Его жена и моя нежность

 

 

 

Вторым практическим проявлением моей заботы о ней стала наша совместная вылазка в новое французское кафе, недавно открывшееся в центре. Кафе ей определённо понравилось больше выставки, а имбирный латте – больше южноафриканского вина, которым я до этого пыталась её напоить. Она радовалась, как ребёнок, когда нам принесли большие свежие круассаны с лимонной начинкой. Соня даже на какое-то время оторвалась от своего iPad и с восторгом отламывала длинными пальцами кусочки слоёного белого теста и улыбалась своей редкой, но такой пронзительно счастливой улыбкой.

Впервые гладкое колечко из белого золота от Tiffany на безымянном пальце её правой руки не вызывало в моей душе никакого негатива.

После того дня я, сама того не замечая, стала всё больше привязываться к Соне и увлекаться её жизнью, казавшейся мне до этого столь пустой. Я пробовала, как она, целыми днями сидеть дома и смотреть фильмы на английском, читать Ремарка и курить целую пачку тонких ментоловых Vogue, одну за одной, сидя на подоконнике и смотря в открытое окно. Пробовала весь день читать с iPad Толкиена и смотреть тупые американские мультфильмы, не вылезая из кровати.

И у меня даже получалось проделать все эти нехитрые манипуляции, составляющие основы её жизни. Не получалось только одного – получать удовольствие от этого. Я быстро хотела заменить всё это общением с кем-то или шопингом, или, на худой конец, поиском новых проектов – весьма актуальной для меня теперь проблемы.

Мне для достижения гармонии нужны были эндорфины и адреналин, а ей – только она сама, поскольку гармония была в ней. Я получала удовольствие от движения, она – от покоя. Я жила будущим, а она – настоящим, в котором, по её словам, она ничего не хотела изменить, так как лучшее в её жизни уже свершилось – она встретила человека, который предназначен для неё и для которого, она была уверенна, предназначена она. Всё было так просто в её мыслях о жизни и любви, что создавалось ложное впечатление о её глупости или, ещё хуже, неискренности.

Однако вскоре я и остальные друзья Владимира поняли, что в этих диссонансных для наших кругов мыслях и словах и есть вся правда её жизни. Чужая жизнь почти всегда кажется проще и радостнее своей собственной. Я подсознательно завидовала тому, с какой простотой шла по жизни Сонька и с какой простотой получала то, чего я не имела (больше меня тревожило отсутствие гармонии в душе, чем отсутствие Владимира в моём паспорте). Однако очень скоро мне удалось в очередной раз убедиться в ошибочности поспешных суждений.

 

Когда мне удалось в последний раз вытащить её из дома на одну из летний хипстерских тусовок, я ужаснулась её виду. Тонкие запястья, скрытые за длинным рукавом её полосатой, совершенно неадекватной погоде толстовки, случайно открывшиеся моему взгляду, не могли не вызвать ужаса даже у меня, видавшей в свои 28 многое.

Руки её были буквально испещрены волдырями и порезами. В одних местах раны были ещё свежими – ярко-красными, в других – зарубцевавшимися и покрытыми корочкой, в-третьих – особо глубокие, но больше поражало даже не их количество, а их форма – чёткие округлые контуры повреждённой кожи указывали на то, что раны эти нанесены одним и тем же предметом и неслучайно.

Я резко схватила её за руку и отвела в сторону от толпы молодых парней, явно заинтересованных в знакомстве.

– Мы просто общались, – изумлённо ответила она мне, подумав, вероятно, что я переживаю за её верность Владимиру. От этих мыслей мне стало даже смешно, хотя момент для смеха был явно неподходящий.

– Соня, что это? – спросила я, подняв рукав её толстовки.

Она испуганно, как провинившийся ребёнок, посмотрела на меня и ответила, что это следы от комариных укусов.

– К комариным укусам эти раны имеют такое же отношение, как я – к балету, – ответила я. И достала телефон, чтобы немедленно позвонить Владимиру. Она умоляла меня этого не делать, но для меня лишний повод поговорить с ним и вскрыть очередную проблему его жены был намного важнее, чем всё то, что она могла мне сказать. Когда я рассказала ему о том, что увидела на руках Сони, он отреагировал довольно спокойно, как будто бы ожидал чего-то подобного.

 

– Не бойся, она не наркоманка, это у неё от сигарет, – спокойно и вместе с тем очень грустно ответил мне он. – Тушит их об себя, когда нервничает или злится на саму себя, – пояснил он так, словно такая реакция на проблемы была вполне обычным явлением.

– То есть, это уже не первый раз? И ты считаешь это нормальным? – удивлённо спросила я.

