Борьба

 

 

 

Это случилось.

 

Это случилось жарким августовским вечером, когда перламутрово-багряный солнечный диск с выверенной точностью опускался в белую фольгу Чёрного моря. Безнадёжно чистое небо полностью заглатывало податливую морскую гладь, а я, как талантливый Лжец, пыталась разгадать секрет стыдливого противоречия двух огромных, грандиозных стихий. На бугристой поверхности лагерного побережья группами вспыхивали фонарные светлячки. Ещё чуть-чуть покоя! Не нарушайте стандартную тишину, не окунайте ложку дёгтя в неспокойную бочку мёда, дайте мне насытиться, наиграться, нанежиться! Бесконечным ровным одиночеством, едким, нестерпимо жгучим и полным, вольным, свободным!

Ещё чуть-чуть… и вечернюю тишину разорвал грохот дискотечной музыки. Толпы размалёванных девиц в нарядах по последней моде высыпали разноцветными горошинами на Орлятскую площадь. Двигаясь чёткими маленькими шажками, кокетливо покачивая уже по-взрослому пухлыми бёдрами, они уверенно направлялись к самому центру: центру для неробких, незастенчивых, незаслуженно поставленных на пьедестал всеобщего довольства и восхищения.

Я же, как истинный зверь, расположилась на лучшем в округе месте: на тёплых ступенях лагерной лестницы, откуда могла с двойным наслаждением выискивать, вынюхивать новую добычу, жадно поглощая рябую толпу танцующих надменным, испепеляющим взглядом.

Розовое кисельное небо продолжало заглатывать солёную морскую гладь, а я, наконец нашедшая точку опоры для своего беспокойного внимания, с жадностью погрузилась в созерцание одного из своих «детей». Он стоял в наивной мальчишеской растерянности, положив свои ещё немужские, негрубые ладони на бока. Как это часто бывает у мальчиков, они надевают лучшие новые футболки, смотрят пару раз в зеркало (что для обычного много) и идут на дискотеку, идут «танцевать». Тем не менее, оказываясь, наконец, в центре событий, они сжимаются, стеснительно ухмыляясь, становятся в уголок танц-площадки и чего-то ждут в течение всей дискотеки. Потешные маленькие мужчины!

Этот мальчик стоял и растерянно смотрел вдаль своими не по-детски серьёзными, зелёно-карими глазами. Он не замечал меня: моего упрямого взгляда теперь, моего стремления угадать, распознать, вскрыть.

Далее к мальчику подошёл его приятель, что-то сказал на ушко; и они скрылись в шатком, неприятно пахнущем тумане танцующих детей.

Я же, с нежностью и скрытым, но густым раздражением, прошла вдоль разноцветной толпы, свернула на дорожку, ведущую к морскому берегу, и села под одним из высоких круглых фонарей, которыми была усыпана вся набережная. По шершавым ступеням ползли хрупкие южные жуки, море, слившееся с небом, отчаянно вырывалось из грядущего ночного соития, а я сидела, отрешённо-счастливая и одинокая, заплаканная, засвеченная самой собою, пронзительно жестокая и бесконечно добрая. Сидела и ждала. Молилась. Таяла, отдаваясь целиком и полностью теперь уже громкому тёплому вечеру.

И это случилось.

Рядом кто-то присел. Он, длинный, хрупкий, но безупречно грациозный…

 

«Пожалуйста, – зашептала я, – умоляю, не разбирай меня по кусочкам, не делай из меня мозаику, не отгадывай меня…»

Он, конечно, не услышал.

– Привет.

– Угу, – ответила я и в миг разжалась.

Я хорошо запомнила дорогу обратно: я иду по бортику, счастливая наконец появившимся вниманием, окрылённая, красивая, свободная… Моя ладонь на его макушке. Я чувствую жёсткие здоровые волосы, приятную шелковистость, не детскую, мягкую и обречённую, а настоящую, мужскую, стройную, нужную.

– Я теперь всех по голове глажу!

Он не спрашивает, почему. Жалко, я всё равно отвечу.

– Что бы никто не знал, как сложно жить без этого, – наконец, добавляю я.

 

 

Живые вещи.

