Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Перед самым началом работы над портретом Грозы, чёрт, всё-таки, «напомнил о себе» – подбросил выразительный эпиграф. Этой ночью Эн долго не мог заснуть, обдумывал фрагменты картины, с невидимой миру улыбкой пытался представить её себе в целом. Здесь то, здесь это, или наоборот?! Словом, счастливо мучился творческой бессонницей… Но и счастье иногда следует решительно ограничивать, поэтому наш герой через час выпил таблетку снотворного, для порядка перевернулся пару раз в уютной постели, поцеловал спящую музу и тихо уснул.

Где-то под утро душа его, отдохнув, решила немного поразвлечься: Эн снова попал в грозу, ведь она теперь преследовала его повсюду, днём и ночью, заставляя делать всё, чтобы от этой светлой навязчивости поскорее избавиться. То есть, пока ты не создашь нечто, к чему себя предназначил, пока картина не отделится от души, не начнёт жить самостоятельно, как повзрослевший ребёнок, ты будешь таскать её в себе подобно кенгуру. Будешь ёрзать, искать положение тела, чтобы снять боль в сердце и толково выпустить пар бесхозной фантазии.

Очередная гроза во сне, впрочем, была похожа на все предыдущие, отличаясь от других только серебристым колоритом. Эн бродил где-то внутри себя, ловил лицом капли дождя, ещё и ещё раз фотографировал памятью вспышки молний, чутко слушал гром, пытаясь распознать в его грозных окриках нужные для дела подсказки.

Так и текла бы грёза ожидаемо, спокойно, без скандала, но здесь произошло вот что… В сознании Эн время резко сбросило ход, почти остановилось, оно лениво ползло теперь по отметкам секунд тягучей патокой, и обычная минута превращалась как будто в сутки. Молнии, которые в привычных обстоятельствах вспыхивали лишь на мгновения, сейчас спокойно загорались, росли с небес вниз, постепенно распускали затейливые огненные ветви, неспешно соединялись с соседками, либо размеренно били в шевелящуюся от их щекотки землю.

Эн такому повороту дел сильно обрадовался, поскольку мог теперь внимательно рассмотреть строение самой молнии и буквально по слогам разобрать, что же ему кричал гром?! А то ведь, до этого, беда была с подсказками! Только пугаешься их, получая контузию.

И в этом, новом для себя порядке вещей Эн увидел одну особо красивую молнию. Она вспыхнула между двумя низко висящими тучами и стала удлиняться, как язык, раздвоенным кончиком метясь в острую скалу неподалёку. Но где-то на середине пути, молния нехотя изменила направление, устремляясь теперь точно в большущее дерево, стоящее между Эн и скалой… В голове поэта, в этот миг, мелькнула бесовская догадка, но он её из скромности сразу отбросил: не та я, мол, фигура, чтобы являться мишенью для торжествующей мощи природы! Однако молния ещё раз сменила направление, собрала кончики языка вместе и этой-то стреляющей искрами, ослепительной пикой – да, как трахнет… сейчас… в блестящий лоб поэта, украшенный венчиком мокрых седых волос!.. Да, как саданёт!.. Да, как наотмашь врежет!.. Эн начал дёргаться, будто марионетка, метаться из стороны в сторону, пытаясь избежать удара, но молния, явно, целилась точно в него, также меняя направление удара, и уже тряслась, предчувствуя поживу…

Шалишь, брат!.. Только отсюда Эн, впервые за сон, по-настоящему испугался – до судорог, до боли, до истошного крика: «А-а-а-а!..» Но где он кричал, в зазеркалье или наяву, и кому?!.. Эн разом очнулся, поняв, что кричал здесь, в раю, и кричал скорее от радости, потому что буквально за долю секунды до смерти бежал из ада… Ух!.. Он с шумом сплюнул оставшийся в груди ватный комок воздуха и ещё раз испугался – где Эл?! Под выброшенной вперёд рукой никого не оказалось.

