Посвящение в Мастера

Оказывается, столы из большой барной комнаты перекочевали в малую, предназначенную, видимо, для изолированных попоек. Столы были составлены в виде ломанной кривой и ломились, но не от яств, а от керамических штучек.

– Вот это да! – подивился обилию изделий из светлой и темной глины Ходасевич. – Наверное, не меньше года на это ушло?

– Меньше. За семь с половиной месяцев слепила.

– Ну-у, так ты не только плодовита, но и шустра! Ночи напролет обжигала! Жертвуя сексом?

– Всякое бывало, – Катарина ничуть не смутилась. – Смотри, это детская керамическая дорога. Представляешь, в эти вагончики белых мышей посадить? Клево, скажи? Театр зверей имени Дурова (я слышала, он до сих пор есть в Москве) от зависти сдох бы... прости, умер, если бы увидел эту дорогу!

– А это что за странные часы? – Ходасевич держал в руках необычную вещицу – помесь песочных часов с предметом, без которого современный человек вряд ли представляет свою жизнь. – Это – часы, а это, если не ошибаюсь...

– Унитаз, – подсказала Катарина. – Часы, плавно переходящие в унитаз. Именем этой работы названа вся моя выставка – “Времени запор”.

– Отчего так? – продолжая вертеть в руках удивительный “запор”, спросил Вадька. – Зачем время пускать туда же, куда и...

– А ты всегда используешь свое время разумно? – недоверчиво усмехнулась Катарина. – Це-ле-со-об-раз-но?.. Не поверю! Наверняка ведь просираешь немало часов!

– Всякое бывает, – согласился Ходасевич.

– Вот видишь, – Катарина небрежно расчистила от своих поделок место на столе и, высоко задрав полы платья, уселась. Ходасевич уставился на ее ножки в светлых колготках. – Садись, еще будет время поглазеть. Время у нас часто уходит насмарку. А знаешь, в каких случаях?.. Когда у нас возникают проблемы с инспирацией. У тебя, кстати, как сейчас с инспирацией?

– С чем-чем? Катарина, лучше б ты материлась! Тебе это больше идет, а мне понятней!

– Эх, ты, невежда! Не знать значения такого слова! Да ты и часа не можешь без него обойтись! Это твой воздух, Вадик, твой хлеб, твоя самая большая любовь!

– Ну вот, запричитала! Моя самая большая любовь – это любовь музы, которая как кинула меня месяц назад, так с того дня носа и не кажет!

– А я о чем говорю? Инспирация – это молоко из груди твоей неверной музы!

– Ну-ну, потише! Моя муза слишком молода, чтобы я из ее груди молоко сосал!

– А ведь сосешь, – Катарина томно потянулась, закатила кокетливо глазки, сладко провела языком по верхней губе (и проделала все это так искусно, так артистично), – сосешь ведь, глупенький, и упиваешься этими редкими мгновеньями! – потом вдруг резко наклонилась навстречу Ходасевичу и ужалила-поцеловала его в шею, оставив неровный пятак засоса. Подняла голову и разразилась густым, как барабанный марш, хохотом.

– Что ты делаешь, ненормальная?! – Вадька шутливо оттолкнул от себя девушку и тоже рассмеялся. – Хоть ты тресни, но не стану я сосать у своей музы грудь!

– Ну и дурак! – не на шутку разозлилась Катарина. – Инспирация – это вдохновение, балда!

– А по-моему, внушение, – уже не так непримиримо, но все же продолжал упрямиться Вадька.

– Нет, вдохновение! Твое духовное сношение с Богом... А по большому счету – может, и внушение. Господь внушает тебе гениальные свои идеи и проекты, осеменяет ими твое неразвитое, никудышное, как глинозем, сознание. И часто делает это совершенно напрасно. Ведь ты неблагодарный, ограниченный и без царя в голове! Это ж надо – унитаз со свистком! Такое только ты мог придумать!

– А ты лучше, что ли? Приравнять время к продуктам пищеварения! А?.. У меня унитаз-фарс получился, а у тебя штучка похлеще – толчок-палач! Так что, Катарина, мы с тобой одного поля ягоды, – философски заключил Ходасевич. Затем весело так глянул по сторонам: – У тебя выпить ничего нет?

