Из Сибири с любовью

 

 

 

– Аля, для собора заказывают колокола. И мне предложили назвать самый большой Александром. Я вот думаю – может, один из малых назвать Алиной?

– Ты серьёзно?

– Абсолютно. Представь, как это будет красиво. И ещё через сто лет эти колокола будут разговаривать друг с другом. Легенда.

– Милый, прошу тебя, не надо.

– Почему? Я построил здесь храм и капитализм, мост через реку и новое здание областной библиотеки. И не могу позволить себе теперь небольшой красивый каприз?

– Ты – великий человек. Но это же всё-таки Бог, и колокола на звоннице – для Него.

– Вот именно.

– Так мы же – грешники с тобой. Даже сейчас – у тебя семья и у меня. Чем мы, по-твоему, занимаемся?

– Любовью в сложившихся обстоятельствах, в которые Он нас и поставил. Какой же это грех? Бог, в которого верю я, не может быть мелочен.

Тараканову шестьдесят четыре года. Выглядит он на пятнадцать лет младше – крепко сбитый мужчина в зрелом возрасте. Его немного портит выдающийся животик. Крепкие розовые щёки хомяка, ассоциирующиеся у русских с добряками и балагурами, создают у собеседника Тараканова полностью ошибочное впечатление простака. Александр Поликарпович – личность сложная и многогранная, сформированная бурными оттепельными ветрами гуманизма и демократии шестидесятых годов. Он любитель Высоцкого и Окуджавы, Евтушенко и Вознесенского; он читал Венедикта и Виктора Ерофеевых и не путает их между собой. Он знаком с артистами и космонавтами, учёными и художниками – и все они высоко ценили его эрудированность, радушие, широту взглядов – а также и то замечательное обстоятельство, как он, выдающийся государственный деятель, тонко чувствовал нюансы их творчества, понимал масштаб их таланта, огромный вклад в искусство и маленькие артистические причуды. Да и сейчас Александру Поликарповичу Тараканову ничего не стоит пригласить к себе в гости такое созвездие имён российской культуры и науки, что Георгиевский зал Кремля может позавидовать. И ведь большинство приедет: да и отчего не приехать в гости к сибирскому губернатору?

Правда, в области N невозможно услышать что-либо плохое по адресу Александра Поликарповича: так ведь он же хороший человек! а и то правда, разве может плохой человек любить Высоцкого с Окуджавой? так что нечего и публиковать в местных медиях злобные происки и изыски. И ведь, кроме того, можно совершенно спокойно написать и опубликовать что-нибудь крайне иронически-презрительное по поводу ужасного белорусского диктатора, политтехнологов, обслуживающих Кремль, или даже непотребно жадных московских олигархов, не имеющих счастья быть близко знакомыми с нашим Александром Поликарповичем и не обнаруживающих своего бизнес-интереса на территории области N. Разве это – не свобода слова? не то, за что боролись шестидесятники, сжигая свою жизнь на поприще борьбы с системой? во всяком случае, у Тараканова не было даже тени сомнения в том, что он реализовал самые что ни на есть либеральные идеалы.

 

Пятнадцать лет он на престоле – и ни тени кровавых мальчиков в глазах. А мальчиков-то было полно… правда, взрослых уже, и по большей части глотал Саша их не пережёвывая. Так что крови не было, чего там. И ведь он осуществит эту затею с колоколами… признайся, что в душе она тебе нравится. Что там в последний раз сказал Казаков? Вы все быстро покрываетесь бронзой и становитесь памятниками сами себе, как на кладбище. А те, кто не стал вместе с вами памятником, те превратились в зомби.

Почему – зомби? Ах, ну да, один инстинкт – жрать, и механические действия и слова. Чёртов умник. Саша, конечно, памятник – и себе, и эпохе. Молох… или нет, Колосс. Кто ещё из них, таких, удержался? несколько десятков на всю страну. Что-то я загибаю, опять боюсь его даже в мыслях. Несколько сотен – это только у нас в N. Саша просто один из лучших.

Их поколение натворило дел… шестидесятники. И в России, и в мире. Они первые придумали, как можно делить мир идей, не сами идеи, но эфир, в котором они живут. Ты можешь придумывать всё что угодно, только вот куда всё это попадёт? в какое течение впишется? а течения-то уже принадлежат отцам-основателям: другое просто не будут читать, и так уже слишком много всего написано. Старая добрая реальность кончилась: она слишком досаждала своей сложностью. Вместо неё теперь много реальностей… и все они придуманы, в конце концов, это же только слова, как объяснял мне давным-давно один старый писатель. Все карты на руках у этих продавцов воздуха были уже тогда, когда мы были детьми, и оставалось только играть по их правилам. Что бы мы ни придумывали, самой старшей картой, которую сдавала нам жизнь по их правилам, был червонный валет.