Оказывается она, перед столь экстренным пробуждением, выходила по туалетным делам… Возвращаясь, из гостиной, муза услышала вопль своего поэта, возбуждённого ужасно прекрасным, сердце у неё сжалось, но не так сильно, как если бы всё это произошло рядом. Когда она вошла в спальню, то Эн, старясь как-то спрятать позор и ужас своего положения, не слишком талантливо изображая равнодушие, соврал через нарочитый зевок: «Да вот, во сне чуть со скалы не упал… Неужели я кричал наяву?» – «Ничего, ничего… – постаралась успокоить его Эл, – всё нормально». И легла рядом, и не смогла больше ничего сказать, так как одного мужика, при падении со скалы, она уже потеряла…

Эн же, спрятавшись под одеяло с головой, отходя от холодного пота, подумал: «Вот тебе и бес, вот тебе и помощь… Впрочем, понятно, что за всё, чем позже восхищаются зрители, читатели, слушатели, настоящий художник должен платить собой, хлещущей из душевных ран кровью, физической болью от того, что всего лишь идея, ничто, пронзает его и вырывает из души пучок мёртвых нервных окончаний».

Таким, стало быть, получился эпиграф, а дальше – следовало забыть о чёрте, о бесовщине, следовало внушить себе, что художник – как и всякий человек! – приходит в мир только для добра, подойти к станку, чтобы отобразить то, чего никто, кроме него, не видит, или не может, за неимением соответствующего таланта, перенести на холст.

Грозу, то есть, гром и молнии, Эн, естественным образом, соотнёс с живописным барабаном – литаврой. Барабан располагался в центральной части картины, соответствующие ему палочки, или колотушки в руках разгневанной вдохновением Природы, били, что есть мочи, по натянутой коже инструмента, извлекая звуки грома и разлетающиеся во все части картины молнии. Руки барабанщицы, правда, едва читались под лёгкими мазками волшебных красок, да и сама колдунья словно бы пряталась до поры за нотной партитурой бури от наших пытливых взоров.

Пожалуй, Гроза – самая трудная, с точки зрения передачи музыкой, стихия. Вот уж где живописец бессилен, извините, так это в мелодике! Даже литератору легче, он звук может сымитировать, описать, подкинуть читателю шпаргалку: то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя… Но Эн на этом стопориться не стал, он нутром чувствовал, что если изображение будет сильным, убедительным, ошеломляющим, то зритель сам услышит пушечные выстрелы грома и переживёт состояние лёгкой контузии от взгляда на изрешечённую светом картину.

И для пущей убедительности, непосредственно под барабаном, он изобразил себя. Крохотная, на фоне грозового шабаша, фигурка стояла, широко расставив руки, лицом к осыпающимся вниз искрам огня и как будто ловила горячий дождь грудью, лицом, обугленными пальцами… Так Эн показал бесстрашие творческого гения перед лицом стихии, его равенство с любыми могущественными силами, меняющими лицо этого мира. Творческий человек словно кричал что-то вызывающее и острое небесам! Словно благодарил их за очередную проверку силы духа, за возможность быть убитым, наконец, светом, а не тьмой!.. Добавляя на картине фигуре бойца внешнего сходства с собой, Эн, конечно, понимал умозрительность подобной аллегории, потому что недавно испугался даже мысли о том, что молния может припечатать его в лоб… Что же касается реальной жизни, то с грозами он, конечно, дружил, сохраняя дистанцию, ибо обязан был теперь беречь себя для любви, для полёта к малым планетам, к будущим, отсюда невидимым, горизонтам.

Далее – вверх, справа и слева от литавр, Эн, чередуя свет и тьму, распустил множество молний, похожих на тонкие ветвистые кораллы. Перебегая от дня к ночи, таким образом, молнии создавали немалое количество картин жизни Природы и Человека. Да, впервые на этой картине Эн дал последнему право быть «с большой буквы». Тем самым он как бы уравнивал Человека с Творцом, давал ему очередной шанс поднять своё достоинство в глазах Природы. Человек в его трактовке не боялся грозы, он восхищался ею, но не один. То тут, то там, в разных уголках холста возникали союзы зрителей, наблюдающих за огненной феерией. Причём, люди и животные порой смешивались частями, порой составляли кучки избранных знатоков и ценителей отдельных видов шоу. Ведь кому-то нравится наслаждаться грозой в сумерках, кому-то – днём, похожим на сумерки, кому-то – ночью, становящейся от неё белой.

