Азбука Сотворения. Глава 2.

Влажным дыханием проснувшегося тумана, свет осторожно сдувал с окрестностей ночь. Н, прильнув к стеклу, улыбаясь в себя, наблюдал за проявлением деталей. Только что отлетевший сон казался ужасным и завораживающе – прекрасным…

«Сколько в нём скрытых и явных метафор, сколько символов, нечаянных прозрений, гонора, испытаний совести, трусости и упрямства… Нет, здорово, хотя и вразумительно не победил. Да и что за победа ценою жизни? Глаза музы – что это? Подсказка, предупреждение, интуитивная тяга к целостности?..» Он вспомнил нечто похожее на юных богемных вечеринках, под треск несбыточных речей и плеск немереного, несочетаемого со здравым смыслом, алкоголя. Да, эти глаза он видел в одной из просторных квартир – мастерских, доставшихся окончательно бездарным детишкам, от заевшихся, жуликоватых столичных мэтров. Тогда они показались ему чересчур укоризненными, излишне минорными, перегруженными знаниями и умом. Он бежал их, хватая иное – трепетное, розово – беконное, чуть потное, пустенькое, но зато классическое, почти безупречное. Обычная ошибка школяра, пытающегося закрыть привычным робеющую некондицию… «Ах, какие глаза! Где теперь отыскать такие, чтобы отогреть избытком силы, которая вот-вот разорвёт голову, если не найдёт адекватного себе приложения. Корыстная жажда любви? А разве она бывает иной! Поэты – буквенные жулики – воспевают чистоту помыслов себе недоступную, но ведь любовь мертва, когда не находит в предмете футляр, где может поместиться вся. И самоотдача для неё – неистовое, страстное соединение двух недочеловеческих веществ в единый материал – фактически, в полуфабрикат, из которого можно, как из куска глины, слепить эскиз, отдалённо напоминающий идеал… А в целом, если по сну ставить себе диагноз, господин гений, господин подлец, господин блаженный, то картина получается «более чем» радостная: ты агрессивен, аскетичен, амбициозен, готов к подвигу и ситуационной мести. Ты жалок, ты страшен, ты великодушен, и… совершенно здоров! Впрочем, надо понимать под здоровьем художника совершенно иное состояние духа и тела, чем сытый, предсказуемый фетиш мухомора. Глаза, глаза, глаза… Но и ещё что-то, без чего мужчина не представляет женщину: оппозиция, ирония, комедия положений, жар тела, податливая упругость кожи, чужая родная плоть, волосы, хрупкость стекла, нега…» – Н невольно провёл ладонью рядом с собой – там, как будто, была она… Взор его затуманился, и он чутко уснул.

Последовательного сна теперь не было: сначала пустота… отголоски симфонической увертюры, потом возникла галиматья стоп – кадров. Не обошлось без журнальных уродок с лавровыми венками, от души хохотали жёлтые соседские чемоданы, невероятных размеров многоэтажный хрустальный фонтан, бурлящий коньяком, сверкал в объятиях златовласого призрака… Жуткий шторм, и сам Н – в роли «человека, бегающего взад-вперёд по эволюционной гальке бытия» – он отхватывал у пенной стихии обломки башен шоколадного замка… Рядом с доменной печью, оплывая, рыдала глыба чистейшего, прозрачнейшего льда, а в ней моргал, как заведённый, монитор «компа». Внезапно Н оказался в звёздно – полосатом фраке перед хором толстых опустившихся котов с горошковыми «бабочками», взмахнул дирижёрской палочкой или карандашом – толком не разберёшь! Но вдруг она превратилась в кусок тонкой чесночной колбаски, и коты воинственно заголосили: начни сначала, начни с себя! пиши – пропало – иди с нуля!.. И тут Н окончательно проснулся.

А в купе, тем временем, носились сумасбродные гастрономические запахи: О и Р втихаря точили. Тот же винегрет, яички, домашняя колбаса, чай с лимоном, рассыпавшееся печенье… П спал, двигаясь, он возбуждённо водил плечом, рисовал носом бублики и едва слышно отнекивался – видимо, его сон находился в активнейшей фазе. За окном было уже достаточно светло, но как-то буднично и хмуро. Отрезок ночи решительно изменил пейзаж: местность пузырилась зеленью холмов, ближе к дороге деревья поголовно усеяли волдыри крупных, горящих почек, трава воодушевляла клейкой наготой, у горизонта весна становилась синей, холодной, зовущей, поющей…

Н, добродушно улыбаясь, свесился:

– Доброе утро! Приятного аппетита!

Супруги дружно загудели набитыми ртами: «М-мм, давайте к нам-м, с добрм-м утром-мм!..»

– Нет, нет, спасибо, мы с товарищем позже позавтракаем.

Р указал куском колбаски, на мятущегося внутри себя П, и с тихим ехидством заметил:

– Вот уж и не знаю, как скоро вам придётся завтракать – видите, у него ещё там дел по горло…

– Ничего, я подожду, до вечера спешить некуда.

Н спустился вниз, взял полотенце, зубную щётку, пасту и отправился в пункт приёма вторсырья – успокоить звенящий будильник.

Занято. Пришлось несколько постоять у окна, любуясь, как природа сильными уверенными мазками набрасывала очередной сезонный автопортрет. Посёлок, изгороди, палисадники, серебристая верба, фруктовые деревья в первой накипи цветов, коровы бредут, оставляя горячие лепёшки на перине вкусного луга… Лошадь у переезда, понуро вздыхая, опустила задумчивую морду, весёлый возница, пыхтя дешёвой сигаретой, поднял кнут – привет, значит. За подводой сияет лаком дорогой экспонат последнего автосалона – родная, сборная солянка – где мы живём! Или живьём?! Попробуй, разберись…

Дверь волшебной кладовой распахнулась, и на пороге возникла юная старушка из разряда неостывающих обольстительниц с яркой, грубой штукатуркой по мятому лицу. Она, тряхнув секущейся кровавой завивкой, обожгла Н испытывающим взглядом и волнисто пошла в третье по счёту купе. На пороге это чудо ещё раз оглянулось и, хохотнув, растаяло… Н, пожав плечами – всюду жизнь! – потратил толику бурных, отличнейших минут на личную гигиену. На выходе он столкнулся с соседями. Р, кряхтя, прессовал в ларь мусор, О сосредоточенно рылась в косметичке, словно художник в тюбичных миазмах старого этюдника. Они уже переоделись в соответствующее моменту «штатское».

– Ну, что там П – проснулся?

– Да, прикончил свои ночные дела лежит теперь в каких-то раздумьях… – Неожиданно осуровевший после завтрака, Р протиснулся в тамбур. – А я те гварю, – конопатил он супругу, – красься в купе! Нечего туалет по утру занимать.

– Как же я там буду краситься, если свет со спины! – Удар не в бровь. – И потом, там ведь мужчины…

Р, со смаком сплюнув в себя, зачадил: вот ещё и с «ма-м-мой» предстоит общаться… А так, вроде, «чиво» не жить!

Н, ухмыльнулся неуловимой схожести ситуации с творческим процессом, и, пропустив О к общественному мольберту, направился в купе. За спиной произошло ещё несколько континентальных, тектонических подвижек, и вдруг стихло.

П лежал на спине, скрестив руки на груди. Всем своим грозным видом он изображал, трудно ему дающуюся, вдумчивую сосредоточенность.

– Доброе утро! – Н сразу включился в игру.

– Доброе, доброе… – П нервно перебрал красными, сейчас бесполезными, пальцами, – а какое же, кх-х-х, ещё! У доброго человека и утро, по условию, доброе.

– А у злого?

– У злого? Н-не знаю… Злым, вроде, никогда не был, но предполагаю, что злое, а какое же ещё?! Один дядя, помнится, говорил мне на приёме: спишь в сплошном дерьме, а проснёшься – перед носом ещё хуже! М-м…

– Добрым себя называть «как будто» неловко. Считается, что это дело оценки извне.

– У меня не самооценка, а установка на добро, на положительный заряд. Так что скромность – нескромность здесь ни при чём.

– Мне кажется, что вы со своей добротой сегодня с утра несколько агрессивны. – Н с наслаждением вкушал нарочитую сердитость П. – Что-то не так? Похмелье, кошмары всё-таки посетили, или неожиданно раскрылся свет уж очень далёких истин?

– Да-а, вчерась маненько переборщили: вино, коньяк, водка, коньяк, вино… – доктор стал загибать пальцы, – и всего-то «по чуть-чуть», а в голове грохот, будто рядом с прокатным станом, и тело перетряхивает.

– Это дорожная качка, – Н вложил в голос садистскую учтивость, – и карта напитков, заметьте, составлена предельно симметрично.

– Симметрично, аутентично, неэтично… Приснилось нечто непонятное, а ведь сколько лет этим не страдал. Вот и гадаю – что к чему.

– А может надо это… «по слегка»? Коньяк-то в сумке томится. Так скать, «под яблочко»?

– Нет, дорогой вы мой, начинать утро с тяжёлой артиллерии… – бесчеловечно кх-х по отношению к себе! Да и вообще, я не практикую «поправление», хотя что-нибудь тонизирующее, пивное, возможно… Надо крепко подумать. Крепко… Алкоголь ведь только поначалу стимулирует жизнеобмен, а потомыча, эх-х!.. – Доктор вздохнул, словно абитуриент при чтении обязательной басни.

Вернулся слегка одухотворённый Р.

– Ну что ж, пора нам собираться – скоро прибываем. Увижу, наконец, др-р-рагоценнейшую тёщ-щ-щу, – он скроил едва заметную гримасу. – Погостим, отдохнём, культурно пообщаемся – да только о чём с ней пить! А это вам от нас съестной гостинец: домашняя колбаска, копчёная, с чесночком-м-м! – у-у, вкуснятина… Не побрезгуйте.

На стол лёг прозрачный полиэтиленовый пакетик с аппетитными бордовыми стручками.

– К пиву, я вам скажу, самое наилучшее прилагательное! Жаль, что не удалось мне с вами по-мужски поговорить, – Р потёр ладонью шею, – а обязательно надо было! Но, чёрт – усталость одолела, да и супруге не хотелось перечить. У неё своя правота – бабья… Натерпелась в своё время. Что мужик?! Ну, конечно, зверюга порой. Сами знаете – копится-то внутри всякое! А-а-а…

П, встрепенувшись, выудил откуда-то бутылку давешнего вина.

– Тогда и вы не побрезгуйте, раздавите с тёщей этот благородный напиток! И сами увидите, как что-то тёмное растворится в нём, будто его и не было никогда.

– Наверное, дорогущее? – Р благоговейно принял сосуд и стал рассматривать медали на этикетке. – Такое, чай, и пить боязно – только в серванте годами держать?

– Как раз наоборот. Прибудете в гости, сядете за стол, и немедленно оприходуйте! Это не музейный экспонат, а обычное благородное вино – оно уже выстоялось у изготовителя и не нуждается в хранении.

Умильно – эпическую сцену понимания глубины момента прервала, накрашенная до умопомрачения, О – она испугано вскинула ещё толком не просохшие ресницы… Но Р широким жестом оборвал её сомнения:

– Посмотри, золото, какой подарок нам от доктора достался! Вот твоя мама обрадуется, ведь она любит подобные разносолы?

– Большое спасибо! Хотя это, наверное, слишком…

– Ничего не слишком! – Отмахнулся П. – Да и ваш подарок весом… – Он кивнул на соблазнительный пакет.

– Ну что ж, ещё раз спасибо! Верно, моя мама знает толк в вине – у неё была хорошая школа… – оттаяла О, и теперь, топорща перед алчными глазами доктора безупречную попку, укладывала остатки дорожной пожити в объёмную сумку.

– Ну, вот и всё, – она подсела к Н, – извините, если что не так… – О вошла в роль светской львицы. – Очень приятно было познакомиться, благодарим за компанию, за любезности… – Ещё какие-то там трали-вали. – А вот и пригороды…

В окне показалась жёлто – бурая пена дачных посёлков у обреза мощного, штормящего городища. Было заметно как в этой спорной пене население с лопатами и песнями – вдохновенно, либо отрешённо, – творило свою пищевую судьбу.

Нарушил недолгую экскурсионную паузу доктор:

– Да, жаль прощаться на полуслове, но я всё-таки надеюсь, что вы решитесь приехать к нам в клинику на, так сказать, техосмотр. Ну, а там, смотришь, и пообщаемся продуктивней, и погребки винные посетим. Приезжайте без всякого стеснения! А захотите недорого переночевать – дам с пяток телефонов, – П упивался хлебосольством. – Визитку-то мою не потеряли?

– Ну что вы! – Р хлопнул себя по нагрудному карману. – А насчёт недорого… Это сейчас для нас не проблема – под настроение деньги ничего не значат. Поэтому, если решим ехать, то не затем чтобы мелочь в карманах пересчитывать, как бедные родственники.

– Ну, дай бог… – остерёгся от комментариев доктор.

О же расцвела розовой перспективой возможного, умеренного мотовства, но через секунду увяла:

– Пора прощаться, подъезжаем…

Соседи оделись – не упаримся, здесь теплынь, поди? – и попятились с сумками в коридор. Естественно, прозвучали дежурные тирады: ещё раз, всего вам! до встречи! удачи! благополучно добраться!..

Н неожиданно для П вскочил:

– Выйду с вами на несколько минут – освежусь. Дайте-ка вашу сумку!

– И я бы тоже, но головка – вава – гудит внутри, а на станции нельзя… Да и проход собой могу нечаянно перекрыть, – доктор махал руками в двери, словно ветряк. – До скорого, жду!

– Приедем, обязательно приедем!

Коридор вагона ожил сутолокой: крупный город провоцирует непокой – отовсюду прощались и смутно сомневались – не проскочит ли поезд мимо станции… Состав медленно, но уверенно тормозил – наконец его голова напряглась, вмёрзла в рельсы, туловище съёжилось, распрямилось и, лязгнув, замерло. На перрон посыпались люди, сумки, возгласы, рыки, твёрдые знаки. Н вышел вслед за супругами на грешную землю, увидел, как к ним приближается яркая, ухоженная тётка и, полоснув напоследок воздух изысканностью, отправился искать случай…

«До-очинька! А-а-ма-ма-а-аа!..» – вот и всё, что порой людям надо.

Тёплый воздух оказался смолёным и аппетитным, как копчёная скумбрия. Настроение стало вдохновенно – прекрасным: деструктивное, мелочное движение толпы спровоцировало в Н эмоциональный подъём. Он, чуть не плача от восторга, принялся любоваться толстой, нездоровой курой в витрине перронного ларька и некогда жареными телами рыб, кожа на которых съёжилась тоскливой охрой, будто чужая. Продавщица, зычно «гэкая», бросала покупателям набившие оскомину прибаутки и железо сдачи – оч-чень хор-рошо! А вот ещё круче: за ларьком обнаружилась кучка съестных отходов в полупрозрачных, мусорных мешках – на них восседал нога на ногу вокзальный бродяга, непротиленец распада. Точь-в-точь, как во сне… Он был, вроде, безразличен к суете и воодушевлённо жевал что-то неопределённое губастым, беззубым ртом – похоже, ломоть! сала… Но, вдруг увидев на соседней платформе розовощёкого, уверенного в будущем копа, тотчас растворился в завихрениях чемоданов. Опять же: всюду жизнь! Н, балдея, прошёл ещё несколько ларьков. Везде был один и тот же ассортимент без изюминки, продавщицы при кураже и мелочёвка профессиональной неухоженности быта.

Наконец он взял пять бутылок самого дорогого пива, чипсы, сухарики, орешки, не интересуясь ценой, купил у мордастой торговки «на ящике» парочку отменных, крупных тараней, подошёл к проводнице плацкартного вагона и учтиво поинтересовался: бла-бла… когда отправление, бла… извините великодушно за…

«Девушка» неожиданно проявила к нему интерес: минут через семь, ля-ля… а рыбу вам нужно было ещё дальше взять – там она дешевле, да и пиво тоже, ля!.. Возникают вопросы: бла-бла, как?! Поэтому есть ответы: ля-ля, и часто разница существенная, а рядом с «эс-вэ» ещё выше. Теперь недоумение: не знал… хотя ведь это элементарно спрос – предложение – кошелёк – место, бла-бла, но мне это, в общем-то без разницы! Потому что… Тут к проводнице пристал с нравоучениями зануда в толстых очках и смешными ушами: сами торчат перпендикулярно, а мочки прижаты к щекам – появился законный повод отойти. Девушка печальным взором проводила его и принялась терпеливо общаться с требовательным чайником. Н спрятался за угол срочно нуждающегося в косметике ларька, поставил сумку наземь, достал бутылку, открыл её с помощью зажигалки – что баночного не взять? – глубоко вздохнул, сделал несколько тяжёлых, длинных глотков нектара… И, наконец, закурил.

«Надо бы к своему вагону подгрести… Нет, только не сейчас, когда так хорошо… – Внезапно его крайний оптимизм улетучился. – Вроде бы крупный город, трудовой, беспокойный – что же здесь всё так муторно и прогоркло? Почему отовсюду торчат рога низких стандартов, бескультурья, блошиной хитрости, самоистязания? Даже строительные леса на здании вокзала внушают тревогу: а ну, как их никогда не снимут! Работяги ковыряют конец платформы – они что-то «делают» или «ломают»?! Там, где не видно результата, непонятна и перспектива. Сообщество благоденствия – либерального или тоталитарного, ведь не создашь, без первенства идеи человеческого как высокого в себе… Сумма претензий к миру? Её нет, хотя мне в нём жить. Сумма претензий к человеку? Он находится во власти животного хамства и, соответственно факту, создал неудобный для проживания мир, хотя это не вина его, а мука. Твоя же мука – не понимать его муки, но мучиться вместе с ним, потому что во всеобщем дерьме есть доля и твоего, обусловленная заносчивым конформизмом. Да, ты другой, но как примирить произвол твоих возвышенных желаний с инерцией общества, не созревшим ещё для красивой, умной, рациональной жизни?! А вообще, подобные претензии – суть заблуждения относительно способности «человека» быть человеком, то есть – иллюзия. Но не иллюзия же бомж, украшающий собой мусор, с которым он в гармонии, или вон тот гражданин в суконных ботинках сущностно неотличимый от лавочки. Верно, он не «выбирает» себя и на десять процентов, даже пытаясь рвать, сопротивляться, пахать. Ибо, человеческий механизм легковесен: при сильном характере – моторе, он буксует, не ощущает трения с вечностью, так как не нагружает себя интеллектом – самым тяжёлым элементом в периодической таблице чудес природы. Человеку не опротивело быть животным – хитрым, злым, опасным и калечить себя состоявшимся внешним миром, зеркально похожим на внутренний. Вон стоят на перроне слепые – человек семь… да, семь. Мне мешает завидовать им надуманная ответственность за них, за то, чтобы эти калеки дошли через мусор сознания по всем рытвинам бытия к своему условно тёплому, безопасному крову. Впрочем, позавидовать-то хочется: сколько дерьма не касается через зрительные рецепторы их рассудка! Но ведь оно проклятое ещё и смердит! засасывает, перекрывает путь – так что свою долю они то-о-оже хлебнут, даже не оценивая катастрофу потенции визуально…»

– Молодой человек!

Н обернулся – ого! – поезд, оказывается, неслышно тронулся… Он хлопнул берет крышки на бутылку, сунул её в пакет, лавируя между людей, догнал состав, прыгнул в открытый зёв двери и рассыпался признательностью перед проводницей. Бла-бла, благодарю… Так бы и отстал, чего доброго, задумался немного – это вам!.. Он достал из сумки большую пачку чипсов. Ой-ой, не надо… что вы! Не обижайте, дескать, отказом, жизнь-ить длинная – глядишь, и вполне сочтёмся. Проводница захлопнула дверь, подумав, наверное: какое вполне? Сам же Н, снимая тупиковость ситуации, пробормотал что-то о наилучшем будущем вообще, и юркнул в коридор проходной плацкарты.

«Смотри-ка, а я, значит, могу ещё пользоваться успехом у молоденьких женщин с усталым взглядом… Ведь она меня, похоже, «клеила». А вдруг это неудавшаяся поэтесса – признала во мне родственную душу? Эхе… молодой человек!» – И глаза его неожиданно – хвастливо блеснули.

Плацкартный вагон ударил в нос воспоминаниями о студенческих годах, когда из экономии разъезжали хором, вели малопродуктивные, околотворческие дебаты, впрочем, только установочного характера, среди дегтярных, торчащих отовсюду ног. Так боксёр хорохорится, бьёт перед боем себя по щекам перчатками, а потом, как сказал классик, лежит на полу в нокауте – скучает. Да, они самонадеянно мечтали перевернуть мироздание, не имея сил перевернуть хотя бы себя… Как давно это было! Где вы теперь, победители воздуха? У каких станков штампуете «позитивное мироощущение» или мелочь насущного? В каких витринах лежите, филейно подставив нескромным взглядам долбанного, буржуазного заказчика свои натужные достоинства? И о чём бы твоя корова мычала, когда бы во сне не летала?.. Скорее всего – о пище.

Пассажиры скученного ковчега неотвратимо и грозно харчевались: столы топорщились газетами, кульками, ёмкостями и пластиком. Кружилась шелуха, летели крошки, маковые росинки слюнного фермента, текли слёзы горчичных прозрений – одним словом, пиррр!.. Кое-кто из новичков ещё лихорадочно забрасывал ручную кладь на третьи – четвёртые полки, чтобы, наконец, побыстрее поесть и освоиться. Кряхтящая, словно старый автобус, старуха неподъёмной массы – хоть бы постеснялась: как такую бочку хоронить! – перекрыла задом весь проход, неловко запихивая безразмерный сумарь под «боковушку». В детстве мечталось, что когда «он» окончательно вырастет, станет таким как сейчас опытным лицемером – иначе, циником, то не увидит больше подобных рептилий, что «они» канут в прошлое, переведутся, вымрут диалектически. Ведь эта бабка, практически, возраста его родителей. Эх, какими же гарцующими кобылками и жеребчиками они тогда были! И почему по спирали падения всё неотвратимо свелось к центнеру «с лишком» животной массы, пуховому платку на пояснице, неопрятности, известному запашку, сетованиям на непереносимую «жисть», проклятиям в адрес детей, города, хвори, ушедшей молодости и отсутствию силы желаний?!

В следующем вагоне Н приглянулась парочка чуть побитых молью клоунов – он и она, с контрастными всеобщему кратковременному веселью, мордахами хронических оптимистов. Они были совершенно одни в этом назойливом многолюдье: спорили о чём-то высоком, ржали, пялились в окно, как дети, и баловались «с ранья» коньячком в пластмассовой бутылке из под лимонада… Аромат тонизирующего напитка не оставлял сомнений в намерении этих разведчиков духа, вплоть и далее, чисто поколбаситься. «Почему прячутся? – подумал Н, – маскируют свой личный формат в условиях изнасилованной мухоморской скукой местности? Какой у мужика лоб здоровый – свои что ли?» Головастик тоже кольнул Н насмешливым взглядом, повёл усами, признавая тем самым в нём собрата по счастью противостояния дури, и телеграфировал ему хитроватыми, засасывающими глазёнками: не куксись, земеля, есть ещё ребята, есть!.. И жить стоит! Не спорю – улыбнулся в ответ Н, медленно выбирая путь.

После шумной сутолоки плацкартного вагона – купейный показался заказником скуки, но и там бурлила своя особенная, разбитая на клетки жизнь – та, что всюду. Общий запах и набор звуков имел только коридор – на него, как на пику, была насажена целая вереница «индивидуального», от напыщенно – изысканного до раскрепощено – простого. Н вскоре добрался до знакомого тамбура: пусто, приятно смердит пеплом, отбойный молоток дробит рельсы – туд-туд-туд… Он достал недопитое пиво, уверенно глотнул, ещё, ещё – до дна, и автоматически закурил.

«Уф-ф, что-то неразъяснимое в душе: к миру претензий нет, потому что он неприлично гадок, и с ним унизительно даже общаться… Впрочем, были вопросы к человеку, но вот вчера и сегодня я наблюдал довольно всякого материала – его ведь можно почти любить. Неужели мои перепады оттого, что я сам пока, как они, – то есть свою границу «очеловечивания» ещё не переступил? Да, верно, мир перекроить легче, чем себя, – здесь есть хотя бы чёткие критерии: законы композиции, сочетаемости цветов и, чёрт с ней, целесообразности. Но разве можно низкие темпы модернизации общества соотносить с бесперспективностью «человека вообще»? Ведь тогда ты и сам теряешь шансы на модернизацию. Почему индивид перерастает общество – фактически – толпу, но теряет решимость перед собой, весь такой талантливый, неповторимый и ничтожный? Вопросы, вопросы – зачем я их себе задаю? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?..» Пиво, дымок сигареты, молодой перспективный день за окном, весна явственно наступает и пьянит, в небе голубые прогалины – в них скоро засверкает солнце… Потому что я так хочу! В моей секундной меланхолии виноваты – неопределённость, слишком многообещающий сон, усталость от впечатлений и… сам факт моего появления на свет. Жизнь коротка – вот и вся недолга».

Тёмное пиво отпустило мускулатуру, волю – вновь стало хорошо и безразлично… «Эх, как приятно я распустился… Стоп, а не потерял ли меня, взывающий активной жизненной позиции, сосед?!»

Не потерял – П дремал, кивая столу крупной, буйной головушкой. Н в кулак кашлянул: кхе-кхе! Доктор встрепенулся:

– Ну, куда вы исчезли – нельзя же так! Я уже волноваться стал: не случилось ли чего… – П окружно провёл над столом ладонью. – Вот уже и завтрак готов… – он, словно фокусник, сорвал с горки полотенце. – Ап!.. Можно чайку нафантазировать, кофе, а?..

– От вагона отстал, – Н громыхнул бутылками, – давайте-ка лучше пивка примем! Я на станции плотненького прихватил, ну и тут – рыба, орешки, сухарики.

– С удовольствием, чтобы вчерашнее забыть.

– Наоборот, есть что вспомнить: чудный день, вечер, ночь.

– Так-то оно так, – виновато заёрзал П, – но вот, как говорят в известных кругах, «в оконцовке» мы с нашими милыми стюардессами переусердствовали сухоньким…

– Дело-то было?

– Ну что вы такое говорите! Какое дело?! Как будто мы из-за «дел» общаемся? Болтали, в карты резались, без каких бы то ни было намёков и более тесных перспектив.

– Только и всего-о-о! – издевательски протянул Н. – А я «чёртечо» чуть было не подумал.

– Какое чёртечо! Неужели нельзя просто, по-человечески общаться, рассказывать небылицы в лицах, травить анекдоты, рецептами блюд для похудения обмениваться?

– С молоденькими дамами… с круглыми коленками… – рецептами?! Конечно можно! Хотя, как я понимаю, очень трудно. Впрочем, ничего против не имею.

– Нет, имеете! – Доктор двумя ловкими щелчками вскрыл бутылки. – И меня вчерась в мудрствования о вечном втянули – оттого я с девчатами это… уже через полчаса, перебрав насущного, налёг от безысходности на винцо. Это вы меня отравили своим идеальным, но об этом позже, а пока… У-у-у, запах какой насыщенный у пива! Начнём, пожалуй!

Попутчики налегли на снедь. Презентованная колбаска таяла во рту, хотя, была далека от светских условностей, огурчики ломко трещали под напором воли к жизни, пиво красиво изливалось по внутренним органам и даже возможной душе.

Доктор, вдруг разом захмелев, пустился в приятные воспоминания:

– Как-то утром по пути на работу я решил заправиться кофейком и заглянул в один бойкий буфетик. Стою, покуриваю – я тогда ещё курил – а рядом за столиком нашла приют подержанная пара – он и она. Тяпнули они «после вчерашнего» грамм по сто и, обнявши стол, медитируют – поникшие такие оба. Вдруг мужчина поднимает голову и роняет: хоро-шо, дескать, с похмелюги думать ни о чём… Меня это вдруг по-своему потрясло, а женщина как-то странно оживилась. Она афоризм, похоже, буквально поняла и почти прохрипела: как можно-де вообще думать с похмелюги! да ещё и ни о чём – сбрендил, типа… На что несостоявшийся мудрец, сплюнув, ответствовал, глядя в пустоту: ну, ни о чём-м-м – вроде, дура – ну, как бы о жизни во-об-ще… Вы понимаете, художник, жизнь в его системе ценностей – практически ничто! Иначе говоря, это антигипербола существования, то есть только повод подумать о ней, да и то, с бодуна. Давайте-ка за жизнь, едри её!

Н похохатывая чокнулся:

– Эк, вас под пиво взболтало! А что же дальше будет?

– Рыбу тащите на стол! – Доктор решительно собрал остатки солдатского завтрака. – Будем жить!