Остаётся только говорить их словами и думать их мыслями, или оказаться в той реальности, которой нет, – её не фиксируют в словах, цифрах и образах, так что она не может подать знак о своём существовании. Там живут миллионы людей. Мне туда незачем. Нужно принять придуманный мир, тогда часть реальностей перейдёт к тебе по наследству. И колокола над городом будут звенеть в моё и Сашино имя, призывая народ молиться Богу… Как этим не восхищаться? не быть благодарной?

А кругом космос, идеи, построенный Таракановым капитализм… Ведь он же всё это построил? Бюст на родине героя ещё при жизни! Казаков говорил, что бронзовеет как раз бюст, всё, что ниже, у памятников очень даже шевелится, как у какой-то Венеры из рассказа Проспера Мериме. Не читала, не помню, явно что-то ехидное. И лезет же всякая пакость в голову, когда я рядом с великим человеком.

 

– Раз тебя так твои грехи волнуют, давай сделаем фонд помощи обиженным детям.

– Беспризорным?

– Сиротам, воспитывающимся в неполной семье… или там в очень бедной.

– Что означает твоё – сделаем?

– Дам денег я – из бюджета… но дашь денег и ты. Потом, знаешь, и другие не откажутся… детям помочь. А ты будешь председателем.

– Книжки, штанишки, девчонки, мальчишки. Как-то не укладывается у меня в голове.

Алина Викторовна Борзова представляла собой опасность для многих акционерных обществ в области N; собственно, её холдинг и так владеет акциями большинства из них. Иногда она занимается тем, что меняет в фирмах исполнительную дирекцию, доводя крепких мужчин, полагающих, что они-то и есть соль земли в этом жестоком мире, до сердечного приступа. Не то чтобы она любила ломать людей – Алина просто не переваривала неэффективность. Фирма должна приносить прибыль – и она этого добивалась драконовскими методами.

Она уже давно стала очень богатой женщиной, но самого по себе богатства ей было мало. Алина наслаждалась властью – а власти не бывает много. И даже большие деньги дают её в ограниченных размерах… и она ценила свой альянс с Таракановым, узнавая в нём человека своей породы.

До сих пор она держалась в тени, не занимаясь публичной политикой. Быть председателем Фонда помощи детям означало быть на виду. Кроме того, это означало, что в дальнейшем, когда-нибудь, она может претендовать и на место самого Тараканова. Операция «Преемница». Если захочет: пока Алине было достаточно её сегодняшнего положения. Однако глупо отказываться от возможности усиления своих позиций, так что надо было соглашаться. И соглашаться с благодарностью.

– Впрочем, почему бы и нет. Глядишь, лет через тридцать, к семидесяти, ты меня сделаешь N-ской матерью Терезой.

– Фонд может вести и политическую деятельность, поддерживая мать Терезу и политиков, отстаивающих интересы обиженных детей.

– Логично. А главное – что дело богоугодное. Какой ты у меня, Александр Поликарпович, всё-таки мудрый.

– И прозорливый.

– И прозорливый.

 

Она почти на четверть века младше меня, совсем по Тютчеву – «О, как на склоне наших лет…» Счастье моё. Кто бы мог подумать, что в шестьдесят, прямо на юбилее, у меня начнётся такой головокружительный роман. И ведь до этого мы виделись с ней, но я даже и подумать не мог… в сущности, это она соблазнила меня. Чертовски хороша и настолько же умна, а ведь когда-то я числил её в противниках. Из-за её сибарита мужа, который, как я теперь знаю, у неё на содержании…а я в благодарность сделал его главным по областному имуществу. Пусть представительствует. Сын у неё от другого брака, сейчас учится в США. Я бы, пожалуй, хотел, чтобы она мне тоже родила сына. Поздно… или ещё нет?

Во мне всегда был этот инстинкт власти, в ней он тоже есть, я его чувствую. Тех, у кого его нет, власть старит, а я становлюсь моложе. Что может быть лучше, чем менять жизнь других людей? это же настоящий акт творения. По большому счёту, меня и не интересовало ничего другое – я получаю высшее наслаждение именно здесь, от своей работы. Львы рождены царствовать: так было, так будет.

Алина сделала меня тоньше. Их поколение знает много новых трюков, в этом им не откажешь. Они могут легко жить за рубежом: я так уже не смогу никогда. Мы могли только мечтать… что ж, они делают то, о чём мы только мечтали. Мы только говорили о дворянах, а они вернули это сословие.