– Нет... не одного поля, – глядя на Вадьку совершенно серьезными, бледно-зелеными, цвета разведенного виноградного сока, глазами, не согласилась Катарина. – Ты, Ходасевич, уничижительно относишься к вдохновению.

– Я мастер. Зачем мастеру вдохновение?

– Тогда тебе и муза ни к чему.

– Ну, это ты зря! Муза – совсем другое дело. Без нее мне никак нельзя!

– Дурачок! А муза что дает тебе? Вдохновение! На то она и муза!

– Ну ты сказала! Разве можно назвать вдохновением то, что дает муза? Это все равно что наше Сумское море приравнять к Черному или Балтийскому! Лужу – к морю! Ты понимаешь, о чем я говорю? Разве вдохновеньице, назовем его так, разве вдохновеньице, дарованное музой, может сравниться с тем подъемом, который ощущаешь, когда к тебе неожиданно приходит... Бог? Да, Бог! Как же редко случается со мной такое!.. Тебя удивляет, что я вспомнил о Боге? Но вдохновение и в самом деле милость Божья! Лишь Его одного. По сравнению с ним импульсы, которые временами сообщает нам муза, – детский лепет! Ведь музой оборачиваются исключительно земные вещи. Ну, какой пример привести?.. Цветущий сад – первое, что сейчас пришло в голову. Он создает поэтическое, ни к чему не обязывающее настроение. Из-под пера как бы невзначай сыплются легкие буквы-лепестки, которым уготовано скорое увядание. А вокруг витает повторяющийся из года в год аромат весеннего сумасшествия!.. Банально? А что ты хочешь – музы давно уж превратились в апатичных ведьм и привидения. Поэтому ничего оригинального от них не дождешься!.. Или вот другой пример, еще более избитый – женщина, любимая, казалось бы, до конца жизни. Или обреченная тихая осень... вся из себя парадная, как гроб “нового русского”. Да мало ли таких примеров, примеров пришествия к нам музы! Даже великое творчество имеет земные корни. Ну, кроме тех редких случаев, когда кистью или словом управлял Господь. Да... Но вот что еще я хотел сказать. Не случайно, думаю, вдохновение... или, как ты выразилась, инспирация рифмуется с конспирацией. То, что мы очень редко (или вообще никогда!) переживаем, испытав Божью благодать, милость Его, – это большое таинство. Это очень интимно. Мы бережем вдохновение в сердце своем и разуме. Скрываем от приставучих взглядов соглядатаев. А потом беременеем какой-нибудь Его идеей, вытолкнутой на поверхность сознания окрепшим в нас вдохновением. Вынашиваем в себе чудо, ходим с ним по улицам, ложимся спать, обдумываем его, присматриваемся к нему, обратив внутрь себя бездумный, как могло бы показаться со стороны, взгляд. И вот – рожаем. А бывает, роды наступают сразу – бурные, стремительные, вызывающие у нас спазму в горле и слезы на глазах. Будто нетерпячее вдохновение пинком вышибло из нас дитя скоротечного нашего творчества...

– Сам придумал или кто надоумил? – остановила Вадькин поток сознания Катарина, внимательно следившая за ним больше даже не взглядом, а полуоткрытым ртом, словно в нем скрывался Катаринин третий глаз. Ходасевич, продолжая сидеть на столе среди керамических поделок, с нарочитой беспечностью раскачивал левой ногой.

– А Бог его знает, откуда это из меня поперло!

– Но ведь поперло. А ты не смущайся! Мне сподобалось. Пойдем, я тебе кое-что покажу! – Катарина неожиданно спрыгнула со стола и потянула за руку Ходасевича.

Они вернулись в большую барную комнату. Стали пересекать ее по диагонали, направляясь к стойке, сверкающей сквозь смрад и завесу дыма стеной из золотых и рубиновых бутылок. Как вдруг Ходасевич поскользнулся на капустном листе! Неуклюже взмахнул левой рукой, при этом правая стремительно спикировала и наверняка врезалась бы в замусоренный пол, если бы не вовремя подоспевшая помощь – Ника умудрилась поймать Вадькину летящую руку и резко потянула на себя. “Тпр-ру, залетная!” – смеясь, прокричала она. Ника была совсем голая, лишь капустный лист прилип к ее женскому естеству.

– Спасла, Ника! Теперь я твой должник, – царапнув взглядом по ее безнадежно худому телу, сказал Ходасевич.

