатские народы перед угрозой экологической катастрофы. Лично я вижу пользу от советской власти только в том, – Умид усмехнулся, – что можно было найти тогда управу на любого зарвавшегося нашего чиновника.

– Все равно, тогда были сыты! – подал голос молодой рабочий с Ленинабадского хлопкозавода. – А сейчас цены каждый день растут, семью не прокормить, да еще зарплату не выдают. Когда это кончится!

Умид отложил в сторону чапан.

– Это кончится тогда, – сказал он, – когда наша страна станет исламской. Нынешние правители добивались независимости Узбекистана только для себя, чтобы безнаказанно грабить страну. Они прикрываются тем, что строят, якобы демократическое государство. Но что мы видим в стране? Беспредел и репрессии, коррупцию и грабеж страны, нищий народ, доведенный до отчаяния и загнанный в тупик! Социализм, коммунизм, тоталитаризм с демократической окраской – это не для нас. Мы привыкли жить по обычаям наших предков. Ислам выполнит свою великую миссию, внесет порядок и умиротворенность в стране, доброту и согласие в души узбеков-мусульман! – при этих словах глаза Умида загорелись, он высоко поднял голову. – Кто запретит народу избрать путь, угодный его сердцу? Никто! Ислам выведет нас из тупика!

Молодые парни, совершавшие с Умидом ежедневные намазы, восторженным гулом встретили последние слова своего наставника.

 

Подавляющее большинство заключенных в городской тюрьме составляла молодежь, в основном “первоходки”. Умид и другие религиозные деятели, оказавшиеся в тюрьме, вели среди них активную работу.

Из камеры в камеру передавалась религиозная литература, изучался арабский язык, для малограмотных проводился курс всеобуча, доходчиво разъяснялась ситуация в стране. Верно говорят, что тюрьма – это академия. Только здесь готовили не уголовников, а будущих борцов за лучшую долю народа.

Повсюду в стране, по словам Умида, шла тайная, с соблюдением строжайшей конспирации, незримая подготовка к борьбе. Создавались небольшие вооруженные группы по 3-5 человек для охраны исламистских лидеров. Их уже не собирались отдавать без боя, как прежде, на заклание Службе Национальной Безопасности.

Для меня все это было откровением. Я и не подозревал, что на самом деле происходило в этой азиатской стране. Да и откуда? В средствах массовой информации постоянно трубили о спокойствии и политической стабильности в республике, которая успешно поднимала экономику, заботилась о благосостоянии своего народа и быстрыми шагами шла к подлинной демократии. Об этом же взахлёб распинались газеты Запада и Америки, мировая общественность под фанфары принимала Узбекистан в свое лоно.

 

Как-то, в один из тягостных тюремных вечеров я взял у Умида Коран. Он был на русском языке. Священная книга мусульман настолько увлекла меня, что я читал ее несколько дней запоем.

Коран поразил меня. Исламская религия оказалась удивительно совершенной, универсальной и вечной. Вероучения Иудаизма и Христианства, как они изложены в Ветхом и Новом Завете, довольно туманны. В отличие от них в Коране, в учении Мухаммада, можно найти исчерпывающие ответы на каждый возникающий вопрос. И самое главное, что привлекло меня – это принцип фундаментального учения Мухаммада: человек создан невинным, свободным от прежних грехов, Ангела или Дьявола из него делают его поступки. В Китае, Индии и Бирме восточные религии проповедуют доктрину, гласящую, что судьба человека предопределена поступками в его предыдущих жизнях. Вера в переселение душ и в преемственность прежних грехов обрекали человека на бездействие и безразличие к справедливости. Это был висевший на нем тяжелый груз, который он не мог убрать ни своей добродетельностью, ни моральной стойкостью.

И Христианство присоединялось к вере в первородный грех Адама и Евы. Христианство проповедовало, что каждый человек, появившийся на свет, порочен по природе своей, наследник греха своего первого праотца.

Это были верования, которые делали судьбу человеческую безысходной, в то время как Мухаммад провозглашал, что человек рождается на свет безупречным.

Когда-то я сильно увлёкся иудаизмом, изучал Тору и Кабалу. Но глубоко разочаровался: иудаизм говорит одно, делает другое, а думает – третье. С тех пор в моей душе было пусто. Религия – неотъемлемая потребность человеческой природы. И я искал ее, и нашел лишь сейчас, открыв Коран. Исламская религия полностью отвечала моим моральным и духовным запросам, и душа моя возликовала, обретя, наконец, душевное равновесие.

 

В конце декабря, в пятницу, Умида увезли в городской ИВС. Обычно туда увозили для встречи со следователем, на очную ставку или для проведения следственных экспериментов.

В тот же день к вечеру в камере появились два новичка: молодой уйгур из Андижана, быстроглазый, шустрый, общительный и паренек из Ходжаабада, худенький, похожий на подростка. Ходжаабадец со страдальческой гримасой на лице баюкал левой рукой неестественно выгнутую правую руку, с сильно вздутой тыльной стороной у запястья.

– Где тебя так угораздило? – усмехнулся Алишер, глядя на его руку.

– Менты покалечили, – шмыгнул носом ходжаабадец, настороженно, будто ожидая подвоха, озираясь вокруг.

– Ты, видно, крутой вор? – серьёзным тоном спросил Алишер, незаметно подмигивая сокамерникам.

В камере весело заржали.

– Я не вор, – смутился ходжаабадец. – Я ничего такого не делал... Просто шел по улице и вынул папироску с анашой покурить. А навстречу мент из-за угла вывернулся. Испугался я, выбросил папироску на газон. А он поднял и в отделение меня... Там стали вешать на меня две нераскрытые квартирные кражи. Мордовали, пока я не согласился. Пришлось, куда денешься... Вот, дубинкой сломали..., – будто оправдываясь, ходжаабадец показал на свою правую руку.

– Так мы с тобой коллеги! – захохотал Алишер. – Но ты ловок, братан, две хаты обчистил!

– Оставь его, – сказал Юрка приятелю, свесив голову с верхней койки.

Я осмотрел руку ходжаабадца: у него оказался скрытый перелом лучезапястной кости. Соорудив примитивный лубок, я уложил в него руку парня.

Уйгур, сразу освоившись в камере, стрельнул у кого-то покурить и хохотал вместе со всеми над ходжаабадцем. Он попался на краже сапог на базаре. Оперативник из уголовного розыска отвел его в милицейский вагончик, тут же на базаре, избил и предложил: или пять тысяч долларов на месте, или – тюрьма. Но денег у уйгура не оказалось.

– Папаша выручит, – весело блеснул глазами уйгур, – у него своя чайхана, подмажет судью!

 

Я уже не удивлялся, что новички приходят в тюрьму избитые, искалеченные. Повсеместно в стране оперативники, дознаватели, следователи били арестованных. Это был простейший способ жестокими побоями, а порой и пытками, выбить нужные следователю показания или принудить арестованного взять на себя “глухое” – нераскрытое уголовное дело, – и всё это преподносилось в протоколах дознания как чистосердечное признание.

Особенно зверски избивали в Ташкенте, в Управлении Внутренних Дел. Как рассказывали сами зеки, там бьют палками по пяткам, надевают на голову полиэтиленовые мешки, топчут ногами, бьют дубинками по почкам, по копчику, по сердцу и бывает – забивают насмерть.

Статистика раскрываемости уголовных преступлений по стране была на уровне почти 100%. Министерство Внутренних дел объясняло достигнутые успехи высоким профессионализмом своих работников.