 

Всегда очень странно обнаруживать живые вещи вокруг себя. Сначала они стоят, неприглядные, неинтересные, мёртвые. Но стоит только вдохнуть в них воздух, как тут же мы слышим стук их сердца, родной, далёкий, любимый…

Так и лавочка, в прошлом одинокая и несчастливая, стала вдруг притоном для меня, местом, где я либо замирала в ожидании, либо умиротворённо улыбалась, тряся в такт своей детской радости голодными руками.

Живыми стали и камни недалеко от мыса Гуавго. Мокрые, скользкие, но тёплые, впитавшие в себя дневное озабоченное солнце, теперь они передавали свою энергию мне, ему, умнице-гитаре, звонкой, честной и уютной, и пахучему малышу-костерку.

Для меня же соединение, чудесное соединение моря, огня, удивительно низкого звёздного неба, гитары и, наконец, человека рядом – было волшебством, заслуженным неимоверно высокой ценой, срывами, отчаянием, выдержкой… Двухнедельным молчанием… И, даже, улыбкой.

Романтика? Не совсем. Дифирамбы небу и звёздам споют после, без нас. А мы – незнакомые, посидим ещё немного здесь, чтобы потом вспоминать.

Мне хотелось остаться с ним, нет, с ними, на ночь. Я уже почти осталась… Но потом проснувшийся разум настоял на мягкой постели, на ненужной, несчастной зубной щётке, на каком-то антибактериальном геле для умывания … – и на прочих мелочах, мешающих нам быть бдительными, свободными и счастливыми.

 

 

Не жена.

 

– Ты не понимаешь, я ужасная вожатая! Дела в отряде идут совсем плохо! У мальчиков идеал мужчины – это герой боевиков, у которого «много девочек», «вот такая цепь на шее, как у меня», и «напульсник вот такой»! Что мне с ними делать?! А один мальчик, такой умненький, такой смышлёный, назвал сегодня Маленького принца дауном! Так цинично, так просто, взял, перевернул всю мою веру, моё отношение… мой мир.

– Я бы хотел себе жену, как ты. Только такую, как ты. И никакую больше.

– Да ты же меня знаешь совсем чуть-чуть, и то только с той стороны, с которой я хочу… – отвечаю я большому, опытному вожатому, творческому гиганту, замечательному манипулятору и просто сильному. Чересчур сильному.

– Ну и что…

Действительно, ну и что?!

Заваренную кашу всегда сложно, но вкусно расхлёбывать.

 

 

Струна.

 

Эмоция же, как струна, сначала без труда натягивается, потом начинает пищать, вибрировать, а потом вдруг плачет соком серебряных слёз, и, как в реальности, как в мире Одиночества, рвётся.

Так и тогда. Маленькая, свёрнутая спиралькой струна в один миг вдруг выпрямилась, натянулась, заблестела, задёргалась, задребезжала… и… «клац»! – порвалась. Осталась вдвойне. Без сил. Без стремлений. Без воли.

Свернулась опять калачиком, пригрела себя вторую и, выпив заветное снотворное, уснуло.

 

 

Море.

 

Я, почему-то закрыв глаза, представила это место после войны или какого-либо другого грандиозного события; так, как показывают затонувший Титаник после его феерического вечернего путешествия по глянцевым закатным волнам бесподобной океанской громадины. Бетонные пляжные вазоны с яркими головками южных цветов, в моём теперешнем представлении, вовсе отсутствуют. Серо-голубая плитка, которой выложена набережная, теперь глухо покрыта слоем серебристого пепла. В прошлом мохнатые, длинноиглые сосны теперь выкорчены с корнем, покоятся обгорелыми монументами на черной земле. Хитрые белые завитки фонарей теперь выглядят убого и жалко: возвышаются над землёй, как тусклые, потрёпанные ветром обрывки паутины. Пляж, окаймлённый кружевом пузатой колоннады, теперь жалобно пищит, изнемогает под тяжестью нелепых останков. В прошлом аккуратные, асфальтовые дорожки с каплями самшитовых кустиков по бокам, теперь напоминают неуклюжие полоски ненужных дорог. Ни одного насекомого, ни одного напевного крика птиц, ни ветерка, ни живого, знакомого шума, – ничего, что хоть как-нибудь напоминало бы жизнь. Нет ребячьих голосов. Не крутят в радиорубке орлятские песни, жалобные звуки гитарных мелодий не доносятся до меня. Одна сплошная, глухая, озабоченная тишина с кусочками серых облаков над головой.

