Картинки с выставки

* * *

Год назад под наркозом я нюхал цветы
из железа, из меди, из платины даже,
не скрывая от скальпеля ни наготы,
ни другого, увы, своего антуража.

Медицина, конечно, спасала меня,
но кузнечик стучал по своей наковальне
молоточком ЗАЧЕМ, молоточком ФИГНЯ.
Знак вопроса висел надо мной вертикально.

Это с капельниц в сердце стекала вода.
В ней плескались то две, то четыре русалки.
«Я – бессмертный», – хотелось подумать тогда.
Рядом дядю везли на его катафалке.

«Дядя Витя?!. Опять?.. И опять – лесоруб?!.»
И рука с топором помахала мне вяло.
Три русалки поплыли на о. Итуруп,
а одна улеглась под моё одеяло.

Это грелка со льдом согревала меня.
Это я отнимал у кузнечика молот.
«Дядя Витя, а смерть – это тоже ФИГНЯ?..»
«Это – СПИРТ. Если только стакан не расколот».

Винсент Ван Гог. «Едоки картофеля»

Свети им, керосин! Согрей их, чёрный кофе!
Но главное – насыть, картофель молодой!
Распятие к стене прибито. На Голгофе
осела копоть дней, пропахшая едой.

А без неё куда? На кладбища Брабанта,
где чёрная земля просеивает плоть.
Нет, ходики идут. И согревает гланды
кофейная бурда. И соли есть щепоть.

Землистого лица улыбка не коснётся.
И даже Бог во сне, наверно, не придёт.
Но надо как-то жить, коль есть на небе солнце
и отдаёт земля корявый корнеплод.

Посыпь его сольцой и нацепи на вилку.
И ощути спиной тепло от очага.
Мурашки побегут по грязному затылку.
Блаженно поскребёт затылок тот рука.

Ну вот и хорошо (глаза бы не глядели).
Ну вот и ладно (все по лядвеи в земле).
А за окном уже подобие метели.
Подобие луны чуть теплится во мгле.

На мотив Сальвадора Дали

«Тик-так» теряет смысл… На этом пластилине
серебряных часов. На горизонте том.
У памяти глаза торчат посередине
столетнего лица с невысказанным ртом.

А этот мастурба?.. (Не дочитала, детка?)
Чего он там трясёт?.. (Твой Сальвадор Дали.)
Не кисточку?.. Ау! Ещё одна нимфетка
(вблизи) идёт туда, матроны где (вдали).

И этот сон (пчелы, Гала́, винтовки, тигра?)
вокруг граната, вдоль земли-материка.
У гения – дневник, записаны где игры
с умом (вон Зигмунд Фрейд, вон, вон его рука!).

Под старость раскусить в себе гермафродита –
конечно, хорошо. Поглаживая грудь,
на зеркале усы изобрази для вида,
бюстгальтер свой опять в прихожей не забудь.

* * *

Клетчатая рубаха, банка от кока-колы
(мусорное ведёрко, чтобы бросать окурок),
пишущая машинка (две), в остальном – глаголы
(пушкинские, конечно, но иногда – от урок),
память о Ленинграде, Вене, венецианских
зимах, когда камины не заменяют женщин,
сказанное со сцены или, допустим, наспех,
возле аэродрома, возле античных трещин,
где не звучит пентаметр, где, очевидно, сердце
помнит тебя мальчишкой возле, допустим, Тибра,
скрипка, в которой «шутка» будет звучать как «скерцо»,
яблока ли огрызок или, пардон, верлибра,
память о сыне (тоже смотрит из фотографий),
сорок четыре книги около чемодана,
здесь и Уистан Оден, здесь и Иосиф Флавий,
«Боинг» пересекает линию океана,
чтоб опустить на землю снова и снова, снова
чтобы начать сначала жизнь, и строку, и что там
в жизни ещё бывает, перевозимо слово,
переводимо слово (лишь бы не идиотом),
«где этот шунт от сердца?» (мысль на краю кровати),
кофе (когда не надо), кот Миссисипи, точка
(нет запятых в кармане), кто-то идёт в халате
по коридору, «память?» (памяти оболочка).

Гриша Брускин. «Логии»

140 пионеров и 35 людей,
имеющих карманы на гипсовом пальто.
Они идут куда-то (наверно, в Мавзолей).
Они стоят в шеренгу (по 10 и по 100).

Один – скелет проносит, другой – проносит сноп,
а третий – ловит птицу скворечником, – дрозда.
Четвёртый – на планеты наводит микроскоп.
У тётеньки с карманом – на палочке звезда.

140 пионеров строгают всё подряд:
скворечник, табуретку, трибуну, пароход,
скамейку, глобус, бочку, лопату, самокат,
песочницу, ракету, качели, пулемёт…

Выпиливают слово они – СССР.
Вот лобзик, вот фанера, вот Родина. Валяй!
Что может быть прекрасней, чем потный пионер?
Лишь девушка с байдаркой из города Валдай.

