Обращение

00 ч. 30 мин.

Звоню Людмиле Петровне.

– Алло… а!.. что?.. кто это?..

– Да, я это, Тихон, – вот же пожилые люди, всего боятся.

– Кто?

– Тихон, Людмила Петровна.

– А, Тихон… понятно.

– Не навещали Вас свидетели Иеговы?

– Сейчас? – чуть ли не крича в удивлении.

– Не сейчас, где-то с час назад.

– Никого не было.

– Ко мне приходили, листовку оставили.

– Час назад приходили?

– Ну, да, – какая-то странная она.

– Тихон, ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Часов восемь, наверное, или половина девятого, может быть…

– Боже, тебя храни, Тихоня. Половина первого ночи на дворе.

– Ух, ты, ёлки-палки, так я вас разбудил! Как нехорошо получилось. Ну, спите, спите, не буду вам мешать. Спокойной ночи.

Надо же, действительно, половина первого, а как будто днём. Некрасиво получилось, ох, как некрасиво. Человека поднял среди ночи.

Куда делось все это время, которое прошло с момента прихода этих самых свидетелей? Испарилось. Что делал, когда делал, зачем делал – неизвестно. Так и жизнь промчится, и не заметишь. Нужно каждою минутою заполнять её, осмысливать каждый миг настоящего. Что-то нужно все-таки делать – это с одной стороны, с другой – все одно – пролетит жизнь как фанера над Парижем, и даже Елисейские поля не успеешь заметить.

Не спится. Вышел на улицу. Благодать. Тишина, и никого нет. Устав бродить по ночному поселку, на площади возле стелы воинам Великой Отечественной Войны сел на лавочку. Вернее, лег. Снял куртку, подложил её себе под голову и лег. Закурил. Курю и гляжу в звездное небо. Вокруг Луны россыпью повсюду висят звезды, и куда-то вечно бредет Большая Медведица. Висят… можно подумать, что они на верёвочках болтаются. В Космосе, во Вселенной, во всех метагалактиках и вообще во всей бесконечности нет дна, нет Земли, поверхности, к которой можно было бы привязать, как лампочку к потолку, звезды и планеты. Следовательно, и падать некуда. Человек и вещи на Земле не могут упасть в Космос, так как у него нет дна, которое нужно для того, чтобы констатировать падение некой вещи. Бросаю окурок, он некоторое время летит горящей точкой, и падает на землю, именно: падает на землю. Пока земли нет, он и не падает.

Ночью меняется восприятие вещей, объектов и всего того, что меня окружает. Вон супермаркет, он не такой, какой был днём: сейчас он мрачный, пустой, какой-то осунувшийся, грустный и печальный. Даже яркая вывеска на козырьке крыши не разукрашивает его. Эти каменные изображения на стеле, застывшие и холодные, как и сами по себе скорбны, так и сейчас еще более трагичны. Елки в парке, если не двигают ветками под воздействием ветра, то с опущенными вниз колючими лапами они похожи на безвольного человека, который бредет по улице, опустив плечи и еле-еле двигая своими руками как плетьми: так ходят орангутанги. И если березы не шелестят листьями, то похожи на разряженных танцоров, которые замерли на сцене в ожидании музыки. Ветер – это музыка природы.

Как вымерло всё вокруг. Вот это мило моей душе. Именно, когда вокруг все вымерло, когда вокруг нет ни единой души, а только лишь звездное небо и легкий ветерок, тогда чувствуешь себя хорошо. Сейчас пусто, пустота, поэтому и вымерло. Вымерло, значит, нечто сделалось пустым. Человек может только вымирать и делать вещи и объекты вокруг себя пустыми, безжизненными. Супермаркет без людей, то есть пустой супермаркет, поэтому и показывается таким мрачным. Пустой парк хотя как таковой и есть цельное создание, без людей решительно кажется мертвым. Он приспособлен для людей, и приспособлен людьми. Но также он приспособлен и для одного человека – для меня в эту ночь.

Очень хорошо, что люди иногда должны спать, и очень хорошо, что они спят в одно и тоже время. Редкие люди бродят в такую пору по улицам, и это тоже хорошо. Когда утром они выскочат из своих удобных, малогабаритных или крупногабаритных или вообще из огромных особняков на улицу, тогда они наполнят все вокруг своим присутствием. Они будут толкаться, пихаться, топтать газоны, прокладывать новые тропинки между домами, мчаться на работу, оскалившись и ненавидя всех, кто попадается им на пути; они уничтожат ночную тишину треском пилорам, грохотом отбойных молотков, сигналами автомобилей; они будут гибнуть в несчастных случаях, бросать на произвол судьбы своих родных, будут лебезить перед своим начальством – они наполнят собою этот мир, и он станет маленьким и совсем неприспособленным для жизни, так как он сделается полным до краев.