– Да че там, пустое! Сейчас спасся – завтра будешь драться!

– Слушай, Ника, я что-то не пойму. А где твой стриптиз? – дурашливым тоном поинтересовалась Катарина.

– Мой стриптиз совсем скис! Том, толстая сорока, унес на хвосте всех моих зрителей! Даже муженек не устоял от соблазна поиметь на халяву деньжат, – сообщив эту новость, Ника решительно махнула рукой, словно раз и навсегда от чего-то отмахивалась. Ходасевич посмотрел в сторону, от которой отмахнулась Ника, и увидел бывшего заказчика. Том с белоснежным пузом, выпиравшим из черного фрака, бодро покачивая фрачьими фалдами, и в самом деле походил на разжиревшую сороку. Он о чем-то без конца трещал-верещал. Но толпе, собравшейся вокруг Тома, никакого дела не было до этого сходства. Все азартно играли в дартс. На карте Сум, приколотой к черной доске (на которой еще оставался виден обрывок надписи мелом: “...льмени – 5,8 грн. ...иво – 2,1 грн. ...роженое – 1,2”), ярко-желтым фломастером были намалеваны пять-шесть неровных кругов, расходящихся вокруг единого центра. Над самым большим кругом пламенела размашистая надпись: “Завоюйте Сумы для Тома!” “На-ка, выкуси!” – пробормотал Ходасевич, но, к сожалению, был вынужден отметить, что большинство собравшихся вокруг Тома не разделяют его, Вадькину, точку зрения. Люди, держа в руках оранжево-красные баночки не то с чернилами, не то с тушью, обмакивали в них пернатые дротики и самозабвенно метали в разрисованную карту, один за другим зарабатывая очки и шальные деньги. Карта, испещренная многочисленными красными потеками, отчего-то вызвала у Ходасевича ассоциацию с распятым телом. Вадька невольно даже перекрестился в душе.

На глазах у Ходасевича Том вынул неслабую пачку гривен и протянул ее молодому парню с наголо обритой головой и в рубашке навыпуск, на которой был изображен фрагмент охоты на китов. Том сказал, похлопав парня по плечу (отчего тот вдруг зыркнул недружелюбно на Тома): “Вот стрелок! В одиннадцатый раз подряд завоевывает мне центр!” Вадька инстинктивно потянулся к толпе, глаза его зло заблестели двумя волчатами, но Катарина, хохотнув обычным своим баском, остановила его за руку: “Погоди, у тебя будет возможность настреляться!”

Они вошли в коридор, начинавшийся слева от барной стойки. Возле умывальника, под которым стояло ведро с водой, курили две женщины. Та, что была повыше и с рыжей шикарной копной, напомнившей Ходасевичу огненную шевелюру молодой, двадцатилетней давности, Пугачевой, смерила взглядом Катарину и Ходасевича и, когда Катарина взялась за ручку двери, находящейся в торце коридора, предупредила угрожающе: “Туда нельзя!” Катарина даже не обернулась, резко толкнула дверь.

Первое, что почувствовал Ходасевич, это духоту. Будто полумрак, наполнивший помещение, поглотил вместе со светом и живительный кислород. Затем Ходасевич различил и звуки – жужжание какого-то насекомого и тихие стоны и всхлипывания.

– А ну вон отсюда! – неожиданно рявкнула Катарина. – Нашли, где трахаться!

Ходасевич с недоумением посмотрел на Катарину, потом туда, куда был устремлен ее взгляд. В глубине комнаты Вадька разглядел стоявшего к нему спиной мужчину, голого по пояс. Спущенные на пол брюки были похожи на черную лужу, серо-белые ягодицы светились двумя большими зубками чеснока и двигались в однообразном танце. Спину мужчины, чуть выше ягодиц, обхватывали две тонкие ножки. Все это Ходасевич успел рассмотреть за доли секунды. Уже в следующее мгновение, застигнутые врасплох Катарининым окриком, ножки разжали объятия, раздался девичий визг, мужчина нервно отпрянул от любовницы и, резко нагнувшись, натянул брюки.

– Какого черта, Катарина! – послышался недовольный и одновременно смущенный его голос.

– Василий Иванович?! – вскрикнул Ходасевич – изумлению его не было предела!

– Уходите, Сахно. Долюбите свою девочку в другой раз.

