Осенний дождь

Я чертей тогда боялся. Не помню, почему. Спросил у деда:

– Дед, ты черта видел?

– Да, видел раз.

– А где?

– Да в кузнице когда работал, смотрю, он за спиной стоит.

– Дед, он страшный?

– Когда боишься – страшный, а коль ты с Богом, он сам тебя боится.

– А ты боялся?

– Тогда уж нет. А раньше бы, конечно, испугался. Такая злая морда. Глаза горят. Из пасти вонь.

И я себе представил, забрался в угол живо, накрылся одеялом. И не вылезал до вечера, пока родители за мною не пришли.

Отец принес с собой три литра пива. Налил в стакан и отошел. Никто и не заметил, как я все пиво выпил из стакана и завалился пьяным спать, и не боялся ничего.

Еще постился с дедом. Он резал редьку мелко-мелко, зеленый лук, ссыпал в глубокую тарелку, домашним квасом заливал. Потом мы это ели. И этот запах горькой редьки и кислый кваса вкус, сводящий скулы, я помню до сих пор. А бабка не постилась. Пекла огромные, как лодки, пироги. С печенкой, с мясом и с яйцом. И булки стряпала еще. Чуть увлажненные душистым чесноком, Из теста с салом варила колобки. А дед ругался на нее: «Грешу через тебя», когда бранился, говорил, Всегда мне было интересно, как происходит это у него. Казался мне безгрешным он в то время. Таким же, как и я.

Еще молились с дедом. Вставали к образам и дед, прикрыв глаза, губами молча шевелил. А я молитв не знал. И дед мне говорил: «Проси у Бога все, что хочешь». Я велосипед однажды попросил, а Бог сказал, наверно, деду, иначе как бы он купил?

Постился с дедом я неделю, пока отец про это не узнал. Они ругались целый вечер, и дед потом сказал: «Пойду, однако, на болото помирать, наверно очередь пришла». Совсем недалеко от нас болото разливалось – через шоссейную дорогу. Но он ошибся. А может, смерть ошиблась. Совсем немного, впрочем: в соседний двор в тот раз, за бабой Полей, заглянула.

У бабы Поли был фруктовый сад. Такая редкость в нашем крае. Стелились яблони в саду, кустилась вишня, малина сладкая и крупная росла. В саду у бабы Поли мы не воровали никогда. Она сама нас угощала и не жалела ничего из сада.

Теперь она лежала без движений. Спокойно абсолютно. А дед читал над ней потрепанную книгу. И две свечи, стоящие у бабы Поли в изголовье, клонили огоньки, когда страницы он листал или входил проститься кто-нибудь. И свет скользил от них по желтому лицу, морщины двигая его, как будто баба Поля улыбалась. А сад в то лето буйствовал огромным урожаем, с ней прощаясь. И нас проститься с бабой Полей приглашал.

Мы ехали за ней сначала по шоссе, что от болота отделяло наш пыльный городок. Потом в тенистый бор свернули и по дороге, рыхлой и песчаной, в узлах от корневищ огромных сосен, проехали немного. Остановились в тупике и дальше гроб несли на поднятых руках, чтоб за оградки он не задевал. А день чудесный, ясный был. Не жаркий абсолютно. К сосне огромной, в три обхвата (моих все пять, наверно), я прислонился головой и снизу наблюдал, как от вершины к облакам душа моя плывет. Наполненная запахом сосновым.

В могилу опустили гроб, скатали полотенца, и отвратительной кутьи мне напихали в рот. Я выплюнул за дерево ее. И риса сладкого с тех пор я есть не мог. И не постился больше. А дед, конечно, умер. Но через тридцать с лишним лет. Уснул и не проснулся. С улыбкой на лице. С бельем посмертным рядом, на древнем, обитом жестью, сундуке. С огромным прошлым, в котором черта не боялся, грешил в котором, на непостившуюся бабку матерясь. В далеком прошлом, в котором я постился вместе с ним.

И вновь поститься начал я в тот год.