А чтобы изображение не было скучным, Эн умело чередовал общие и крупные планы, широкие панорамы бытия и узкие эпизоды быта. Он заставлял части мозаики наползать друг на друга, обмениваться светом, впечатлениями, радостными возгласами одобрения. И главным элементом, соединяющим все персонажи картины, наш герой назначил глаза. Их светящиеся зеркала добавляли колориту сока, а сюжету – ненавязчивой сентиментальности. Потому что, поражённые красотой грозы, животные и люди местами плакали от счастья. На ресницах многих слёзы дрожали, но никак не могли сорваться, чтобы смешаться с дождём.

Следует заметить, что прочие стихии, как и во всех эпизодах, у Эн помогали друг другу создавать красоту. И даже ливень отчасти поможет огню, если тот излишне разбушуется… Он, как хороший друг, наденет ему на голову потерянную кепку, немного встряхнёт и отведёт, после хмельной вечеринки, шатающегося хулигана домой. Грозе ливень также позволит сохранить целостность, наполнит практическим смыслом её идейную красоту. Потому что, после месячной засухи мы, чаще всего, давайте признаемся, ждём не просто занятных вспышек в свилеватом небе, а их настойчивых, живительных для сущего последствий – капель дождя, падающих прямо в наши иссохшие души.

Ну, а тот же огонь, например, вообще является молочным братом грозы, берущим одну с ней пламенную жидкость из огнеупорных сосков Солнца. Хотя есть между ними и существенное, расовое отличие: огонь – желтолицый и краснокожий брат, а гроза всегда имеет ослепительно белую, с голубым, аристократическим отливом кожу. Но она никогда не заносится, она доходчива оглушительной речью для каждого.

Гроза толково расскажет ватаге синеглазых скандинавских пацанов, укрывшихся под елью от дождя, сказку о чёрных сверстниках в Африке, пережидающих сейчас непогоду под баобабом, где-то у экватора. Гроза установит между ними связь, потому что несколько тысяч километров по прямой для неё – не расстояние. Она вообще всё будет измерять только собой, так как изначально является эталоном могущества.

От первородного страха перед грозой спрятаться трудно, для этого нужно быть каменным истуканом, но победить его можно. Об этом картина Эн… Она меняет состояние страха перед стихией на состояние эйфории, на восхищение её красотой. Нужно только стать утончённым ценителем всего созданного Природой и заново открытого для нас её Переводчиком. А ещё лучше – самому стать творцом! Пусть, пусть, пока начинающимся с маленькой буквы, но дерзающим лезть выше… Иного пути стать другом стихий художнику не дано!

Впрочем, есть тропинки, есть обходные лазейки, одну из которых сейчас рисует наш герой. Вскоре мы тоже ринемся вслед за ним на высокие просторы духовного. Эн почёсывает, грязной от краски рукой, лоб, оставляет на нём родимое пятно, но рогов не обнаруживает… Не верит он чёрту в себе, хотя и симпатичному, и шрама на лбу у него нет, хотя молния целила прямо в темечко… С криком, с позором от неё он спасся и хочет теперь загладить вину душевным волнением, вибрацией мысли, ложащейся на холст. У него тоже иного пути нет.

Партитура грозы, тем временем, уже набрасывается тёплым феном и колющей головной болью от барабанной дроби. Это обратная сторона успеха. Поэтому бей, барабан, подсыпь-ка восклицательных знаков! Пир буквы «Х» – Трах! Бах! Тарарах!.. Гух! Бух! Гугух!.. Бабах! Хрясь!.. Литавра отбивает чёткий боевой ритм, который однако игнорируют молнии… Они беспорядочной дробью рассыпаются по лугам, горам, просторам. Они блестящими шариками атакуют мегаполисы занятых собою людей, их индустриальные базы для производства будущего. Они беззаботно и хаотично щекочут тучи, застрявшие в небе самолёты. Из космоса молнии на руках нашей планеты просматриваются тончайшими капиллярами, пунктирными венками, перекачивающими кровь, нашу энергию, желание жить. Ведь они могут победить даже чёрную тьму в сердце.