Словно маленькие человечки, эти жалкие людишки будут искать себе жертв, к которым можно прицепиться, как пиявки присасываются к рыбе, и за чей счет можно поживиться. Всё у этих человеческих насекомых зиждется на несчастье другого, на созерцании несчастья, основанием которого служит сделанное зло одним, и помощь в преодолении этого зла другим. Но и тот, и другой относятся к одному и тому же несчастному человеку или человеку, существующему в несчастье.

Жалкая, жалкая организация. Пошлое прозябание. Внутри мира нельзя быть. Я боюсь, что скоро наступит утро, и люди вырвутся на свободу. Почему Морфей не сделает так, чтоб человек спал очень долго, и очень коротко бы бодрствовал…

Космическая Майя была похожа на лунную ночь. В ней так странно совмещались холод и огонь, что мне иногда было страшно её. Хрупкая, худенькая, с бледной кожей, малоразговорчивая, вся какая-то правильная, она выглядела больной и была действительно нездорова. По-моему, у неё не в порядке было сердце: уколы колола себе. И вот в этом больном сосуде бурлила яростная сексуальная страсть. Мы не занимались с нею сексом, она меня насиловала. А я боялся, потому что она в моменты оргазма теряла сознание, валилась на постель как будто умершая – это ужасное зрелище. Приходилось её приводить в чувство то брызганьем в лицо холодной водою, то отвешивать пощечины и трясти её как куклу.

В такие минуты Майя мне напоминала раскаленную добела кочергу. С виду белая, а притронься – обожжешься.

Сошлись мы с ней в конторе, где я тогда работал. Она туда после окончания колледжа пришла устраиваться на работу. Наш шеф наказал мне практиковать нового сотрудника.

На праздновании чьего-то дня рождения, которое происходило в офисе, я совершил непохожий на меня поступок. Все вышли курить. В зале остались только я и Майя. Она стояла возле стола, а я находился позади неё. Что-то дернуло меня внутренне подойти к ней, обнять её и поцеловать в шею. Она сразу же задрожала в моих руках, и сладко вздохнула. Я так сильно возбудился, что практически раздел её. Но она вырвалась.

– Тихон Владимирович, что вы делаете? – это самый любимый её вопрос, который она имела обыкновение задавать, когда нечего было сказать.

– Не знаю, – я весь горел как бенгальский огонь.

Зашли наши коллеги. Финансовый директор, Татьяна Семеновна, у которой я числился заместителем, сразу же заметила, что здесь происходило… обиделась, губы надула.

– Ох, Тихон, Тихон, – похлопывала она по моему бедру, когда мы уселись за стол. – Решил испортить хорошенькую девочку?

– С чего Вы взяли?

– Вижу.

– Так заметно?

– Представь себе, заметно.

– Жизнь личную буду налаживать.

– Тихон, тебе не дочка нужна, а мама.

– Вы, Татьяна Семеновна, как всегда правы.

В кафе «Московское» на улице Московская, недалеко от площади Революции, «Круг» её еще называют, в маленьком зале на втором этаже жду Майю. Розы спрятал под стол. У неё день рождения. Замечаю сверху, как она заходит. Крутит головою по первому этажу, меня нет. Официантка подходит к ней, и провожает её ко мне наверх. Какая прелесть, она в этом коротеньком платьице, из-под которого выглядывают стройные белоснежные ножки, и которое так элегантно облегает девичий её стан и идеально круглые формы, что не заглядеться этою красою совершенно было невозможно. Ещё эта прическа, со спускающимися на плечи завитыми как-то абсурдно локонами, и степенное поведение. «Ну, и девка же у меня, – думаю, – всем девкам девка». Поднимается по лестнице, а сидящие в зале на первом этаже так и вытаращивают на её прелести свои глозья. Эх, как приятно мне было в тот момент, когда они с завистью глядели на меня, когда она подошла к моему столику: нет, не с завистью, со злостью. А курицы их с такой же грустной миной на своих лицах смотрят на Майю. И очень хорошо, очень хорошо.

Майя сидит напротив меня, скромно опустив глаза, а я с удовольствием её разглядываю.

– Что так смотришь? – спрашивает, как обычно, своим бархатным голоском.

– Нравишься.

– Да, ладно…

– Неважно, ладно или неладно, все одно – красавица.

Официантка ставила на стол разные закуски. Тоже ничего себе была официантка. Люблю рассматривать женщин. Хобби, наверное, у меня такое. Чувствую взгляд на себе. Майя смотрит с таким милым и светлым лицом.