И совсем низко, где-то во всеядной пустоте, в кромешной тьме, в полном смиренном одиночестве плещется море. Плещется, как миллионы, миллиарды лет назад.

…Я испуганно открываю глаза: по жёлтой шершавости песка ходят деловые чайки, застывшие лица мохнатых гор всё так же смотрят друг на друга, постоянные лиловые и белые цветки в вазонах машут лепестками в утешение ветра, а колючие лапы сосен дают мне долгожданную тень и приют. В «Орлёнке» ПЧМовская благодать и плотная, густая тишина.

Если не думать, не понимать – всё хорошо и приятно.

 

 

Грубые люди.

 

Люди грубые от того, что когда-то им чего-то не хватило. Сильные становятся отзывчивее, чище от этого, а слабые превращают свою обиду в злость, неприязнь, вражду. Быть снисходительным всегда сложно, и даже иногда больно. Но приятно.

Это была вожатая. В эту смену она работала «той злой тётей», которая постоянно выгоняет детишек из воды, не давая в волю нахлебаться долгожданной солёностью. У неё была орлятская форма, она даже однажды надела жёлтенький галстук и облачилась в самую настоящую, добрую, отзывчивую помощницу деткам. Вечерами же, когда в основном все вожатые собирались в комнате, не было слаще, интереснее разговоров, чем разговоры о том, кто сколько выпил в соседней с «Орлёнком» забегаловке, и какой парень какого телосложения предложил секс.

Я забежала в комнату надеть купальник перед морем. Она, как всегда, валялась на кровати в привычном полудрёме. Только я подошла к шкафчику, где лежали мои вещи, как в дверь кто-то постучал. Я открыла. На пороге стоял мальчик лет 13-14.

– А вы не знаете, где вожатый Лёша проживает, не в этой комнате? – Спросил он, вежливо, уважительно.

– Постучи в соседнюю. – Ответила с улыбкой я. – Может, он там…

Дверь закрылась.

– Ты что?! – Вдруг я услышала её голос. – Кто тебя вообще сюда такую взял?! Ты не знаешь, что ли, что вожатые могут курить, и если это от детей попадёт к начальнику, нас всех уволят к чёртовой матери?!

Мне хотелось ответить «Если курят, то это, конечно, да», но я промолчала. Чтобы она успокоилась.

Это столкновение с прямой, ошарашивающей действительностью заставило впасть в оцепенение… Что же ты говоришь, милая моя, ты же Орлёнок?! Ты же – пример настоящего человека! Успокойся! Подумай! Просто задумайся, что ты сказала…

 

 

Дорогой мне друг.

 

Тихий, замкнутый мир сегодня осветил приезд дорого мне друга. Орлятского друга. Без доли сомнения в принятии моего предложения, с лёгким девичьим стеснением, 14-летняя, я подошла к нему, почувствовав долгожданное «родство душ». 5 лет назад – целая вечность! Была переписка, был пыльный, питерский приезд в нашу с мамой небольшую квартирку, был браслет на моё тонкое запястье из розовых кораллов. Была гитарная музыка в моей комнате. И восхищения, и уважение, и воспоминания… Димка!

Теперь он вдруг здесь. Всего на несколько дней. Здесь – часть моего детства, часть моего «Орлёнка»…

Так долго мужские руки не касались моих плеч, так долго мне не на кого было положить свою тяжёлую голову… И вдруг… Пришло, приехало, приплыло!

И я растерялась, как всегда. Присела, отдышалась… Обняла – и поняла, что, наконец, кем-то стала.

Любое солнце в конце дня превращается в тёплое, приветливое, ласковое; даже если жарит безумно и наплевательски весь день.

 

 

Это не сон.

 

Я дежурила в домике своих деток. Спала крепко на неприятных, обшитых «под кожу» пуфиках, притащив со своей кровати любимую подушку. Потом, почувствовав на своём затылке чьи-то ладони, я долго не хотела открывать глаза, стараясь угадать, кто бы это мог быть.

– Ой, это ты?

– Привет… – сказал он шёпотом.

– Ты мне не снишься, Дима?

– Нет.

На несколько секунд воцарилась тишина.

– Я завтра заберу тебя. Где-то с 12 и до 8 вечера. Мы будем фотографироваться. Я покажу тебе самые красивые орлятские места!