Общий колорит картины Эн – серебряный с примесью голубого и фиолетового. Ярких красок на портрете нет, но умело применённая, сдержанная гамма, в сочетании с максимально открытым цветом самих молний, позволила Эн придать световой вакханалии характер разудалого языческого праздника, где почитание перемешано с восторгом, страх – с радостью, счастливые прозрения – с нечаянными слезами очищения от внутренней грязи. Вот в чём фантастическая сила язычества!.. Его боги, как ни банально это слово, осязаемы, могущественны, ежедневно зримы. Им не нужно строить храмов, они обходятся без священников, молитв, икон, жертвоприношений, предметов культа… И даже капища – места своеобразного поклонения наших предков – лишь площадки для общего сбора на время непосредственного контакта с природой. А в толковании Эн они и вовсе предназначены для любования всяким, наполняющим жизнь предметом, будь то сосед или камень, или камень – сосед, во время грозы, так волшебно подчёркивающей нашу красоту.

Конечно, оживить обычный холст, натянутый на подрамник, трудно, ещё труднее услышать исходящие из него раскаты грома, но художник ставит эту задачу перед собой как цель, поэтому неуловимыми штрихами он добавляет всем участникам своеобразной массовой «фотографии на память» эмоций, возбуждающих будущего зрителя. Эн понимает, что человек может почувствовать биение пульса в его картинах, только если он там увидит или опознает себя. Тогда бегущими по спине мурашками зритель станет с картиной одним целым, войдёт в неё, ослепнет от молнии, оглохнет от удара грома рядом...

Неслучайно поэтому, во время работы над портретами стихий, Эн объединяет свои революционные коллажи отчасти неуклюжим словом «натюрвит» – от латинских слов «природа» и «жизнь». Все мы – природа, все мы – жизнь, все мы – одушевлённые предметы бытия. Хотя, то тут, то там мы, зачастую, видим обратное – натюрморты. Мёртвые строения, не содержащие души, мёртвые люди, бегающие по делам, мёртвые идеи, рождённые глупостью. Художник это чувствует, но его мечта, словно рентген, смотрит сквозь предметы, времена, царства тьмы, она видит их скрытую способность к возрождению, к обращению из мёртвого в живое, она кончиками пальцев в узком ходу, вслепую, уже будто нащупывает то самое внесмертие – вечную жизнь в тебе или вне тебя. Но хвостик этой мечты шустро убегает из рук… Надолго ли?

Подход за подходом Эн пытается это для себя прояснить. Зная о Грозе многое, он не знает её досконально. Через работу он знакомится с ней ближе, становится учёным, исследователем, аналитиком, физиком по прозвищу «лирик». От ударов его неистовой кисти о холст отскакивают молнии, волосы на голове становятся дыбом, глаза радостно сверкают, руки местами дымятся! Ему сейчас страшно не хватает деталей, штрихов, он выглядывает в окно – там тоже разразилась гроза, но не с заглавной буквы… Редкие молнии освещают сумеречный Олений лан, эхо далёких выстрелов убегает в горы. Слабо, не вдохновляет… Плюнув на всё, Эн набрасывает на плечи дождевик и тайком от Эл бежит за сараи, откуда его не видно. Он ждёт вспышек и грома. Во время канонады он даже пытается орать, хрипеть, срывая голос, здравицы природе, наградившей его ядом поиска недостижимого совершенства…

Свои исследования в этот день Эн продолжает и после ужина, и после отбоя. Босиком, при свете молний, стараясь не разбудить Эл, он поднимается наверх в мастерскую, липнет носом к холодному стеклу, до боли всматривается во вспышки света рядом с взволнованными небесами. И стоит так минуту или четверть часа – ему неведомо… Дождь за окном полощет пожелтевшее бельё угасающего года, ветер разгоняет осенние морщины на лицах близлежащих лугов… В голове творца мелькают тени мыслей, прозрений, нечаянный гром подгоняет их к замыслу.

Тут лицо Эн озаряется, но не молнией, а внутренним светом, он подбегает к холсту, делает несколько решающих правок, и картина на его глазах сразу оживает. Взгляды людей и животных становятся ближе на языческом уровне, творец внизу композиции держит Земной шар. Барабан, натянутый кожей на латунный остов, купается в гордом экстазе духа, гром исполняет крещендо, то есть, набирающий силу, финал. Руки Эн тянутся к картине в надежде согреться, какой-то бес, вылезши из кармана, дёргает за нерв – ещё, ещё, ещё!.. Пиши, ищи! Но Эн даёт ему дружеского щелчка, решительно ставит подпись, прибирается, спускается с небес на землю, чтобы подсмотреть по возможности сон своей музы, ибо для собственной грёзы у него уже нет сил…