Обращение

За созерцанием чашки.

 

НЕОБРАТИМОСТЬ. Всё, что есть – необратимо. Вещи, предметы, животные, растения, планеты и люди – необратимы.

ОБРАТИМО – только сознание человека, которое в этой обратимости живет и существует как само по себе.

Необратима смерть, к которой обращается обратимая жизнь. Все в жизни можно сознательно исковеркать, унизить, возлюбить, презреть, свести к пошлости, возвысить; можно пойти вслед сознательности, хоть назад, хоть вперед, хоть на месте. Можно много чего еще, но всякая обратимость приближается с каждым мгновением к необратимому. Человек рождается умирающим, и смертным.

Чашка не сотворена смертной. Она умирает по вине других. Сама по себе она, если её никто и никогда трогать не будет, вечна. Может лежать в земле тысячи и тысячи лет, как и камни, как и железо, как и все такое прочее. Потому что по существу своему она необратима сама в себе.

Человеческое сознание только и может сделать её обратимой, но только в самом себе, в сознании моем чашка обратима в вазу, и более ничего.

Телефонный звонок.

– Тихон, здравствуй! Не помешала? – голос Людмилы Петровны.

– Нет.

– Представляешь, я вчера поругалась со своею подругою, Марьей Алексеевной. Поругались на пустом месте.

– Зачем?

– Боже, какой гениальный вопрос, зачем. И в самом деле, зачем?...

Она меня не отвлекала больше часа. Удивительный человек. Она мною восторгается. Тем, что я мало говорю, а если говорю, то все по делу.

– Бог, – говорю ей, – умер уже, а вы все о нем молитесь.

– Кто сказал? – как будто ужас её обуял.

– Много кто говорил.

– А отец Михаил не говорил? – насторожено.

– Не знаю. Мне не говорил.

– Фу, ты, слава Богу. Перепугал ты меня, Тихоня, до смерти, типун тебе на язык. Как же думаю, без Бога-то. Страсти одни, да и только…

Днями раньше чай пьём, а она меня спрашивает про душу. И вот думаю про себя о платоновской душе, которая во сне покидает бренную и смертную плоть, начиная своё странствие по историческому миру. Присутствует в Египте, на суде Осириса, окруженного сорока двумя судьями мертвых, и проходит жреческий ритуал посвящения. Оттуда направляется в Древнюю Грецию, где слушает речи Сократа и скорбит по его участи. Заходит и в Вавилон, город-тень, в котором благоухают родники и который весь покрыт холодными мрамором, золотом и серебром, чтоб утолить жажду, сопровождающую её в пустыне. Насытившись и пленившись образами Иерусалима, она направляется и в этот город раздоров насыщаться сочным виноградом, больше чем дыни, и толкаться в толпе паломников, со всей земли направляющихся туда. После она направляется на хадж в Мекку, и с упованием слушает муэдзина, призывающего с минарета мусульман к молитве. В Древнем Иране встречается с Заратустрой, примиряющего доброго Ормузда со злым Ариманом. На стороне флибустьеров вместе с Англией и Францией сражается за колонии с Испанией. После бродит по темным, мрачным и узким улочкам Мадрида. Развлекается пикантными французскими вечеринками на Ривьере. Созерцает охваченный огнем зал Вальгаллы, в котором сидело собрание богов и героев. И вот там она действует, что-то находит полезного, что-то отвергает, и вновь возвращается в тело, которое просыпается и обращается к жизни. Душа наша подобна арбузу, в котором полным-полно семечек, из которых должны рождаться другие огромные ягоды, лежащие под палящим солнцем. Внешне опаленные им, они, по идее, должны быть горячие, а на самом деле, внутри они холодные, точно как солнце имеет поверхность холодную, а лучи его обжигают всякую плоть. Сорвешь арбуз на бахче, разломишь пополам и пьешь сладкий сок, и съедаешь с удовольствием мягкую и прохладную плоть его, которая сладостью сразу же входит в кровь, которая, пробегая по телу как медовуха, приносит нам феноменальное наслаждение. Также действует и душа с вещами несказанными и обретаемыми ею…

– Кто его знает, что есть душа, – вместо этого говорю ей.

Есть такой сорт арбуза под названием «Огонек». По цвету назвали, наверное, по сути, в нем ничего огненного вовсе нет.

Вернусь к вещам.

Вещи своею необратимостью во мне, к примеру, создают душевный покой, неподвижность, что-то остановленное, устоявшееся, вечное. Статуи, которые везде и всюду ставили и греки и римляне, судя по всему, исполняли эту роль. Может даже, присутствием своим, эти каменные, вычурные, надменные, атлетические и обнаженные мужские тела как бы успокаивали внутренний дух их обладателей. Где-то читал, что у римлян было обыкновенным делом натирать тело порошком молотого стеатита, надевать на голову венок из побеленных лавровых листьев и стоять по полчаса на плинте рядом со скульптурами, наслаждаясь этой приятной компанией. Римлянин тогда чувствовал себя как-то по-гречески. В Европе нынче модное занятие: там такие живые скульптуры стоят везде и всюду.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!».

И деньги, за которые можно купить любую вещь, тоже что-то постоянное, вневременное, вечное. Деньги символизируют постоянство, как то, что они есть. Сознание же обращается уже с ними, как ему заблагорассудится. Деньги имеют различные формы в различные эпохи и различные времена, и у различных народов они различны. Ими обмениваются, передают из рук в руки, закладывают, размещают в банках, удовлетворяют свои желания, полагают, что посредством них можно достичь абсолютной свободы, но сами по себе деньги нисколько не меняются.

Мне, может быть, так же, как и всем, нужны деньги, но я не хочу обращаться в монтера, шофера, стропальщика, академика, бизнесмена, олигарха… абсолютное «ничего-не-хочется» и «не-можется».

А может – это страх перед жизнью…