– А если я сейчас хочу? Мужчина хоть и старый, но так классно е... – с подкупающей порочностью пролепетал девичий голосок.

– Пошла прочь, Вансуан! – продолжая злиться, сказала Катарина. Рука ее потянулась к выключателю, но свет Катарина зажигать не спешила – подождала, пока выйдет Сахно и девчушка. Та прошла совсем близко от Ходасевича, обдав его странным ароматом. Точнее... Нет, то, что почувствовал Ходасевич, не было чьим-то запахом, скорее его отсутствием, но все равно осязаемым, чем-то, не поддающимся определению, на удивление горячим, свежим и упругим одновременно. Вадька не разглядел ее лица, но изумился, какою маленькой и миниатюрной оказалась юная шлюшка. И нездешней, невесть как занесенной в эти края.

– Такое странное имя – Вансуан. Ты знаешь ее, Катарина?

В ответ Катарина промолчала, лишь цыкнула недовольно и наконец зажгла свет. Ходасевич увидел стол, на котором минуту назад занимались любовью, и то, что он принял за жужжание насекомого, – вентилятор. Он стоял на столе и был повернут таким образом, что его лопасти вращались параллельно крышке стола. Вентилятор работал, видимо, на самых малых оборотах; в глаза Ходасевичу бросился диск, установленный прямо на вращающихся лопастях. Он подошел к столу и наклонился над вентилятором, и тут увидел композицию из керамики. Композиция находилась в тени (поэтому Вадька не сразу ее и заметил), падавшей от большой желтой вазы, стоявшей здесь же рядом, и располагалась на стопке книг. Она представляла собой хоккейного вратаря, защищающего ворота. Вратарем была нежно-белая керамическая девушка, стоящая на роликовых коньках, волосы у нее развевались, будто от потока воздуха, разгоняемого вентилятором. В одной руке девушка-вратарь держала клюшку, в другой, вместо положенной перчатки-ловушки – сердце. “А сердце-то деревянное”, – заметил Ходасевич. Также он обратил внимание на то, что странная композиция размещалась на одном уровне с вращающимся диском. Все это время, пока Вадька изучал керамическую несуразицу, Катарина не проронила ни слова.

– А от кого она защищается? – спросил наконец Ходасевич.

– От него, – Катарина нажала кнопку на корпусе вентилятора, и лопасти перестали вращаться. А вместе с ними и диск. Только сейчас Вадька увидел необыкновенную фигурку, стоявшую на краю диска. Фигурка замерла как раз напротив девушки-вратаря. Это был юноша с миниатюрными крылышками за спиной, луком в руках и такими же, как у вратаря, роликами на ногах. Выражение у летящего к воротам юноши было возбужденно-свирепым, его лук нацелен на нежного вратаря.

– Ну, познакомь с ним, – попросил Ходасевич.

– Неужели не узнал? Это же Купидон! Он же Амур, он же Эрос.

– А чего у него рожа такая злая? И эти ролики... Что, крылышки хиленькие?

– Да меня тошнит от классического Эроса – златокрылого, златоволосого, эдакого капризненького мальца-сорванца! Тьфу! – неожиданно взорвалась Катарина... Потом, уже спокойней, продолжила: – Мне, Вадик, гораздо ближе имидж Эроса, созданный древним пиаровцем Платоном. Ты знаком с платоновской версией? Ну, тогда я напомню. Выдумщик-грек представил Эроса не как традиционное божество, а как шустрого демона, дитя невозможного брака. Ты догадываешься, о чьем браке я говорю?.. Ну, подумай!

– Да мало ли бездельников восседало на Олимпе!

– При чем тут боги? Я о союзе Бедности и Богатства!

– Во как?!

– Да. Согласно Платону, яркая парочка зачала невыносимого малыша в день рождения Афродиты... Кстати, по другой версии , мамой Эроса была именно прекрасная Афродита, а отцом – ее кровожадный муженек, бог войны Арес. Думаю, не надо объяснять, что своим дурным характером крылатый красавчик был обязан отцовским генам. Неслучайно, Аполлоний Родосский считал Эроса чересчур хитрожопым и жестокосердным. Эрос Родосского прямо-таки преследовал несчастную мать, безобразничал, доставал как только мог и помыкал Афродитой...

– Погоди, так на воротах стоит не вратарь, а Афродита? – перебил ошеломленный Ходасевич.

