Нонеоматеренное

В этой комнате я оказалась случайно. В темноте перепутала двери и оказалась. Комната узкая, длинная, воняет бабкой. Мебель старинная, с мифологическими сюжетами. Комната меня заинтриговала. Огляделась. Всюду ветхость, сплетение времен. Этажерка на тоненьких ножках, на нижней полочке толстая книга, на верхней – баночки всякие, скляночки, посередине – что-то вроде стакана, но не стакан, и внутри прозрачное, как вода. Сам стакан накрыт деревянной крышкой, и сверху красиво вырезано. Стою, смотрю на стакан и думаю: а ведь этот стакан с деревянной крышкой не похож на шкаф с сюжетами. Тот понятен, только конкретных знаний не хватает, а стакан волнует и настораживает. Ступила к этажерке. Протянула к стакану руку. Подняла крышку. Не помню уже, успела что-нибудь подумать или даже подумать не успела, как пространство задребезжало, и слышу: «Верни крышечку на место!» Тут же вернула крышечку на место. Вода в стакане закружилась, дымок пошел,, и опять слышу негромкое, пугающее: «Ты разбудила дух…» И сказало, какой дух, но не внятно, не разобрать. Задаю в пространство комнаты вопрос: «Извините. – Говорю. – Последнее слово не расслышала. Чего, говорите, разбудила?» И тут, вижу, в стакане, в медленно кружащейся воде, чей-то образ возникает, такой пугающий, что даже по спине что-то под лифчиковыми застежками туда-сюда несколько раз пробежало. Но не успела я окончательно испугаться, как из пространства образовалось нечто, напоминаю­щее человека, только отдаленно. В высоту, примерно, метр семь­десят пять – метр восемьдесят, торжественно произносящее: «Долго! ... Долго я ждало эпохи пробуждения. И свершилось ноне!» Постояло, пе­редохнуло, еще набрало побольше воздуха, и про­должило: «Смотрело я на вас, на всех, от теле. И все видело, и все слышало. Пробужденный же, и обрядший ткань земную, омате­рившись ноне, увижу всех вас, и ус­лышу, уже от селя». Пока оно го­ворило, я его рассматривала. Рост, как я уже упомянула, при­мерно, метр семьдесят пять – метр восемьдесят, в дешевеньком свитерке, на том месте, где у женщин грудь располага­ется – только маленькие выпуклости. Осторожно его разглядываю, а оно тем временем свое вступительное слово неторопливо и торжест­венно продолжает. Но я ласково ему улыбаюсь и спрашиваю: «Из­вините, го­ворю, за совершенно бестактный вопрос: вы женщина?» И тут оно мне в ответ тоже доверчиво улыбнулось и застенчиво го­ворит: «Нет, – говорит, – уже, увы, не женщина». «Мужчина?» – Спра­шиваю. Оно смотрит на меня, и молчит. «Что? – Спрашиваю, – тоже «увы». «Увы» – тихо соглашается. Но добавляет загадочно: «А вот в предыдущей жизни, верно, была женщи­ной. А как ты догадалась?» А я: «А по вам же видно! – указываю на выпук­лости спереди. – У вас здесь раньше грудь была!». А оно уже совсем по­добрело, взды­хает, улыбается…. Я, говорит, разная могу быть. Могу с гру­дями, могу без. А еще вот гляди-ка, чего могу! Смотрю, а оно прямо на глазах поплыло, видоизменяясь: то один глаз уплыл куда-то вниз, другой – вверх, потом по сторонам растек­лось, и, в конце концов, все пупоч­ками вокруг носа скучилось. Ой-ой! – Кричу. – Вижу, вижу! Спасибо пре­большущее, хватит, хватит! Я и так уже очень сильно удивилась! Давайте-ка вы мне лучше про что-нибудь ужасно инте­ресное расскажите. Сколько, например, у вас всего жизней в це­лом? «Три» – Отвечает. – Две уже про­жило, одна осталась. Ее буду жить». В образе вот того, говорю, что только что ноне возникло и оматерилось. Не знаю, говорит, то ли задумчиво, то ли важничая, еще не решило. Еще надо подумать. Конечно, соглашаюсь, шутка ли – последняя – она и есть последняя. Она, как у нас шутят – и в Африке последняя. Как говорится: все, блин! Дальше – наморщи­вайся, не наморщивайся, – одна дымка в стакане и деревянная крышка сверху. Это – правда, вздыхает и даже, вижу, пригорюни­лось. Помолчало, повзды­хало, набрало воздуху, и торжественно произнесло: «У вас будет два­дцать темных ночей. В трех из них все переменится. Но вы не отчаивай­тесь. Сначала все будет очень плохо, потом некоторые из вас воспрянут из грязи, и продолжат бы­тие». В образе кого? – спрашиваю. Это, отвечает, не будет иметь никакого значения. Как это? – спрашиваю. А вот так! – от­вечает. Произойдет не просто трансформация, а два раза туда-сюда пе­ретрансформация. И когда двадцатая ночь минует, вы обретете и многоголосо возликуете. В качестве кого?– спрашиваю. «То есть?» (Оно мне). «В качестве мужчин, уточняю, возликуем, или женщин? Или, только не обижайтесь, вроде вас, с небольшими выпукло­стями спереди». Смотрю, оно еще воздуха набрало и вновь вещать собралось. И чего-то мне так не понравилось по выражению фи­зиономии поверх выпукло­стей, что оно прогнозировать вознамери­лось, что перебиваю и говорю: «Ой, погодите, погодите! Все это очень интересно, даже захватывающе. И человечество должно быть, как можно быстрее проинформировано. Но коль скоро вы уже оматерились в этом мире, то согласитесь, возникает резонный во­прос: как вы пропишитесь, где, и в качестве кого. В специаль­ном месте возникнут совершенно естественные вопросы, типа: где вы были раньше, и почему вас нигде тут среди нас никто ни разу не видел?» Оно постояло, подумало, потом весь набранный для про­рочеств воздух назад тоненько выпустило, и грустно-грустно гово­рит: «Да. Верно. Как это я сразу не подумало?» И еще больше пригорюнилось, свитерок опал, выпуклости выпали, смотрю – а на них, как опята на пригорке, красивые красные шарики на тонень­ких ножках покачиваются в волнующем танце. Я постояла, по­стояла, не выдержала, ступила к нонеоматеренному, и, успокаи­вая ласково, негромко говорю: «Не переживай. Чего-нибудь при­думаем. Все утрясется, моё хорошее, устаканится». И спрашиваю: «А для чего эти шарики у тебя спереди покачиваются, можно потрогать?» И подняла голову, чтобы в глаза заглянуть, смотрю – а там, где только что, секунду назад, глаза были, веселые, с искринкой, все за­катилось, растеклось, и предоргазменно томится.

Нет, думаю, это оно мне вместо настоящих пророчеств свои лич­ные не­сбыточные мечты подсовывало. Вон, даже наоборот, потом и у нас у всех точно такие же шарики отрастут. Для большей мужен­ственной чувстви­тельности.