О детская панамка и детские трусы!
Ужели никогда мы их не наденем уж?
О гуталин армейский и от кутюр кирзы!
Вы снитесь нам, мозоля культяпки наших душ.

* * *

Эпигонами Бродского нам не стать,
потому что другая внизу кровать –
не из мрамора, нет, и вверху пока –
не из дуба морёного облака.

Да и вся-то судьба на клочке листа
уместится – до слёз дурака проста:
не судил тебя Цезарь и прочий люд,
на чужбину не ждал ты, когда сошлют.

И Ахматовой чай разливал не ты.
Не твои Ленинград разводил мосты.
Так чего же грустить, ковыряя нос
авторучкой, строча на себя донос?..

Он не нужен ни Вечности, ни ЧК.
Доживи до логической ТЧК.
И на свадьбе у внука допей компот.
Вот от бронзы рецепт и лекарство вот.

А они окисляются пусть в веках.
Пусть помёт засыхает на их венках.
От морёного дуба свербит в носу.
Хватит сосен на всех в костромском лесу.

Иероним Босх. «Сад земных наслаждений»

Кушать ягоду клубнику можно и вдесятером.
Можно плавать с человеком, с птицей лебедем в пруду.
Между ягодиц павлиньим можно щекотать пером.
Десять тысяч наслаждений ждут тебя в земном саду.

Тут тебе и слон по кругу, и верблюд-единорог.
Тут тебе и негр с огромным опахалом нагишом.
Нет того, чего с тобою кто-то сделать бы не смог.
Нет того, чего нельзя бы и тебе познать в другом.

Слева – рай, Адам и Ева. Справа – ад, потомки их.
Не коси глаза напрасно – щупай тёлок у пруда.
Пей амброзию из бочек. Пой по-матерному стих.
Кушай ягоду малину – ту, что свесилась сюда.

«Эй, дебелые толстушки, хватит ёрзать по траве!
Надо ёрзать по тычинкам – там, где пестики растут.
Чтобы булькало от счастья в животе и голове,
чтобы патока по телу растекалась там и тут».

Но закроет створки Кто-то, и вернётся пустота.
Ни души – ни человека, ни звериного лица.
Только Космос над Землёю, как, наверное, тогда.
Только тень от пальцев Бога, в просторечии – Отца.

* * *

Не Франсуа Вийон, но тоже – забулдыга,
нет – бабник, нет – болтун (ну, в общем, человек),
покуролесив, он на книге пишет – «КНИГА»,
в виду имея жить среди библиотек.

Он выведет пером – «Баллада о Марусе»
(нет – «…о Натахе», нет – «…о фрау Кегельбан»).
И вспомнит, как её… ну, в ванне (нет – в джакузи)…
так отламбадил, что не до капокабан.

Огонь, вода и медь змеевика нацедят
(нет – оросят) стакан, чернильницу, куда
велосипед отца из памяти приедет
из магазина «Хлеб и прочая еда».

Слеза перевернёт стол и четыре стула.
Собака прорычит (нет – бывшая жена).
Войдёт пальто отца, которое сутуло.
И скажет человек: «Я жил. А на хрена?..»

И ни один Господь ни на одной иконе
не растолкует дни, доставшиеся тут
ему, стакану (б-р-ры), отцу, жене, вороне,
чернильнице, стихи где, как грибы, растут.

Питер Брейгель. «Слепые»

Чулки, и башмаки, и то, что есть повыше,
попадают туда, где утица кричит.
Речушка – в пять шагов. «Ни одного не вижу», –
глазница говорит. «Уж больно нарочит

сюжетец», – через век подумает прохожий,
да сам и упадёт седьмым. «Тра-та-та-та!..»
(Латинский матерок.) «Куда мы с грязной рожей
просить теперь пойдём за ради за Христа?..»

Да и плащи того... И гульфики раздуло
от тины. «Тра-та-та!..» И Брейгель у костра
среди слепцов сидит который век сутуло,
похлёбку им сварив для тощего нутра.

Не Бог – глазёнки дать. Увы. Не римский папа –
прибить к монастырю. («Прибились бы, Отец!..»)
Художник. Человек. «Найди башмак хотя бы.
В речушке. Или свой оставь нам наконец».

Прихрамывая, тот, кто Питер Брейгель, к дому
(не Бог, увы) бредёт на левом башмаке.
И хочется слепым зарыть себя в солому
и крепко-крепко спать, вот так – рука к руке.

Арифметика

Через 30 лет, когда пожалеешь, что дневник…
Ну, не вёл… Ну, разорвал на 400 кусков…
Ты напишешь 10 строк на коробке из-под книг
(переезд куда-то был), где ты – голый. Без носков,

без трусов – стоишь в аду… Ну, в предбаннике его…
Ну, почти на небесах (чуть левее от Луны)…
А Земля кладёт цветы (это – с флорою родство)
на ботинки и т. д. (т. е. – в клеточку штаны).

Это – видимо, конец. (Без очков не разобрать.)
А роман, где написать надо 10000 слов?..
А кого положат тут на двуспальную кровать?..
(Мысль такую Апулей допускает у ослов.)