– Как здорово… – Сонно прошептала я. И уснула.

 

 

А это обида.

 

Это такая слизкая, неприятная обида, с запахом мускуса, цвета мороженой рябины.

– Машка! – услышала я, направляясь к заветному киоску за территорией лагеря.

Я обернулась, испугавшись за свою неприкосновенность.

– Ты что здесь делаешь? – вырвалось у меня «крылатая фраза» подозревающих своих мужей жён, которые случайно столкнулись где-то в необычном, непредсказуемом месте.

– Пиво пью.

Удар! Уже 2, 3, не важно… Ты же обещал…

– Угу. Поняла, – отвечаю я.

– Прости.

– Да не надо.

И что-то жутко кислое во рту… Наверное, это обида.

 

 

«Очередное утешение». Разговор.

 

Я чувствую себя счастливой часто: когда мы сидим рядом и разговариваем, когда я слышу, как играет его гитарка, когда…

Я так прошу его всегда. И он вроде понимает… Я говорю ему: «Ты такой холодный!» А он просто не хочет привязываться. Он боится за своё спокойствие, боится за свою боль.

А я перестала бояться боли. Я столько раз болела, что уже ничего не боюсь.

Потом таблетка подействовала, и я помню как в тумане: усилия, чтобы встать, тёмная дорога, туалет в стёклышках непрозрачной квадратной плитки, лавочка. Жду… Руки вдруг, тёплые, мягкие, на голове, на плечах… «Очередное утешение».

Может.

Я уснула такая наговорившаяся! Такая счастливая! Красивая, умная, добрая…

 

 

Разговор 2.

 

Я не думала, что горькой, плотной карамелью ко мне вернётся вкус одиночества, бессилия, безнадёжности.

Сначала мой любимый серебряный глазок фотоаппарата отказался сохранить лучшие моменты орлятской памяти в своей жёсткой, прямоугольной душе. Потом шарик, воздушный шарик, красный, упругий, пыльный слонялся от одной пары рук к его и не мог найти себе пристанища под моим зорким, чересчур ревнивым взглядом.

И я заплакала.

Так, как плакала давно, перед эпопеей блестящего свечения и веры в себя, любимую.

Я ему пожаловалась… Честно, открыто сказала: «Поговори со мной!» – «Пойдём, найдём какое-нибудь тихое, незаметное место…»

Сначала я плакала болезненной стеклянной жидкостью, капая на его ладонь.

И вдруг холод стал тёплым ветром. Мне открылось что-то другое в нём, незаметное прежде. Но очень близкое и родное мне, очень…

Так волшебно!

И я перестала плакать.

 

 

И я перестала плакать.

 

Человек же не арбуз, в конце концов! Он, может, не такой сладкий, но всё равно не арбуз!

 

 

Нежность.

 

Ты дежурил в своём домике, наглядно выставив новоиспечённую постель из общих кресел прямо в центре коридора. И какая нежность была с тобой рядом, какая нежность! Не зная, как выразить её, в три часа ночи, открыв испуганные глаза и найдя тебя здесь, рука в руке… Я решила нарисовать её. Тихонечко, осторожно встала, протёрла сонные глаза. Нашла на столике гуашь и лист картона, на котором было написано «вытирайте ноги», присела на краешек стула… И начала. Грустное, одновременно умиротворённое лицо, зелёный фон, розовая полоска верхней губы, глаза, чуть печальные, чуть сердитые – нежные… Это тебе. На память. Это икона. С меня. Чтобы тебя хранила.

 

 

Анечка.

 

Самая младшенькая, с большими грустными глазами, прямая, капризная… Маленькая Лолита, дай Бог тебе достойное окружение, превращайся в умную девушку и не пользуйся своей непосредственной красотой, такой сочной, такой многообещающей, обжигающей не только мужские, но и женские сердца.

