Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Перед выставочным комплексом «Парнас», состоящим из нескольких разных по объёму залов, тёрлось немало творческого люда.

«Молодые гении» – длинноволосые, хронически бедные и потому особо дерзкие, обложенные разбитными музами, либо сочувствующими чудаками из богемных, образовывали галдящие ереси кучки, – могучие пока одними только революционными манифестами.

Их мастеровитые коллеги средних лет, уже вышедшие на приличные заработки, говорящие теперь больше по делу, собирались в мобильные группки, которые после фуршета на вернисаже отправятся, понятно, не в богемное кафе, как молодёжь, а в мастерскую к кому-то из «своих», чтобы, составив кружок мудрых голов, спокойно потолковать о прелестях жизни. Теперь они, с опозданием, стали им доступны…

Старшее поколение, совсем уж седое и облысевшее, сбилось в дуэты и трио солистов по интересам. Например: тех, кто мог бы, но пока не успел, – кто хотел, но духом не собрался, – кто уже достиг, или тех, кто ещё покажет!.. А возможно, корифеи тянулись друг к другу просто по факту наличия у них физических, возможностей. Например, принимать, сопутствующее открытию выставки, то или иное горячительное, своей вынужденной мерой: «ни капли в рот!», «пока ещё могу, но не хочу…», либо «уже не могу, но очень, очень хочу!».

Почти всех тут Эн знал хорошо, за исключением «гениев», которые в художественном мире как-то очень быстро появлялись и так же быстро исчезали, чтобы не переполнять память… В диспуты Эн не встревал – просто бродил между группами, здороваясь со всяким, кто обращал на него внимание. Его единственный настоящий друг, бывший компаньон по вояжам на подобные тусовки, Эс, лежал теперь в больнице, был плох, а с прочими – общаться без повода не хотелось.

Ему и жить уже не хотелось, в смысле, – жить, обжигаясь, сдирая кожу с пальцев, захлёбываясь. Он давно и безнадёжно скучал, как тот Космонавт… После смерти жены Эми, год назад, выяснилось, что жизнь для него потеряла прямой смысл, а когда слёг Эс – кажется, безнадёжно – потеряла смысл косвенный… Жить автоматически претила гордость, изображать из себя героя не хотелось, портить скепсисом настроение «прочим» Эн, как человек совестливый, не мог. Поэтому молчал, отвечая иногда по привычке, через секунду уже не помня, кому и что…

И стоять на месте было невозможно – иначе кто-нибудь из пёстрой художественной братии мог принять его за прибившегося, отбившегося или потерявшего почву под ногами. Того, кому надо помочь… Тем более, что многие из присутствующих о его беде что-то там слышали, как это часто бывает в крупном городе, разбитом на тесные мирки. Попадёшь к ним в лапы – напьёшься, расслабишься, станешь болтать лишнее, себя жалеть, а кончится дело наутро жестоким похмельем.

Творческая молодёжь, ещё не обученная владению формой, глушила духовный голод, в основном, гимнами доступному: «Брат, да содержание – это скелет! Форма – лишь плоть, которая может расти или усыхать, но она ничто без основы, то есть – без нерва, без крика, без сердца!..» И далее – одни, сопутствующие юности, восклицательные знаки.

С ними – а фактически с собой некоторое время назад! – спорили обстоятельные ребята в седеющих бородах, украшенные лёгкими кругами вокруг красных глаз: «Наличие идеалов, старик, можно считать чертой слабого характера». – «Но как без них жить, командор?» – «Обыкновенно! Живи интуитивно, без воплей, нащупывая линию судьбы, произведения. Художник – раб красоты, и ничего больше». Здесь в конце предложений обычно ставились исчерпывающие точки.

Старики, лучше других знавшие об упущенных возможностях, минуя форму и содержание, и даже процесс, больше держались, спотыкаясь на шипящих, результата: «Вот, принимаю сейчас по назначению лечащего врача «Нофем» – одышка, видишь ли, сердчишко, лишний вес… Были и мы когда-то полны идей, при пустых карманах. Потом нагрянул успех, хотелось получить от жизни больше – съесть, выпить, обнять ночью и заработать днём!.. Всё это пустое, дружище… Сейчас мне ясно – денег должно быть столько, чтобы они не мешали творческой работе, в нашем случае, жизни, без излишеств. Их-х-ха, уже не вернёшшь…» Эти мудрецы держались теперь больше запятых и многоточий.

Эн, отдельный от всех и всеми опутанный, осколки чужих мыслей собрал по-своему: «Детскую влюблённость в человека сменяет юношеская мизантропия новаторского свойства, потом приходит изжога признания и мир со всяким заказчиком, как кормильцем. Потом о «человеке вообще» мы забываем, сосредоточившись на личном… Так, на воспитание в себе жизнелюбия уходят лучшие годы. Но не у всех: у меня этого дара, как я понял, так и не появилось, не образовалось…

Осенний возраст, несмотря на декабрь, прогулки по голому парку желаний, спроса. Закат чувств и рассвет философии. Ощущение своей «нужности» лишь в качестве антикварной вещи, утратившей, заметим, практическую ценность. Все вокруг понимают и сам человек понимает, что конец близок, что жизнь теперь – это лишь оттяжка «нежизни», но решиться на уход до срока нет сил… Уже не вернёшь, говоришь, истины открываются не вовремя? Это потому, что мы, чаще всего, думаем телом, а когда у тела нет сил на «мысли», – включаем сознание, к тому времени почти атрофированное. Обретение опыта – это процесс естественный, а вот знаний, дорогой друг, – скорее насильственный. Так что глотайте свой «Нофем» да берегите «непонятно что» неизвестно во имя чего, а у меня в отношении себя другие планы…»

Наконец, после десяти минут тяжёлых скитаний среди, в общем-то, совершенно чужих людей, которых знал уже много лет, Эн вместе со всеми хлынул в распахнутые двери «Парнаса» для церемонии открытия. Дежурные речи он слушал с лёгкой мукой на лице и всё вытягивал шею, пытаясь заглянуть куда-то вдаль, вглубь экспозиции, даже сквозь неё – в своё призрачное будущее, зная, что его нет.

Сам он участия в выставках уже года два не принимал, работая в мастерской для себя. Сначала хворала жена, затем умерла, потом заболел друг, и стало вовсе не до вернисажей. К тому же глаз замылился – его ничто не удивляло: ни своё, ни чужое, а давать развлечение лишь рукам, без участия души, выставлять на всеобщее посмешище нечто холодное Эн не мог… Вероятно, необходим был глупый реактивный порыв – как раньше! – забвение практики, возрождение честолюбия, ну или хотя бы прежней жажды встряхнуть всех и себя для начала… Но как к этому вернуться? Ведь творчество для художника является перспективой, говоря буквально, а если его нет, то – как и зачем жить?

Здравицы искусству внезапно стихли, осовевшая от торжественной части толпа всколыхнулась, повсеместно зашумела, словно горная река, вырвавшаяся на равнину, и растеклась галдящими ручьями по особо выгороженным закоулкам художественного процесса.

Выставка добродетельно называлась рождественской, поэтому особого бунтарского авангарда на ней не было, но после того, как власть над умами творческой братии захватили разного рода светящиеся краски и меняющие свойства, революционные материалы, традиционной живописи в экспозиции показывалось до смешного мало.

Эн сознавал, что ничего не повернуть вспять, что «просвещать» уже не задача изобразительных ремёсел, что гораздо важнее для артефакта – организовать вокруг себя пространство, поделиться со зрителем частью необычного взгляда на мир творца, но его слегка беспокоила горечь от утраты ценности таланта, исключительности дара, самородка. Теперь уже всякий человек, что-то слышавший о законах композиции, любой, кто имеет эстетический вкус, при помощи несложных махинаций, почти не требующих ни особого умения, ни фанатизма, ни веры в поднимающую миссию искусства, может заявить себя вот здесь, например, в качестве большого оригинала, яркой личности, с которой не соскучишься, или, на худой конец, занятной штучки, бросающей вызов обывателю.

«А знаете, что… – Эн вдруг продолжил разговор с пропавшим навек оппонентом, – вы были правы, утверждая, что художник всегда простое человеческое сознание назовёт «обывательским» и найдёт в нём повод для недовольства. Да, наш обыватель в материальной сфере уже не столь жаден, хотя до духовного голода ему пока далеко… Живёт, как живёт, работает, заводит потомство, развлекается, но он по-прежнему не ищет в себе талант противостояния «обычному» и потому – обыватель. Иначе говоря, пребывающий, не вмешивающийся в процесс создания яркого, ослепительного будущего – Сияющего мира… Я согласен, нам есть чем гордиться: человек сегодня более чуток к боли, к окружающим, тянется к хорошему, где-то сострадателен, добр, не жесток. Разума больше стало – и в обществе, и в человеке, однако повышение уровня среднего так и не внесло ясности в главный вопрос: для чего мы живём?! И те, кто как прежде ищут на него ответ, являются в обществе изгоями. Это творцы и чудаки, по вашему определению. Им вменяют в вину только этот вопрос, когда остальные – как они говорят, нормальные, хотя всё наоборот! – просто живут, стараясь получить удовольствие от процесса бытия без дурацких вопросов: для чего? Однако дело в том, что есть те, кто знает, и те, кто понимает… Между ними существенная разница. Первых – до неприличия много, а вторых – до обидного мало».

Тут Эн понял, что продолжение диалога мешает ему смотреть, то есть, заниматься тем, зачем, собственно, сюда пришёл. Поэтому он, с гримасой недовольства, начал искать новые поводы разочароваться в жизни… Коллеги, между тем, соревновались в изобретательности. Тот заставит свет бегать по картине, другой между слоями пластика пустит мерцание, иной подчинит цвет теплу, идущему от зрителя: «полотно» станет холодным от стылого взгляда или наоборот – разгорится костром перед человеком импульсивным, кипящим. Кто-то вовсе сотворит нечто среднее между картиной и барельефом, причём поверхность будет на глазах меняться, не давая взгляду поймать в ней устойчивое, что можно запомнить… Ещё дальше пошли создатели объёмных артефактов – они крутились перед взором зрителя, меняя колорит, форму, либо звуковое сопровождение. Немало было подвижных голографий, живущих внутри себя по каким-то неведомым Эн законам, и разного рода симбиозов интерактивных экранов с рельефом, стеклом, зеркалами – в этой части экспозиция искрила. Скульпторы, и прочие умельцы, обильно, почти без нужды, встраивали в свои опусы разного рода машинерию, распыляющую запахи со всего света, отчего местами подташнивало.

Клоунада эта удручала Эн больше всего. Он хотел, чтобы зритель, подойдя к картине, – вернее, к открытому сердцу художника! – сказал: это любовь… это страх… это душа моя, тайные мечты. То есть, нечто неуловимое, что и может сформулировать – кратко, на мгновенье, на дуновение чувств, на лёгкое прикосновение к взгляду! – только истинный создатель новых миров, которых для полной картины бытия недостаёт старому миру. А в простодушных поделках, сейчас туманно плывущих перед глазами Эн, этим как раз и не пахло, хотя с избытком хватало мастерства, угодливости, изощрённости, умения. Вернее, ловкости.

Иначе говоря того, чего Эн больше всего не любил в мастеровитых коллегах: умелых рук, положенных крест-накрест на ледяное сердце. Ну да – вывернуться так, чтобы тебя купили, о тебе говорили, восхитились уровнем мастерства, полёта фантазии… Вопрос вот только, фантазии – какой? Превращающей зрителя в спонсора бесполезной траты времени, а купленную им вещь – в экспонат на ярмарке тщеславия? Ведь есть путь иной, когда всё, созданное совестливым художником, делает творца из всякого, кого коснётся луч его таланта.

Хотя «эти свои», можно сказать, были травоядными рядом с теми, кто транжирит златые дни на изобретение разнообразных цифровых и динамичных зрелищ, льющихся на публику с мониторов в объёмном исполнении. Человек прекрасно знал и знает: каким бывает зло, каким оно было в прежние времена, эпохи, царства тьмы, но он знал бы обо всём этом стократ меньше, если бы не художник, во все века ищущий маслице к своей краюхе хлеба. И где?.. Преимущественно, во грехе, на обратной стороне дикой физиологии постыдных инстинктов, тухлятины и путём эксплуатации именно болезненной фантазии. Либо в создании из своих детских страхов, из невинных пугающих червячков, подлинных экранных монстров с соплями, поедающих род человеческий, от которых порой прячутся даже взрослые дяди и тёти, распрекрасно понимающие, что им в лоб лгут, но вновь упрямо ищущие обмана…

Это конспект мыслей нашего героя, между которыми он успевал отметить для себя что-то значимое, содержащее скрытые идеи, которые сам автор, подчас, не замечал. Эн бродил по залам, беззвучно ругался со всеми, крыл приспособленцев, журил отступников, негодовал, восклицал и ухмылялся. Словом, не вполне понимая, как, он вдруг оказался рядом со столами, густо усеянными канапе, фруктами, конфетами, стаканами и алкоголем вполне достаточного ассортимента.

Тут надобно заметить, что вынесло Эн к центру этой своеобразной «вселенной» без его на то особого намерения. Просто художественная братия, уже впитавшая в себя коллективный разум всех присутствующих, стала закручиваться, как спиралевидная галактика, и тянуть к своему магнитному полюсу – благоухающему яствами центру самого большого из пяти залов – всех, кто пока не сумел высказаться, так как не всех, условно говоря, ещё должным образом «отпустило».

К тому же иные обиделись на судьбу за то, что кто-то «бездарный!» обошёл их на повороте, некоторых мучал червь сомнения, зуд поиска недостижимого совершенства. Другие иные, кто больше про-сыпает, чем про-живает, были в своей претензии, и всех – тех, этих, иных – после получения дозы весьма неоднозначной, но ужасно, прямо-таки, красивой эстетической пищи, естественным образом тянуло к более привычному для художников и сочувствующих меню… Одним словом, Эн не был виноват в том, что его прижали к столам, что он опрокинул грамм эдак пятьдесят сначала, а потом, уже не на шутку разойдясь, да и все сто водочки, отчего внутри сразу потеплело и это… Отпустило.

Постепенно прочие тоже бросили светскость, стали приятно шуметь, размахивая руками. «Считают тебя художником или нет – ты сам должен быть уверен в себе! Упрямство всесильно…», «Ну что, пойдём по второму кругу?! Ты о чём – чтоб повторить? Да нет! Хотя, можно… Я о другом – ещё раз выставку посмотреть… А-а-а…», «Скромность украшает женщину, но не художника!», «Правда художественная, в отличие от неоднозначной правды жизни, однозначно должна быть умной!», «Доходчиво – это как? Для доходяг, что ли?..», «Активные ребята: работают! Ага-а-а, лучше бы они не работали…», «Гнилая интеллигенция – есть и такая! – категория лиц, склонных к немотивированному духовному обжорству…», «Человек, как правило, живёт беспринципно. Художник открывает и формирует принципы бытия…», «Стиль – это одежда, которую нельзя купить, она должна вырасти на тебе!», «А у меня есть всё, что мне нужно, то есть – нет ничего отягощающего…», «Покажите мне бога, и я поклонюсь ему из уважения к истине, кстати, а не из страха…»

Тут же, между этими летающими всюду фразами и перлами, в залы стали просачиваться оч. заинтересованные лица – покупатели, меценаты, кураторы, галеристы, деятели из общественных фондов, которые обычно пропускают официальные речи с кутерьмой первых минут, потому что публика ещё не определилась: «что есть что» на данной выставке, а фактически – ярмарке. Они всегда где-то за углом ждут момента, когда художники смягчатся, но не переберут, чтобы по горячим следам, на кураже, застолбить понравившиеся «вещи», договориться о цене, сбить пыл, возвысить конкурента, унизив автора, и добиться своего.

Такова, как говорится, спортивная жизнь. Посредник в современном искусстве весомее творца. Именно он, а не создатель, формирует рынок, сбывая дешёвку по цене шедевра и наоборот.

Вскоре среди них возникали шептуны из образованных, посыпались ссылки на Эль Греко, Моне, Кандинского, Уорхола, Верро и прочих, из века в век помогающих жадным до положительных эмоций коллегам разогревать остывшую лапшу для широких ушей не столь искушённых, но обеспеченных спонсоров их приятного времяпрепровождения.

Обстановка вокруг Эн смягчилась, поскольку им теперь овладевало равнодушие, и он уже без корчей внутреннего страдания едва ли не встревал в обычную болтовню, которую принято называть общением, но это было совсем не то, чего он жаждал. И поговорить в гвалте снова было не с кем, ибо для красивого разговора нужна тишина и всего один человек, хорошо понимающий себя. И отчасти тебя.

Подслушивать далее становилось глупо, так как «под мухой» материи затрагивались вовсе уж пустячные. Эн это прошёл давно и не хотел, точно глупый школьник, повторять. Его несколько раз пытались поймать за локоть прежние покупатели, художники без принципов, но он ловко ускользал, ссылаясь на головную боль. Впрочем, стало очевидно, что «Парнас» пора срочно покидать… Рука Эн ещё раз потянулась к столу, однако условный рубеж «третьей рюмки» он перейти не сумел, совершив никем незамеченный, гордый побег с дулей в кармане.