– Нет, я не считаю это нормальным. Дай, пожалуйста, Соне трубку, – устало сказал он.

Я протянула ей свой мобильный. Владимир что-то сказал ей, на что она ответила:

– Да, обещала, конечно. Но ты тоже обещал приехать через месяц, а тебя нет уже полтора месяца. Да и вообще, что может обещать человек в этом безумном мире, когда даже не знаешь, где и с кем проснёшься завтра, и проснёшься ли вообще…

Видимо, ему не понравился её ответ, потому что следующей её фразой было:

– Нет, я не это имела в виду. И, конечно, я верю тебе… Почти верю… Ты много работаешь, ты устаёшь, ты не всегда ночуешь дома, но… Я не понимаю, почему я не могу приехать к тебе сейчас и остаться, если экзамены уже сданы? Если бы я понимала, возможно, не было бы таких реакций!

Он снова что-то сказал ей, на что она уже со слезами ответила:

– Я не шантажирую тебя! Но если для тебя является такой огромной жертвой приехать ко мне или разрешить приехать мне, то, может, не стоило жениться?

Она бросила трубку, и слезы потекли по её тонкому уставшему лицу. Мне тоже, если честно, было не очень понятно, зачем ему было на ней жениться. Ещё непонятнее мне было, почему он не взял её с собой в Нью-Йорк. Ведь даже если, предположим, там у него открылись глаза, и опиум любви развеялся в нью-йоркском смоге, всё равно ведь нельзя всю жизнь скрываться и бегать от неё, проще, тогда уж, взять и развестись, не мучая ни себя, ни её.

Но это были лишь мысли. Соне же я сказала, что всё хорошо и что расстояние делает настоящую любовь только крепче. Она стояла передо мной и плакала, стесняясь своих слёз и боясь каждого следующего мгновения. Я успокоила её, как могла, и почувствовала, как жалость сменяет зависть.

 

Мы созванивались с ней пару раз и один раз гуляли ночью по Садовому, напившись в хлам, сидя на крыше гаража возле дома Владимира. Место встречи, естественно, было выбрано Соней, она же угощала меня вином.

– Нашла его у Вовки в баре. Знаешь, у него там в комнате такой огромный бар… Там из разных стран, где он бывал, красивые разноцветные бутылки. Ром, виски, текила… Он не разрешал мне ничего оттуда брать, а я вот специально взяла, чтобы тем самым ускорить его приезд, – сказала она и свесила ноги с гаража.

– Ээм… А как ты этим ускоришь его приезд? – удивилась я.

– Ты знаешь законы Мерфи? Так вот, один из них: чем больше я всего делаю правильно, тем хуже. А стоит мне раз сделать что-то не то, как моментально жизнь поворачивается ко мне своей светлой стороной. Звучит смешно, наверное, но я просто не знаю, как это правильно объяснить. Ну и вина хотелось, к тому же. А это хорошее, из ЮАР.

– Понятно, – ответила я, хотя мне было до сих пор ничего непонятно.

Непонятно было решительно всё: что она хочет от жизни, что Владимир хочет от неё, зачем она тушит об себя сигареты. Непонятно мне было и то, почему мы сидим на крыше этого гаража этой ночью и зачем я стараюсь ей помочь.

Непонятно было также, и что делать со своей собственной жизнью, которая так же, как жизнь Сони, таким странным образом опустела с отъездом Владимира. И если у неё ещё были какие-то причины так по нему скучать и так в нём нуждаться, то у меня их не было – так же, как и перспектив в наших с ним отношениях.

 

Соня могла считать дни и утешаться, что где-то там энного августа или сентября её ждёт счастье. Моё же счастье помахало мне рукой, когда распалась наша компания. На смену пьяному счастливому смеху и болтовне на его кухне обо всём и ни о чём одновременно пришла эта странная Соня, которая, как всегда, опьянев после первого же бокала, сосредоточенно вчитывалась в этикетку на бутылке вина и пыталась понять, чья в него добавлена кожа.

– Смотри, тут написано, что в составе есть кожа,– сказала она серьезно.

– Какая кожа? – спросила я, на самом деле желая понять, что, даже если так.

– Не знаю, какая. Это уже второй вопрос. Но первый: почему я чувствую вместо вкуса какой-то кожи вкус вишнёвых косточек?

– Мы сами выбираем, что чувствовать. По-моему, здесь тебе повезло – лучше чувствовать вкус вишнёвых косточек, чем кожи в бокале вина.

И мы обе засмеялись. На какое-то время мы замолчали и задумались каждая о своём. Её непосредственность была чем-то средним между глупостью и ненормальностью. Моё любопытство к её истории с Владимиром, пожалуй, тоже.