Помню, как она появилась… Сжав в своих ладошках пакет с вещами, глядя на меня испуганными серыми глазами, она шла по коридору, как солнышко, как ангелок. Над ней издевались старшие в отряде девочки, её обзывали, дразнили… И это нормально. Так должно было быть. Жизнь всё ставит на свои места. Она в ответ агрессивно кричала, возмущалась, оголяя свой девчачий писклявый характер. Анечка…

Мы ушли однажды с ней на берег, когда уже солнце опустилось в море, а постоянные чайки, наконец, угомонились и улетели спать. Она плакала, жалуясь на то, что не знает, какой мужчина из двух её папа, и кого как называть. Она жаловалась на своих брата и сестру, которым мама уделяет больше всего времени. Она даже ненавидела их. «Почему мне всегда не везёт?! Почему я самая маленькая из всех, я вечно такой буду? Почему меня отправили в этот дурацкий лагерь?» И тут же она обнимала меня, и я гладила её пушистые волосы, и целовала её в ароматную макушку, и старалась утешить, отвлечь, поддержать… « А нас не накажут, что мы ушли на берег с тобой? А если накажут? Ну почему я такая невезучая?!»

Граждане взрослые! Будьте осторожны со словами, никогда не говорите детям, что они невезучие. Сохраните их уверенность в себе. Не разрушайте своих детей!

 

 

Лёша.

 

Он был старше всех. Назвать его мальчиком не поворачивается язык. Хотя, 12-летний молодой человек – тоже звучит нетактично. Его взгляд на мир уже давно сформировался под воздействием фэнтэзи, научных книг и общей жажды к знаниям. Он был единственный, к кому я не могла подойти лишний раз и потрепать по голове. Которому мне было даже как-то стыдно читать сказки, хотя он, конечно же, их внимательно и с интересом слушал. Мне нравилось его поведение, мне нравились его вещи, мне нравилось его спокойствие, и он первым ложился в кровать, когда остальные всё ещё дрались полотенцами, подушками и прочим подручным материалом. У него была сестра в старшем отряде. И я жутко ревновала его – настоящего брата.

Он мне преподнёс лучший подарок на прощание: они выбрал меня, меня – свою вожатую, человеком, который посвятил его в Орлята.

 

 

Данила.

 

Мальчик, который стал близким мне в самом начале смены, едва только обмолвился о том, что его родители сейчас разводятся. Сладкая дрожь, понимание, растерянность – вот что я почувствовала, когда услышала от него об этом. Тихий, забитый, с гайморитом и влажными ватками в ноздрях… Податливый, чуткий, добрый, нежный… Я сидела на его кровати, гладила его по голове и старалась отдать ему столько нежности и внимания, чтобы потом, после его отъезда, он ещё хотя бы чуть-чуть продержался. «Будь сильным! – говорила ему я. – Человек должен быть сильным, воспитывай в себе характер! У тебя обязательно получится, малыш! Всем бывает больно, тяжело, тоскливо, не твоя вина, что в свои 10 лет ты это познал. Малыш…»

 

 

Альбина.

 

Единственный человек в отряде, кто на моё внимание отвечал точно таким же вниманием. Если я брала её за руку, она брала меня за вторую. Если я обнимала её, она отвечала мне взаимностью. Если я гладила её по плечу, её ладошка тут же касалась меня и я чувствовала, что вот она – отдача. Детская, но уже взрослая, уже серьёзная, уже осмысленная. Это не игра, это нежность.

Однажды я застала её плачущей на кровати. «По маме скучаешь?» – спросила осторожно я. «Очень». Господи, такая тесная связь! Такая дикая связь только в таком возрасте!

Я поговорила с ней, я просто поговорила с ней. И она успокоилась. И дитё перестало плакать.

 

 

Эля.

 

Девочка со смешной фигуркой, выпирающим животиком, тоненькими костлявыми ручками и ножками. На её головке – тоненькие волосики, мягонькие, как пух. Однажды я обидела её. И, наверное, никогда уже не забуду этого.

Её обидели мальчишки. Это понятно. Это стало нормой. Мальчики и девочки в таком возрасте как кошки с собаками. Она подошла ко мне, в надежде, что я защищу её. А я как-то так грубо, вульгарно, мерзко ответила ей: «Ну, и ничего страшного!» Ответила равнодушно, как часто взрослые отвечают своим детям, лишь бы отвязались. И она ушла. Я, почувствовав укол детской обиды, тут же побежала за ней и застала её ревущую на второй полке, маленькую, беззащитную… «Ах, милая моя Эличка, не плачь, дорогая моя малышка…» Говорила я, а сама, внутренним, на срыве голосом повторяла: «Прости меня, какая я дура! Я обидела ребёнка! Прости! Прости! Прости!» – «Да я же так ему дать могу, что мало не покажется! Я просто не хочу на нём синяки оставлять! И брат у меня старший… Ему только скажи, он же кишки из всех выдавит!»

