Мой незнакомый брат

В тот августовский день, когда я бесшабашно спрыгнула с поезда, шедшего из Сочи в Москву через Курск, а Герман встретил меня на перроне в полосатой рубашке с закатанными рукавами, такой легкий, юный, растрепанный, загорелый (еще женат и еще счастлив) и мы пошли по мосту, он взглядывал на меня, что-то бесперебойно болтавшую и как-то загадочно улыбался…

В тот день, вернее вечером, когда мы никак не могли оторваться друг от друга и наговориться, и он, никогда не куривший, ходил на балкон с сигаретой из солидарности со мной… Герман признался, чему так улыбался на мосту. «Я вдруг открыл для себя, что у меня есть сестра». А ко мне на руку села птица.

И мне захотелось, чтобы эта птица прилетала снова и снова. Я начала приезжать к нему настолько часто, насколько позволяли вихри веявшей надо мной с разбойничьим молодецким посвистом студенческой и журналистской жизни.

Я врывалась, ногой распахивая дверь в его строгий, стройный, замкнутый и в то же время бесконечный, как сверкающие залы Эрмитажа мир и мы бегали по этим залам, взявшись за руки, дурашливо катаясь по сколькому паркету, падая и хохоча, забыв обо всем на свете, словно Кай и Герда во дворце Снежной Королевы, и льдинки легко выстраивались в слово «ВЕЧНОСТЬ». А до того времени, когда, подобно Каю, он скажет мне что-то вроде: «Какой ты делаешься некрасивой, когда плачешь» было еще так далеко…

Он просиживал со мной ночи до рассвета, он открыл для меня японскую поэзию и Генриха Белля, протянув книгу со словами: «Прочесть здесь стоит все. Хотя особенное чувство у меня вызывает вещь под названием «Глазами клоуна», возможно оттого, что герой очень похож на меня». В поезде, едва устроившись на верхней полке, я тут же провалилась в «Глазами клоуна» и очнулась лишь когда состав уже остановился в Москве. В ближайшие недели я нашла и прочла все, что было написано Беллем, несмотря на то, что сходство между братом и Гансом из вышеупомянутого романа показалось мне весьма сомнительным.

Он подарил неизвестное мне доселе стихотворение Гумилева, а я до сих пор думала, будто знаю Гумилева достаточно хорошо. «Только змеи сбрасывают кожу/ Чтоб душа старела и росла/Мы, увы, со змеями не схожи/ Мы меняем души – не тела./ Память, ты рукою великанши/ Жизнь ведешь, как под уздцы коня./ Ты расскажешь мне о тех, что раньше/ Жили в этом теле. До меня./ Самый первый: некрасив и тонок./Полюбивший только сумрак рощ/ Лист опавший. Колдовской ребенок./Словом останавливавший дождь.».

Кто знает, может быть я полюбила это стихотворение еще и потому, что была немного знакома, насколько это вообще возможно, с тем самым колдовским ребенком, словом останавливавшим дождь. И когда оказалась сброшена кожа, вернее – сменена душа, и колдовской ребенок, уступил место тому, второму, любившему ветер с юга и et сetera … но я не хочу вновь забегать вперед.

Герман дал и мне, вслед за Ольгой, почитать свои стихи.

Словом, он делал истинно царские подарки, стоившие в моих глазах половины царства, причем другой, лучшей половины, заливных его лугов, хрустальных гор, изумрудных пастбищ, а не той целины непаханой, что в сказках обычно дают за коня. Подарки особенные, их можно было подарить кому-нибудь еще, одновременно оставив при себе. И не меньшим подарком с его стороны было то, что он охотно и весело участвовал во всех безумствах, которые я на него обрушивала. Мы пытались устраивать спиритические сеансы, хотя блюдце, к сожалению, лишь слегка дрогнуло под нашими пальцами, а не пошло в бешеной пляске по разлинованному кругу, как ходило, бывало, в университетском общежитии, где эта жутковатая забава была в ходу. В ответ на Белля я захватила как-то из Москвы Карлоса Кастанеду и, начитавшись Кастанеды, мы прощались перед сном, обещая во сне попробовать взглянуть на свои руки в качестве первого простого приема на пути превращения сна в осознанное и управляемое приключение.

… А за ширмой, там, куда я в ту пору не заглядывала, а Герман не приглашал, он прокрадывался на никем не охраняемую по ночам свалку металлолома и в компании со своими подельниками, вывозил металл тоннами, перепродавая его конкурентам. Его грехопадение повлекла за собой кромешная нищета: герцогинин институт зашатался неваляшкой на краю банкротства, семья брата фактически голодала, дошло до того, что Герман едва ли не ежедневно одалживал в институтской столовой картошку, с ужасом осознавая, что вряд ли в обозримом будущем сможет за нее рассчитаться. Между тем, в его ведении находилась каптерка со сваленными в беспорядке сокровищами из «ликвидов». Медная проволока! И ее можно было продать в любой скупке, коих в Курске после перестройки расплодилось невероятное количество. В первый раз, проходя мимо ветхого, первобытного, с трясущейся от старости головой вахтера, украшенного буйными «казачьими» усами, – а эти усы так комично и нелепо тряслись вместе с его головой, – Герман сам дрожал так же, как это древнее ископаемое, эта белая, растерявшая яд киплинговская мать-кобра, посаженная охранять никому больше не нужные сокровища разлагающегося института. Брата душил страх, но не раскаянье. Дети хотели есть.

Постепенно Герман распродал почти всю проволоку: «не я, так другой», утихомиривал мой брат свою совесть, когда та изредка пыталась строптиво взлететь на дыбы от возмущения. Больших барышей проволока ему не принесла, еле-еле доставало на бородинский хлеб с кусочком масла по воскресеньям, да на то, чтобы рассчитаться со столовой за картошку. Воровать так или иначе было противно, и Герман волей-неволей оказался на свалке металлолома. Он честно подрядился в грузчики, и честно, упираясь в землю ногами, но намертво повиснув на вожжах, удерживал от воровства свою бригаду.

Перелом в нем случился на Новый год. Начальство подворовывало в феерических масштабах, закатывая радостные пиры каждый божий день, с самого утра, тем не менее, в канун Нового года грузчикам под предлогом «денег нет» задержали зарплату. У Германа деньги к празднику были предусмотрительно отложены, он был спокоен, работяги же вокруг все ныли и ныли. Герману их нытье надоело до печеночных колик. «Что вы скулите, – гаркнул он на них по-флотски. – Если недовольны, давайте устроим забастовку!». Бригада завыла от восторга. И после обеда, расстелив на снегу ватники, устроилась на демонстративный перекур.

Начальство было ошарашено. Грузчиков стали вызывать в кабинет с неубранным водочно-селедочным натюрмортом по одиночке. Из кабинета горе-забастовщики выходили, виновато пряча глаза и молча переодевались на работу… Помимо Германа выйти на погрузку отказалось лишь двое из десяти человек, составлявших бригаду.

Герман плюнул с досады и пошел домой. Ни в январе, ни в феврале денег грузчикам так и не дали. Герман начал злиться и вновь принялся подбивать свою бригаду на бунт, на сей раз куда менее демонстративный. Бригада, откликнувшись на его призывы, начала все-таки воровать. Кому как не грузчикам было известно, что их весовщик обвешивает на приеме металлолома безбожно, именно на неучтенные тонны и пировало что ни вечер до крайности обнаглевшее руководство «железной» фирмы.

В кафе-шатре, зажав между пальцами банкноту и проверяя на прочность театрально горящим взглядом официантку Любу, влюбленную в черные провалы звездных летних небес, он сидел с грузчиками за стаканом пива в общем-то в последний раз. Герман был уволен, изгнан с треском, причем, как это ни забавно отнюдь не за наглый грабеж в особо крупных размерах.

Вечно хмельное начальство придумало хитрый, как ему, начальству, подумалось, ход. Заставить грузчиков подписать документ, согласно которому работяги понесут материальную ответственность за весь металлолом, без присмотра и должной охраны валяющийся на свалке.

Герман тут же взялся предостерегать подельников от столь глупого шага, и его выступление случайно подслушал кто-то из руководителей фирмы.

– Это кто здесь такой умный? Ты, что ли? Ты откуда, такой умный, взялся? – набычившись, шеф пошел прямо на Германа, тыча в него пальцем.

– Не «ты», а «вы», – осадил его Герман. – Незнакомым мужчинам тыкать категорически не советую. Во избежание неприятностей…

Через неделю Герман, опоздавший на работу ровно на одну минуту, был уволен. Он брел по городу, досадливо морщась, и совершенно не представляя, как теперь быть, где работать, как зарабатывать… На глаза ему попалась вывеска, Герман вчитался повнимательнее. То было некое государственное учреждение, занимавшееся, согласно вывеске, делами работников, которым их работодатели изрядно задолжали по зарплате. В чудеса Герман давно не верил, да и работал на разгрузке металлолома он безо всякого контракта, без трудовой книжки. Но ради интереса зашел, изложил свою проблему, написал заявление.

Надо же! Через неделю бухгалтер «железной» фирмы позвонил Герману сам и тряским боязливым тенорком предложил зайти за зарплатой, только при этом умолял, прямо заклинал никому из бывших сослуживцев ничего не рассказывать. Герман ничего обещать бухгалтеру не собирался. Напротив, тут же обзвонил всю бригаду, насоветовав, куда отнести заявление, и расписав щедрой словесной гуашью, какие сюрпризы, оказывается, иной раз преподносят подобные заявления.

Да, он не приглашал меня за эту ширму... Впрочем, я ведь его ни о чем и не спрашивала. Я сыпала на него охапки фотографий, оглушала рассказами о дальних странствиях… «Нет, ты только послушай!»… Герман слушал. Не перебивая. Как-то он попросил меня привозить по камню из всех моих многочисленных путешествий. Сказал, что будет перебирать их и пытаться, пройдя пальцем по их шероховатым бокам, представить себе с закрытыми глазами Сидней, Мельбурн, свирепый рев Тихого на окраинах земли, австралийских попугаев, которые ко мне, как к Робинзону прилетали по утрам на балкон за печеньем. Уверял, что услышит мое прерывистое дыхание, когда с рюкзаком я шла через грозовой перевал Сен-Готард, по кромкам пропастей, выше облаков, в швейцарских Альпах по маршруту, пройденному солдатами Суворова, во время знаменитого перехода 1799 года. И непременно увидит разбросанную алмазными брызгами по Альпам заколдованную красоту ледниковых озер.

И вместе со мной переживет бешеный прилив любви к жизни на минном поле, засеянном минами-лягушками, выпрыгивающими на высоту человеческого роста, стоит подцепить носком кроссовка почти неприметную в путаной траве петлю. На минное поле наша группа, заблудившись в горах самой нейтральной в мире страны, забрела совершенно случайно на свою беду и деваться уже было некуда: шли, нервно всхрапывая, как лошади, почуявшие приближение волков, вглядывались в траву, а служивые, подперев подбородки автоматами молча следили за нами через бойницы показавшейся невдалеке крепости. Камень, говорил он, может и обязательно расскажет, какова на вкус медвежатина, которой потчуют в замках катаров из съедобных хлебных тарелок…

Сам он мечтал съездить только в Кению, страну вечной весны и вечно цветущих растений. Съездить, чтобы остаться там навсегда.

Я же часто звала Германа в Москву, моя молодость, замешанная на глупости, отчего-то не указывала на странность подобных предложений, относящихся к женатому человеку с двумя детьми. Мне было искренне жаль, что он обрек себя на бесславную роль «Одиссея во мгле пароходных контор»Николай Гумилев «Современность», что он, которому так идут костюмы и галстуки, ежедневно оскверняет себя грязной робой грузчика металлолома, но он лишь спокойно улыбался: «Можно жить для целого мира, а можно – для одного человека». И я отступала, видя перед собой уже не Одиссея, но Диогена, с ленивым достоинством просящего Македонского не загораживать ему солнце. Отступала с кружащейся головой от строгости и стройности этих эрмитажных залов, по которым он в те годы бегал вместе со мной.