Куда ж в России без дворян? без львов? Наши дети поняли это раньше нас, и учат своих детей в частных школах по восемь часов в день, приучая к самодисциплине, а для придурков из народа оставили пятидневку по четыре часа, и правильно: быдло должно быть тупым и здоровым. Если бы мы об этом заговорили в восьмидесятых, нас порвали бы на части коммунистические демагоги. А сейчас всё это делается «на раз», и новое поколение дворников и сторожей будет дворничать и сторожить, а не играть в хороших залах на своих дудочках и станках с неизвестным количеством струн. Больше у них не будет ни одного шанса.

Я-то после юбилея уже начинал ждать неизбежного. «Акела промахнулся». Аля дала мне новую жизнь и новый смысл – и вот я уже сохранил всё в этом туре; а она обещает ещё и следующий, и я чувствую себя сильным и молодым рядом с ней.

Колокола…да я сделаю из неё святую, на которую в N будут молиться. И этот фонд – только начало.

Какое счастье, что я могу сделать для неё всё. Какое счастье.

 

Алина возвращалась из резиденции губернатора на своей машине, но с шофёром из личной охраны Тараканова. До L было десять километров, а на трассе с одинокой женщиной, ведущей дорогую машину, могли случиться неприятности. Бережёного Бог бережёт; Алина знала страну, в которой она жила, лучше многих, знала и то, что в России охотники слишком часто превращались в добычу.

На сердце у неё было неспокойно, хотя причин для беспокойства не было никаких; наоборот, закончившееся свидание с Таракановым доставило ей много положительных эмоций. Заноза, которая сидела у неё в сердце, называлась Казаков. Всё прошло совсем не так, как она планировала. Слишком рано встретились, слишком неподготовленно. Он ещё на что-то надеется, он слишком весел и напомнил ей встречу летом, когда она испугалась. Да, действительно, испугалась. Но теперь-то у неё всё под контролем, разве нет?

Алина вспоминала, как вчера подошла к Казакову и поцеловала его, и он ответил на поцелуй, и как хотела продолжить, но он стиснул её так, что она ничего не могла предпринять. Тогда она сказала ему: «Я всё равно тебя съем», а он отпустил её, отступил на шаг, покачал головой, улыбнулся и сказал: «Не сегодня». И как она спросила его: «Тогда зачем ты здесь? ты же этого хотел?» – «Хотел. Но не только этого. Да это, пожалуй, и совсем неважно. Теперь не так важно» – «Ты же проиграл! и ты опять один! ты никому не нужен здесь!» – «Пока ещё нужен. И не проиграл, а выиграл».

Он был уверен в себе, что-то за этим крылось. Что-то, чего она не знала. «Да, Саша, устроить то, что нам устроил Казаков летом, это тебе не колокола за чужой счёт своими именами называть», – подумала она вдруг устало. Мелькнула и другая мысль: бросить здесь всё, уехать жить к сыну, там тепло. «Поеду на их католическое Рождество, всего-то месяц остался», – решила Алина.

Шёл второй час ночи, за окном сыпал мягкий снег. В L было безветренно, светло и чисто от ещё не замусоренного заводской сажей снега. Шофёр поставил машину на стоянку, проводил Алину до подъезда. Они подождали, скоро подъехал патрульный автомобиль, который повёз его домой, а Алина поднялась к себе в квартиру.

Она сняла шубку, думая, что Тараканов спит, Казаков спит, Борзов спит, и что все они – сволочи, эта мысль её несколько приободрила. Однако в спальне никого не было, она походила по квартире, заглядывая в другие комнаты, и наконец в кабинете на диване обнаружила мужа, спящего в обнимку с какой-то женщиной. Женщина, скорее всего, была знакома, но пытаться подойти ближе и выяснить, кто это, Алина не стала. Не стала и устраивать скандал, усмехнувшись про себя такту мужа, устроившегося на диване, а не на супружеском ложе. «Надо будет завести отдельные спальни», – подумала она, закрываясь у себя на ключ и взяв из аптечки снотворное. В ушах у неё звучал насмешливый голос Казакова, как раз перед тем, как она заткнула ему рот своим поцелуем: «Все вы памятники самим себе. А памятники не могут быть счастливы. У них нет чувства юмора: вспомни Командора. Чего он так взбеленился: ведь у статуй не растут рога? лучше бы порадовался за свою вдову. Я очень рад за тебя – ведь теперь у тебя есть всё, чего ты хотела. И что – ты счастлива? Скажи мне».

Всегда надо звонить домой перед возвращением. Иначе тебя там перестают ждать. И что ей было не остаться у Тараканова? Что-что, не хотелось встречаться с ним утром. А почему не позвонила? Да потому, что слишком уверена в себе. Наверное, это смешно, но Алине хотелось плакать. Она попробовала, но у неё не получилось: снотворное начало действовать, и она заснула.