 

 

Миша.

 

Этот толстенький малыш оказался в нашем отряде неправильно. Сначала он был в 5, потом его решили перевести в младший, в наш. Но дело даже не в этом, а в том, что кто-то из ребят посмеялся над количеством его вещей и он, маленький, беспомощный, теперь сидел и рыдал, и трясся от сильной истерики и обиды рядом с растерянными вожатыми. «Он теперь твой» – сказали мне. «Миша. Иди за вожатой Машей, она приведёт тебя в твою новую комнату. «Отстаньте! Отстаньте! – повторял он, – Это всё мой неудачный знак! Никогда, никогда они не сочетаются. Вы ничего не понимаете! Ничего!» Он зажмурил со всей силы глаза, весь заплаканный, потный, с неприятным ёжиком на голове.

Я обняла его, стараясь хоть как-то вытянуть малыша из кровожадных рук настоящей взрослой истерии… И, о чудо, мне наконец удалось оторвать его от кресла и мы ушли.

В комнате я долго пыталась завести с ним диалог… И вдруг он открыл свои огромные, понимающие глаза… И сказал: «Да. Мне все говорят, чтобы я был спокойнее и не воспринимал всё близко к сердцу. Но как это возможно, как?» И я узнала себя. И сказала себе: «Да, это действительно невозможно!»

Мишу все называли самым добрым. На орлятском огоньке он говорил стихами, и его речь часто затягивалась надолго. Над ним, конечно же, посмеивались. И он делал вид, что ему это нравится. А сам смотрел на меня непонимающе… И я терялась, не зная, как объяснить ему. Хотя бы что-нибудь.

Однажды я нашла его на берегу. Думала, что отругаю, но вдруг поняла, что нельзя. Сейчас нельзя. Сейчас он ищет внимания. Моего внимания.

Он даже называл меня мамой. Он говорил, что я убаюкиваю, как мама.

К сожалению, Миша был жалким.

После я села, уставшая, вымотанная на землю, обняла колени и заплакала. Соня, моя напарница, случайно заметила меня, проходя мимо… «Что случилось?» – «Я просто не знаю, что с ними делать. Моё прошлое в них. Это так страшно!» – ответила я.

 

 

Андрейка.

 

Мальчик, раздражающий всех своим писклявым голосом, своей нервозностью, своей грубой восприимчивостью. Он сломал два шкафа, он оторвал все сидения со всех стульев в комнате. И не только в своей.

Но произошло кое-что, что поразило всех вожатых на отряде, в том числе и меня. Соня случайно увидела запись в его блокноте: «Я такой плохой ребёнок, я обязательно буду хорошо учиться, чтобы порадовать своих родителей. Обязательно».

 

 

Женечка.

 

Самый маленький из мальчиков, самый ребёнистый ребёнок. Он находил себе увлечение во всём. Он жадно изучал травинки, он ловил мух, он мог забраться на пенёк и часами разговаривать сам с собой. Я шлепала его по попе, когда он долго вылезал из воды. Он был единственным, кто никогда не выходил из моря: он из него выплывал, выныривал, выпрыгивал… что угодно. Но только не на своих двоих! И правильно делал.

Его майка, всегда обляпанная, грязная, до сих пор стоит перед моими глазами.

 

 

Аня.

 

Девочка – золото. Смышленая, умненькая, заботливая, очень нежная – настоящая девочка. Простая. Глубокая. Очень близкая мне и очень дорогая.

 

 

Никита.

 

Первый мальчик, появившийся в отряде. Улыбчивый мальчуган в большой соломенной шляпе. Ему нравилось «быть крутым», и он часто рассказывал мне, сколько у него курточек, футболочек и прочей дряни. Под конец смены он, кажется, понял, что чтобы быть крутым, надо быть хотя бы человеком. И, желательно, полным.

 

 

Ирочка.

 

Девочка-дикарка. С красивыми волосами, постоянно распущенными. Она никогда не красилась на дискотеку, но носила вместо сарафана мамину ночную сорочку. И верила, свято верила себе, что это именно сарафан! Я полюбила её фривольный характер.

 

 

И они уехали.