Что-то слишком не смешно. Даже грустно чересчур.
И зачем за переезд заплатил я 100 рублей?..
А ещё купил (дурак) итальянский абажур.
(Пить шампанское под ним т. е., кушая филей.)

И зачем любовь была у тебя без пиджака,
что – весь клетчатый – висел в виде стула у тахты?..
10000 лет назад. (Вы́читал из дневника.)
Люди столько не живут. (Не сходи с ума и ты.)

Поль Гоген. «Манао Тупапау» (Дух мёртвых не дремлет)

От набедренной повязки не осталось и следа.
Остаётся сбросить шляпу в таитянские кусты.
Эта девушка нагая – как холодная вода
средь тропического рая первобытной красоты.

Здесь девицам «Мулен Ружа» делать нечего, Тулуз.
Будет выглядеть монашкой даже первая из них.
Посмотри на эти бёдра (им самца неведом груз)
и на груди цвета кофе (видишь, даже ты притих).

Сладость манго и папайи не сравнится ни с одной.
Я не сравниваю, впрочем, просто пробую – мужлан.
Крыши пальмовые листья, освещённые луной,
стоят, чтобы переправить душу через океан.

«Варварство – омоложенье». Мысль, которая пришла
за занятием любовью прямо около воды.
Вместо спелого кокоса остальное мне дала
(помню, волны океана стёрли ягодиц следы).

Правда, духи бродят всюду, и пугают, и глядят:
кто, мол, смешивает кофе с худосочным молоком?
Да и мне уже не 40, а почти что 50.
Впору к дереву виагре бегать с ложкою тайком.

Тут непаханого поля – акров тысяча, поди.
Не ленись – держи мотыгу, землепашец, на весу!..
От монмартров – только триппер, только кашель из груди.
Если тело не удастся – душу грешную спасу.

* * *

Поверх грибов и рыб вновь снегу намело.
Не скажешь мне: «Айда, Алёшка, на рыбалку!».
А впрочем, и зимой рыбачье ремесло
имеет место быть, коль заготовить палку

с пружинкой на конце. (У тяти в сундуке
и не такое есть.) Но надобны калоши.
Нет, дядя Жень, зимой я не хожу к реке.
Я – думаю. Стихи?.. И их писать не брошу.

До следующих рыб (в июне, например,
когда проснётся червь и прочая наживка).
До будущих грибов («тут важен не размер –
суб-стан-ци-я», – скажу, не почесав загривка).

«Ты – мыслящий тростник», – сказали обо мне
(не бабки, дядя Жень, – в Германии философ
и книжица его). И, стало быть, в родне
у нас и Пастернак и сам хирург Амосов.

А может быть, и гриб, что вырос возле пня.
Не думает?.. А я почём об этом знаю?..
Смотрю на паука уже четыре дня.
Луна глядит на нас. И – тоже не мигая.

Джузеппе Арчимбольдо. «Зима»

Корявая кора, чьи годовые кольца
изъедены жуком, простужена насквозь.
И кутается в плащ подобно богомольцу,
которому в пути заночевать пришлось.

И верно – ночь вокруг, безлунная, глухая.
Последняя листва от инея седа.
Лимон и мандарин, ледышками свисая,
напоминают нам, что в мире есть еда.

Мы вроде муравьев, а может, пчёл, которым
положено дремать в укромном уголке.
Не ворошить труху былого разговором.
Не помнить про цветок, зажатый в кулаке.

Так проще, говорят. Так, говорят, полезней
для усиков и глаз, для лапок и калош,
которые скрипят от тысячи болезней.
Так легче сознавать, что ничего не ждёшь.

Сощурилась кора во тьму подслеповато
без видимых на то, наверное, причин.
На небе нет луны? Земля не виновата.
Чу! – вышли топоры на поиски лучин.

На мотив Саши Соколова

Для того чтобы книга имела начало,
надо ветку спилить и наделать бумаги,
чтобы ветка потом эту жизнь означала
и смотрела на лес и лесные овраги.

Где сидела на ней не единожды птица.
Где по ней пробегали порою бельчата.
Неплохая на ветке открылась страница.
Не единожды жизнь там бывала зачата.

Даже Пляскину Вите хвататься за ветку
приходилось, когда оттопыривал уши
юго-западный ветер, сдувая соседку
с огорода её, где посажены груши.

И Норвегов, имея на местности дачу,
мог завидовать ветке, а стало быть, птице,
стрекозе, бумерангу, новеллам Боккаччо,
из которых торчат итальянские лица

(и не только)… «Увижу ль последнюю точку
на последней странице?..» – висит над рекою
знак вопроса. Вода набирается в бочку.
Огурцы воскрешаются из перегноя.

«Так воскреснем и мы!..» – утешает кадило
в этой книге, где щепочка вместо закладки.
…Не сошли мы с ума – по всему выходило.
…Просто были в судьбе кое-где опечатки.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» ноябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: