Пикет вчетвером

 

 

В рассказе использовано стихотворение Павла Шульги “Ноктюрн”.

 

 

 

 

– Тьерс, – гудел Лев Львович, – слышишь, Инга? Все, с ними покончено. Тьерс от туза.

– У меня квинта от дамы, Лева, рано банкуешь.

Савелий улыбался благодушно, рассматривая исподволь изящные и совсем молодые руки Гелены Сергеевны, ловко сдающие видавшие виды карты.

– Карт бланш! – объявлял он вдруг с безразличным видом. Отчего-то частенько выпадало ему в пикете такое везенье. – Десять мои…

Инга играла импульсивно и весело, несмотря на частые ошибки, любила рискнуть, чем приводила в восхищенье своего партнера и смешила противников.

– Ошибаешься, дорогая, – разводила руками ее мать, – нет этой карты у тебя на руках. Темную!

Приходилось играть втемную, не считая взяток. Впрочем, проигрыши Ингу не расстраивали. А верного партнера Льва Львовича, можно сказать, радовали. Сначала играли по-другому: семейными парами, но Савелий раздражался на бесшабашную жену, а Лев Львович скучал от предсказуемости своей партнерши. Вот и поменялись. Моментально все устаканилось, встало на свои места.

– Не везет мне в картах, – пел, проигрывая, Лев Львович приятным баритоном, – повезет в любви! – и кидал быстрый, сумасшедший взгляд на невестку, прикидывая, как бы так смухлевать, чтобы в следующий раз гарантированно проиграть снова.

– Папа…

– Лева…

– Да вы что? Вы что? Опять Льва Львовича подозреваете? И как вам только не стыдно, вы, двое…

– Они? Меня??? Подозревают??? Меня??? – он грозил им пальцем и декламировал:

Я не терплю двуличия и фальши,
А лгать себе – ищите маргинала,
Ведь я в душе честней, чем доктор Ватсон,
Честней, чем даже доктор Айболит…

Стихотворение принадлежало Савелию. Хулиганское стихо, написанное однажды под настроение, неожиданно одобренное домашними, время от времени всплывающее то там то сям, цитируемое к месту и не к месту и превратившееся, наконец, в любимую присказку и своеобразный семейный гимн.

– Прости-прощай, безумная Алиса, – частенько говаривал Лев Львович Гелене Сергеевне, уходя на работу. – Я покидаю твой безумный мир.

 

Зимой, в Питере, и сейчас, у оранжевого моря, привычки семьи оставались неизменными и свидетельствовали о любви, понимании и согласии, царящих в их замкнутом, особом мирке, имеющем форму квадрата, в котором все углы были прямыми, а стороны – идеально равными…

 

 

*   *   *

 

“Когда это началось? Зародилось в душе?.. И как, как, скажите, я мог этого не заметить?”

Савелий нес тяжелые сумки, а Гелена Сергеевна легко ступала рядом. Пшеничные волосы растрепал ветерок, они блестели на солнце, особенно челка, пушистая, девичья. Он старался не смотреть на нее, но взгляд упорно возвращался, ловил каждое движение, любовался изяществом гибкой фигуры, женственностью, которая сквозила во всем и которая оказалась неподвластна времени.

Ей было сорок пять лет. Она много работала, и представить ее без работы, без вечной объемистой рукописи с торчащими листами… Нет, это было решительно невозможно. Она прекрасно справлялась с компьютером, но любила читать, лежа на диване, закинув ногу на ногу и поглощая орешки и сухофрукты из шуршащего целлофанового пакетика.

Савелий давно уже отдавал ей все, что писал, отдавал первой, и с замиранием сердца ждал отзыва. Гелене Сергеевне редко удавалось к чему-нибудь придраться, ведь он был по-настоящему талантлив, и Савелий облегченно вздыхал, успокаивался, выставлял работу в сети.

В реале издавались его переводы. Однако в последнее время он писал рассказы и повести и приобретал в виртуальном мире все большую известность. Инга не знала об этом увлечении мужа, а ее мать знала. Можно даже сказать, была соучастницей. Гелена Сергеевна хранила у себя все рукописи Савелия, и в электронном виде, и в письменном столе, в отдельном ящике, в аккуратных зеленых папочках.

– Хоть где-то мое собрание сочинений существует, – шутил по этому поводу Савелий и прятал довольную улыбку. Ему было приятно заходить в ее комнату, сидеть вместе с Геленой Сергеевной в креслах, склонившись над журнальным столом, где лежала его рукопись, смотреть, как ее тонкие пальцы сжимают карандаш и деликатно черкают что-нибудь в отпечатанном тексте. Он и сам не заметил, как взгляд стал подниматься выше, захватывать изящные запястья, чуть заостренные локотки, мелкие пуговицы на блузке, маленький подбородок и мягкие, ласковые губы…

В общем, все было очень плохо. Когда Савелий опомнился, было поздно: он уже был по уши влюблен в свою тещу, более того, в мачеху, и эта влюбленность была настолько же безнадежной, как и старания скрыть ее от жены, отца и самой Гелены Сергеевны. Особенно, от Гелены Сергеевны.

Сейчас они несли с базара фрукты, пирожные – из кондитерской, холст и специальный лак – из художественного салона и три комплекта снаряжения для дайвинга – все, кроме самой Гелены Сергеевны, хотели хлебнуть острых ощущений. Несмотря на свои шестьдесят, Лев Львович сохранял спортивную форму и даже пускался в соревнования с молодежью.

– Ну ладно, тащи это все наверх, а я посижу где-нибудь в тени, – Гелена Сергеевна направилась к симпатичной, утонувшей в зелени ажурной скамеечке. – Найду себе поглубже Фудзи-яму…

Савелий, искоса взглянув на нее, поволок котомки в гостиницу, она же, не дойдя до скамейки, остановилась, достала из сумочки темные очки и, водрузив их на нос, посмотрела долгим взглядом вслед уходящему пасынку, задумчиво вертя в руке ключ от номера, о котором никто из них так почему-то и не вспомнил.