 

Два мальчика, два карапуза, ушастые, с детскими выпяченными пузиками, уехали. «Мы вас любим!» – прокричали мы… И всё. Первая жирная точка. Первый толчок в сердце. Дальше должно быть проще.

Я вспоминаю его в первый день: в голубеньком костюмчике, со смешной улыбкой в 6 зубов и выпяченным подбородком. Шустрый, быстрый, смелый, умный не по годам… И его друг: тихий, влюблённый в свою собачку Мучачу, о которой я за смену узнала абсолютно всё. Теперь я никогда не увижу их, никогда не буду успокаивать и гладить на ночь по голове, не буду отвечать на их наивные детские вопросы про русалок. Я не буду выслушивать их мальчишечьи секреты и не буду знать, кто в комнате очередной воришка, и что малыш Женечка, оказывается, потерял туалетную бумагу и теперь не может найти выход из такого положения. Господи! Да сколько же жизни в них! В них – непредсказуемых, счастливых, несчастных, одновременно грустных и весёлых, постоянно карабкающихся куда-то, преодолевающих что-то! Сколько в них азарта, радости, нескучности! Не то, что в проеденных знаниями и прочей дрянью взрослых головах, наполненных рационализмом, осторожностью, куском непонятного серого опыта, чьё значение вечно преувеличивают.

Два карапуза уехали. Девочкам не жалко, жалко нам – вожатым. И эта первая жалость, первая детская потеря…. Будет грызть до завтрашнего утра – до тех пор, пока новая аппетитная порция не покинет наш домик. Оставляя после себя долгожданное облегчение, эйфорию и… пустоту.

 

 

Костровое место.

 

Пых-пых-пых… Стоп! Жди! Я бегу-у-у! Стой же, ну стой! Ещё чуть-чуть… Не видит. Увидел – ура!

 

Мохнатым, вкусным лесным запахом земля отзывалась на мои неуклюжие шаги. Я летела. Я звенела всеми своими сердцами! Я наслаждалась таким вкусным ароматом нового! Здесь и сейчас – и больше ничего вокруг не существует. Только здесь и сейчас…

Костровое – родина откровенных мыслей, неудачных слёз, первых огоньков и последних, сладких, тёплых, лучших. Его чумазые руки и неимоверная теплота, которой мне вдруг захотелось поделиться.

– Сфотографируй меня, вот здесь, между деревьями….

 

 

Мы спали вместе.

 

6 утра. Последние дети расселись по автобусам, сонно и сочувственно посмотрели на своих вожатых и унеслись. Спать, просыпаться в других местах, вспоминать, как сон или как явь, или как то и другое.

Я поцеловала мальчика Лёшу в шею, когда он протянул ко мне свои ручки, сказала ему, что верю в него и мысленно, наверное, перекрестила. Вдруг он становится вовсе не моим, а чужим ребёнком.

Ещё несколько секунд тишины после моторного ночного грохота. Вожатые исчезают по своим домикам. Мы же – у моря. Почти у самого начала рассвета. Не помню разговор, не помню мысли, помню состояние…

– Пойдём спать, – говорит он, по привычке ставя ударение на слове «пойдём».

– Пойдём…

Мы зашли в одичавший, уже тихий домик, в тёплую, душную комнату, где тремя неуклюжими двойниками стоят железные кровати с шапками ярких матрасов.

– Пойдём спать…

Ты ложишься так, как, наверное, укладывается в своё гнездо симпатичный богомол. Оставляешь мне место рядом.

Я принимаю твой вызов неподдельной девчачей радостью. Зачем? Я чувствую, что так сегодня правильно. Ни одно моё состояние не возмущается. Не выступает против с жёсткой моралью. Ни один мой голос не шепчет мне «остановись!» Наконец, я делаю всё правильно! Ни толики сомнения, одна свежесть и благодарность. Наверное, я просто научилась быть бдительной.

Мы укрываемся синтетическим, противным покрывалом и, чувствуя спинами/плечами соседнее тепло, засыпаем. Как пара богомолов. Серый и зелёный.

Во сне я слышу: «Это волшебный компас – всегда показывает на меня, чтобы не потерялся я…»

 

 

Клиническая смерть.

 

Вечер загорался прозрачными, лунно-сонными нитями. Опустевший, одичавший орлятский берег безнадёжно болен на целый пересменок. А дальше… Новая жизнь, как после клинической смерти.