– Знаешь, – говорит, – а мне нравится наблюдать за тем, как ты смотришь на других женщин, или тогда, когда ты что-нибудь делаешь или кушаешь. Со стороны ты милый. Мне нужно тебе кое-что сказать.

– Говори.

– Мы не будем с тобою заниматься сексом до 15 ноября.

Да, она могла сказануть что-нибудь в таком роде с абсолютно серьёзным видом. Вообще-то кардинальной серьёзности в ней чересчур много, слишком много.

– Почему до 15, а не до первого?

– Потому что 15 ноября я развожусь с мужем в суде. Когда разведусь, тогда и будем заниматься этим.

– Ну, хорошо, до 15 ноября потерплю.

– Красивый букет, – поглаживая нежно-розовые цветы, с еще не опавшими с них капельками воды, печально произнесла она. – Такие розы к скорой разлуке…

– Ничего подобного. Я знаю одного товарища, который своей жене вот уже десять лет дарит розы, и никакой разлуки не предвидится.

– Он дарит ей просто цветок и всё, просто цветок, который называется роза. А этот букет прекрасен. Я его сразу же полюбила… он слишком красив, чтоб служить долго. Розы вообще-то – цветы печали. Они так сильно прекрасны, что скорое их увядание, их гибель, всегда печально и скорбно. Ромашки могут стоять в стакане сколь угодно долгое время, и их не жаль, потому что в них нет такой прекрасности как в розах. Розы – холодные цветы. Мне нравятся они именно поэтому, и именно такого нежно-розового цвета, цвета женской слабости. А в этом букете она чувствуется еще сильнее, еще печальнее. «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса. Люблю я пышное природы увяданье». Я, когда держу руку над этими цветами, даже ощущаю их прохладу… как мило.

– Космическая ты девушка, Майя, ночная какая-то.

Да, ночная. Но мой дух тогда был возбужден жизнью и страстью. После 15 ноября некоторое время мы насиловали друг друга. Я почему-то был зол на неё, а она постоянно требовала секса. Секса и секса. Что за интим!? Наконец, я выдохся. Я завоевал волю беса в женском обличье. В это же время я познакомился со студенткой 3 курса факультета рекламы Ростовского госуниверситета. Совершеннейшая противоположность Майи. Меня отфутболило от Майи к Ольге, совершенно не по моей собственной воле. Я обращался как человечек внутри хрустального шара к ним обеим всегда, будучи рядом то с одной, то с другой. Ольга из Краснодара была сбитой, крепкой, с раскосыми и бесстыжими глазами кубанской казачкой. Третий размер её груди свел меня с ума. Если Мая завоевывала меня для секса, то Ольга постоянно его избегала. Первый раз у нас с ней это произошло практически как факт насилия: я овладел ей на кухне на одной из вечеринок, в квартире, забитой до отказа народом. Потом дни и ночи напролет я не мог от неё оторваться.

Мне пришлось приручать её к самому себе, потому что я был первым её мужчиной. Она боялась голого мужчину так же, как антилопа боится львов. Мало-помалу мне удалось настроить её как радиоприемник на мою волну. Для этого нужно было иметь терпение, которого у меня к тому моменту уже не было. Алкоголь не помогал ни в восстановлении сил, ни в повышении энергии активности. Как-то само собою я пристрастился к кокаину. Под его действием Оле со мною нравилось все больше и больше. Она радовалась и удивлялась моему состоянию. Я парил в каких-то облаках. У очумелого и совершенно безвольного, сексуальной энергии во мне был целый кладезь, который никогда не мог прекратиться. Я мучил её, а она сходила от этого с ума, и дозволяла делать с собою практически всё. Свернется рядом со мною, таким милым клубочком, который только здесь и должен быть, как домашние тапочки возле дивана. Да, она и была домашней: горячей и доброй, как русская печь. В ней я чувствовал сопротивление, она не давалась мне в руки, чувствовалось, что в ней действует воля, которая противится мне: это меня и распаляло. Мая же, напротив, шла мне в руки, отдавалась, и в этом отдавании пыталась как бы владеть мною. Может, я и фантазирую, но я противился этому всем своим существом. Не люблю давление извне и не люблю, когда меня не любят так, как мне нужно. А как мне нужно – я не знаю.