– Какой ты догадливый! Может быть... Однако вернемся к платоновскому Купидону, или Эросу – как тебе больше нравится. Эрос – сын еще тех типчиков, по идее, несовместимых друг с другом, – унаследовал от бессмертных родителей неутолимую жажду обладания, солдатскую отвагу, стойкость и... Ну, как ты думаешь, чем еще наградили его старики?

– Чем? Луком со стрелами. И куриными крылышками.

– Не-а. Бездомностью! Ведь там, где начинается домашний очаг, кончается любовь. Вот мой Эрос и катается на роликах да от злости постреливает в кого ни попадя. Да, и поныне сорванцу негде приютиться... Ну, как тебе история?

– Да-а. После нее долго не захочется подставлять свое сердце под стрелы Эроса.

– Ну, это ты напрасно! Стрелы у негодяя, как шприцы, одноразовые. Так что СПИДом не заразят. Одной любовью... Вадик, ты ничего странного не находишь в луке?.. А ты приглядись!

Ходасевич глянул внимательно. В вытянутой левой руке Эрос держал грубовато вылепленный (под стать своему быковатому облику) боевой лук эллинов. Правой, сжимая стрелу – обыкновенную швейную иглу, демон любви натянул что есть силы (так, по крайней мере, чувствовалось по напряженной мимике глиняного Эроса и его вздувшимся мускулам, которые удалось передать Катарине) тетиву из капроновой лески.

– Ну и что? – пожал плечами Ходасевич. – Эрос твой мне не симпатичен, и, честно говоря, мне было бы жаль, если б его стрела попала в деревянное сердце Афродиты. Слава Богу, этот уродец не воплотит свой мерзкий замысел!

– Ах, вот как?! – воскликнула Катарина и быстро ударила – Ходасевич не уследил чем – по правой руке атакующего Эроса. Рука демона беззвучно обломилась, в ту же секунду лук распрямился и выпустил стрелу. Бах! Иголка воткнулась в деревянное сердце Афродиты-вратаря!

– Во как! Ну и что ты хочешь этим сказать?

– А ты не понял?

– Ну, испортила фигурку. Правда, невелика ей цена.

– И все?.. А лук? Я повторяю: лук не показался тебе странным?

– А что в нем странного? Я такой с закрытыми глазами слеплю.

– Да неужели! Такой, чтобы мог... распрямиться?

– Распрямиться? – повторил Ходасевич, затем до него дошло. – А-а! Так лук не глиняный!

– Еще какой глиняный! Вот, гляди, – Катарина опять резко ударила, на этот раз по левой руке Эроса, и, обезоружив несчастного демона, протянула крошечный лук Ходасевичу. Вадька осторожно взял его двумя пальцами.

– Не бойся, дурачок. Попробуй его согнуть.

Ходасевич согнул лук, потом, удерживая за один конец, дал ему распрямиться. Лук сделал это почти мгновенно!

– А теперь дай сюда! – Катарина забрала лук и с силой швырнула его об пол. Дзыньк! – и лук разлетелся бы на половинки, если бы не леска.

– Ты что наделала, ненормальная! Решила все разломать?! Вылитый бог войны!

– Не кричи. Посмотри на осколки лука повнимательней! – подняв с пола останки лука, Катарина протянула их Вадьке. – Ну, что скажешь, Фома неверующий?

Ходасевич ответил не сразу, минут пять, поднеся к носу, изучал осколки, даже попробовал один на зуб. Затем его прорвало:

– Не может быть! Но я все равно отказываюсь в это верить! Гибкой керамики не существует! Что бы ты мне не говорила!

Катарина расхохоталась: – Да я молчу, молчу!

– Ничего не понимаю! – продолжал изумляться Ходасевич. – В самом деле керамика! Но как?! Катарина – ты гений! Поделись секретом!

– Я не гений, Вадик, а мастер. Мастер с большой буквы, – совершенно серьезно заявила Катарина. – Я открыла состав глины, которая приобретает просто фантастическую упругость даже без обжига в муфельной печи! – Помолчав, вдруг предложила: – Знаешь, я готова рискнуть. И посвятить тебя в Мастера. А ты?

– Что я? – не понял Ходасевич.

– Ты готов рискнуть?

– Да хоть сейчас! – едва ли не вскричал Вадька.

– Ну, тогда поехали. Тусовке все равно нет дела до нас.