 

 

Так же редко. Это сближение.

 

Бесполезно, неинтересно говорить с морем о жизни, когда оно всё знает лучше всех и всё равно кокетливо промолчит, глядя своими чистыми, водянисто-неровными глазами в твои земные и ответственные.

Это сближение сложно себе объяснить, сложно передать кольцо рук и сияющий центр в нём, вкус сухого пайка под беспробудное одиночество простуженной орлятской жизни. Мысль об отъезде не отравляет, а только делает оставшийся день пикантнее, ценнее, лучше.

Чудо есть!

 

 

Лёша!

 

– Леша!

– Привет!

– Как дела твои?

– Хорошо.

– Везёт тебе…

– Точно, везёт.

Первая ночь, в течение которой я, наконец, выспалась. Ощущения сладкой волной отзываются в моём невесомом желудке, спускаются ниже, где закручиваются в яркий, плотный клубок упругих нитей, и, концом, прямым, долгожданным, упрямым, врезаются в набухший сладострастный букет. Нет! Нет! Не может, не должно… Одно сердце только бьётся так, как танцуют деревья под волынку сильного морского ветра.

Новая душа затягивает в пекло своей сердцевины, и уже не видно мира, один только сладкий, необыкновенно чистый человек! Че-ло-век!

Совершенное счастье, быстрое, острое, меткое, тёплое, с привкусом тёплой морской воды, с тонкой струйкой душевой за квадратной туалетной плиткой. Влажное, долгожданное счастье от слияния нужного, грустного, глубокого.

Большому человеку большое счастье.

 

 

Лучше чем люди.

 

Он был спокойный, как рыба. С низким, сочным голосом и абсолютным слухом. Он вкусно пах и ему понравился мой подарок: бокал с маком и ароматный чай Матэ. Но это даже не так важно…

Важно то, что я слышала его такое разное дыхание, совсем рядом, своим правым ухом! И, о чудо, я его запомню и перенесу через жизнь, как яркий, познанный момент, как пик земного бытия! Люди, если вы только познали дыхание, одно только дыхание – вы познали всё! Как, может быть, сердцевинку вкусной карамельки. И ничуть не раскаиваясь, с высоко поднятой головой, я однажды обязательно о себе напомню: тук-тук…

Между арбузом и мной он выбрал, конечно же, меня… Но вот кинофильм – это совсем другое. Фильмы вообще лучше, чем люди.

 

 

Нежность 2.

 

И прощальные ватманы-картинки, и бесконечное сопливое одиночество, и беспричинная смесь орлятского идеала с потрёпанными образами баб и мужиков, которыми кишит наша планета, путаясь в соринках их странных, грязных и простых до ужаса мировоззрений.

Завтра последний взгляд, вздох, улыбка… А, может, и крайний. В конце концов, всё от нас зависит, и только.

Он угадал мой крест, он понял мои неприязни, он теперь так много знает обо мне… И завтра исполнится моё желание: я останусь в его памяти тёплым, глубоким местом. Где он улыбался; я останусь напечатанной, удивлённой в фото, записанной фломастерной характерной нитью на форзаце книжки. Останусь лимонным запахом невымытой чашки, белёсым грустным лицом на картоне и выпуклой, вкусной надписью «Нежность».

 

 

Прогулка.

 

Орлиная прогулка по камням, узнающим каждую секунду надоедливость морских волн, скупую новизну крабовых поселений, одиночество обнажённых человеческих тел и бескорыстное тепло южного солнца. Горы такие добрые и такие великодушные, что иногда теряют свои каменные слёзы и убивают. Людей. Как люди.

 

 

4 домик.

 

В этом домике были дети.

Два дня назад. Они весело смеялись в уютном коридоре, они ломали тумбочки и отрывали дверцы казённых шкафов, они не заправляли постели и вообще жили нормальной, детско-человеческой жизнью, правда, уже с лаком для ногтей в комнатке девочек, мелким воровством в комнатке мальчиков, и неподдельной жестокостью, открытой, доступной, живой за переделами домика.

А теперь я, в образе неисправимой бабушки, сижу в тишине и покое… Море бьётся о берег. Его так хорошо слышно! Остаётся ровно одна ночь – ровно одна жизнь. Чтобы завтра проснуться и понять, что мало кто достоин здесь быть.

 

 

2.09.06.