Майя меня за это и проклинала. Я стал её навещать все реже и реже. Зато под действием дурмана она полностью удовлетворяла со мною свою неуемную страсть, половую булимию. Но, с ней становилось все хуже и хуже. Она плакала, а я на неё за это злился. Я не люблю рыдающих женщин: плачущих детей и стариков мне жалко, внутри меня всего переворачивает, когда встречаюсь с такими случаями. А рыдающие взрослые, хоть женщины, хоть мужчины, противны. Жизнь требует борьбы за свою участь, а не рыданий. Общество и его структура требует жертв и битв, войн и конфликтов, силы, наконец. Часто бывало, я просыпался оттого, что мне приснился очередной кошмар. Возле себя, сидящей и тихо плачущей, смотрящей на меня спящего, я видел Майю. Меня тошнило и рвало. Приходилось все больше и больше засыпать в нос порошка. Я уходил в туалет и таким образом приводил себя в порядок. Выходил из него, и набрасывался на её тело. Бедная моя Майя, она все спрашивала, что со мною происходит, никак не понимая причин моих резко меняющихся состояний. В одно и тоже время я любил её и ненавидел, винил во всех своих бедах. На тот момент дела мои шли из рук вон плохо. Грань, которая отделяла меня от бездны падения, уже стояла у меня перед глазами. Все чаще мне виделось, как я падаю вниз головою в эту черную и пустую дыру, но как безвольный организм, я с каким-то остервенением прожигал свои последние деньги: расходы мои резко превысили доходы. Хотя, эти мысли посещали меня ровно на мгновения, отделяющие трезвое состояние от пьяного.

И всё-таки я оттолкнул Майю от себя. Она приехала в контору. С синяками под глазами от недосыпания, бледная и печальная, она потребовала объяснений. Я сказал ей, что приеду к ней и все объясню. Потом как-то всё закрутилось. Меня рвало на три части: с одной стороны Майя, которая уже угрожала мне чуть ли не самоубийством, с другой стороны – Ольга, к которой меня тянуло самого, и которая ужасно привязалась ко мне, точно как собачка к своему хозяину, с третьей – Татьяна Семеновна, все более желающая большего внимания к ней. Не считая четвертой стороны – работы.

Нужно было что-то делать. Я собрал все деньги, которые были разбросаны в разных местах, покидал вещи в спортивную сумку и уехал в Благовещенск, в гости к своему армейскому другу, Косте Жуку, ничего и никому не сказав.

Жуку я очень благодарен. Черт его знает, чтобы случилось со мною, если бы не он. Этот тип с завидным постоянством появляется на моем горизонте, особенно тогда, когда мне совсем дурно. Что за беспредельная связь, знает, наверное, одно ПРОВИДЕНИЕ.

– Тихоня, – говорил он, увидев меня, и сразу же поняв, в чем, собственно, дело, – если ты – тот Тихоня, которого я помню и знаю, ты вынесешь все это.

Два месяца меня лихорадило. Два месяца каждое утро мы бегали по пять километров, ездили на велосипедах, и в спортивном зале он доводил меня боксом до изнеможения. К вечеру мы вваливались в его квартиру и падали без сил. Но, несмотря, на усталость, я не мог заснуть. Всё это время, если я спал, то может быть от силы пару часов в сутки. Муторность, слабость, боль в суставах, лихорадка, отсутствие аппетита, дурные мысли в голове, галлюцинации и внутренняя тряска органов были постоянными моими спутниками. На второй месяц, правда, я почувствовал перелом в сторону лучшего. И в один прекрасный день я проспал шестнадцать часов кряду, проснувшись от чувства голода, и с приятными ощущениями. Даже покалывание мышц от нагрузок было приятным.

– Ну, слава Богу, теперь ты как огурчик, сразу видно…

Послышались шаги и голоса. К моей лавочке приближалась подвыпившая компания. Смутно уже различаю их силуэты. Неужели они идут прямо в мою сторону? Несколько женских голосов и несколько мужских. Уже близко. Сомнений нет, направляются в мою сторону. Меня они не видят. Уже рядом. Я встал с лавочки.

– Аааа… мамочка… что это? – заверещал женский голос, и её поддержал другой.

Я перепрыгнул лавочку, и через куст исчез в парке.

– Боже, я чуть не описалась от страха, что это было? – слышал я голоса.

– Бомж, наверное, спал на лавочке…

Иду по поселку, никого. Только каменный Ленин на площади Энергетиков так и стоит с вытянутою рукою.

Все три мои знакомые дамы, плюс еще и жена, точно мне все напророчили. Татьяна Семеновна в том смысле, что я теперь живу с матерью, а дочь моя в Москве: вроде, как и не нужна она мне, если смотреть на то, что мы живем порознь. Хотя, она мне нужна самим только фактом её существования, и я ей нужен таким же самым образом. Мы прекрасно ладим друг с другом: правда, жена этому совсем и не рада. Ей нужны деньги, которых у меня нет. Вот и вся история. Но я не собираюсь из-за этого как-то менять свою жизнь: для этого нужно хотя бы изменить своё отношение к жизни в лучшую сторону. Майя предвидела нашу разлуку. Оля говорила мне, что от меня на версту воняет сексом, поэтому в мужья я ей не гожусь. И жена мне говорила, что толку от меня в семейных делах никакого нет. Очень жаль.

Судьба? Закономерность природы? Естественный закон?

Вздор. Все в жизни происходит случайно. Только глупец может думать, что прошлые события его жизни как-то влияют на настоящее положение или как-то вытекают одно из другого. То же самое, что сказать, если бы не было всех этих событий, то мне бы не было сейчас 35 лет. И меня бы не было вообще. Никакой взаимосвязи, никакой. Или, что например, в этой пустой округе вдруг на лавочку, где я спокойно себе лежал и никого не трогал, эта компания набрела согласно какой-то закономерности? Какой? Мне домой пора идти? Или, чтоб дамочка испугалась? Нельзя думать, что все события как-то взаимосвязаны между собою – это иллюзия. Мою жизнь составляют случайные события, калейдоскоп событий, не схваченных между собою никакой причинной связью, никакой. Все происходит, и происходило вдруг, внезапно. Единственное, что ответные действия мои на эти внезапности происходили в согласии с моею волей, и не более того. Или положим, если кто-то скажет, что все эти события, которые произошли со мною, должны были произойти именно со мною, а не с кем-то другим, тот забывает, что «Я уже есть». И без меня – это уже, естественно, другие события. Изыми меня из моей жизни, и нет событий. Но изъять меня из моей жизни невозможно, следовательно, и другие события невозможны без меня, поэтому и кажется, что все не случайно, а закономерно.

Есть случайное в этом мире Я и его события, и то, и другое – случайно; нет меня – и нет событий, нет случайностей – следовательно, закономерно.

Просто, приятно сознавать себя делателем своих собственных ситуаций и руководителем своих собственных событий. Кто же не является творцом самого себя? Спроси, у любого, любой так и думает. Нисколько. Передо мною встают ситуации, и в один миг я должен принять решение, как на них реагировать. Я реагирую очень просто – не обременяю своим присутствием других. Я понимаю, что именно в этой ситуации, именно с этим человеком, именно в этих условиях я – лишний, посторонний, который приносит несчастье и себе, и другим. Мне хочется освободить других от меня самого, и меня самого от них. Постоянный путь освобождений, путь убегания от ситуаций, в котором я втыкаюсь в другие ситуации, от которых вновь убегаю – вот что такое моё бытие. Груз, состоящий из событий и людей, в которые они вплетены, всегда груз, который давит, придавливает к земле только одним фактом своего существования. Его хочется сбросить с себя, переступить и пойти дальше. Он подобен тому, как если бы какой-нибудь человек неожиданно запрыгнул на плечи и стал бы командовать, куда его тащить.

Мы сами вплетаем себя в эти ситуации. Протащив их с десяток метров, уже привыкаем к тяжести и тащим дальше. Тогда уже нет сил, сопротивляться этому тяготению: оно овладевает личностью, и finita la comedia. Нам трудно заметить, на самом деле, что мы, как говорил классик, «лишние на этом празднике жизни».

Я плохо чувствовал желания других людей: они всегда мне представлялись какими-то недоделанными до эталона. Сейчас и вовсе путаюсь во всем этом, потому что сам «ничего не хочу» и живу с острейшим чувством непостоянства. Все случайное – непостоянно, вернее, постоянное обращение в свою противоположность или вообще в небытие, в ничто. Сомнение в стабильности – это еще одно следствие случайности, которая получается тогда, когда в мое, кажущееся стабильным, существование внедряется, помимо моей воли, спонтанность случая. В самом деле, империи возникают и рушатся, идеологи их как приходят, так и исчезают, теории этих демагогов что тополиный пух, сдуваемый ветром с кучи мусора, писатели и философы изрекают правды и навлекают на себя гнев толпы, союзы, объединения, общества образуются и разрушаются со страшной стремительностью, мода меняется чуть ли не каждый час! От этого всего голова идет кругом, тем более тогда, когда нужно каким-то образом всунуть себя в эту катавасию, и еще остаться целым и невредимым. Деньги, которые вроде бы формируют твердое убеждение каждого, что они суть некий символ постоянства, всегда кажутся таковыми только в моменты их движения из одной части в другую. Их постоянно нужно выменивать на товары, и их постоянно нужно больше, чем их есть. Ума не приложу, кому может видеться этот мир закономерным?