Восходящие потоки

 

 

 

...Я валялся на кровати у себя в номере, продолжая изучать отцовский дневник.

 

 

 

« В юности на меня сильное впечатление произвел фильм «Альба Регия» с Татьяной Самойловой в главной роли.

 

Но дело не в Татьяне Евгеньевне.

 

В фильме был еще один персонаж. Он привлек меня своим независимым характером. Это был не молодой уже врач, отдающий дневное время работе, а вечера – одиночеству.

 

Я видел себя на месте этого человека.

 

Вот я, усталый, прихожу в пустую квартиру на первом этаже старинного дома на окраине большого красивого города. Принимаю душ, долго стою под прохладными струями. Не спеша переодеваюсь в домашнюю одежду.

 

Готовлю изысканный ужин, – что-нибудь с икрой, фруктами и бисквитами, – усаживаюсь в кресло, наливаю виски, закуриваю. Предаюсь неторопливым размышлениям о будущем, в котором мне судьбой уготована выдающаяся роль.

 

И так изо дня в день, многие, многие годы... Не жизнь – мечта!

 

Актер играл роль человека, который годами чего-то ждет. Какого-то события. Которое в корне изменит его жизнь. И, хотя герой был уже в зрелых летах, времени, судя по всему, ему было отпущено предостаточно. Сценарист знал, что делал, и, в конце концов, главный герой дождался: явилась Самойлова – точнее ее героиня – и перевернула жизнь флегматичного мечтателя.

 

Как я уже сказал, этот экранный человек привлек меня своим независимым характером. Но главное – своим одиночеством. Что для меня в то время было синонимом свободы (кстати, этого взгляда на свободу я придерживаюсь и поныне).

 

Хотелось быть таким же сильным, цельным и одиноким. И – свободным.

 

Я твердо знал (вернее, сам себя уверял, что твердо знаю), что только абсолютная

свобода и одиночество могут привести меня к цели.

 

А цель моя была – стать писателем. И не просто писателем, а писателем знаменитым, известным всему миру.

 

По сути, у меня тогда не было дома. Да и можно ли назвать домом место, куда я не мог привести и оставить до утра подругу? О каком одиночестве и, тем более, о какой свободе можно было говорить?!

 

Мои родители были людьми старого закала. Моя мать, например, совершенно искренно полагала, что для молодого человека аскетизм – благо. И для ее младшего сына интимная связь с девушкой – это нечто такое, от чего было бы недурно и отказаться.

 

И вообще, считала она, от воздержания еще никто не умирал. Всё это глупости и безнравственные фантазии, внушала она мне. Замечу, что при этом у нее было трое сыновей.

 

Она не была лицемеркой, избави Боже! Просто она была наивным, целомудренным, благороднейшим человеком. Вышла замуж за моего отца, когда ей не было и семнадцати. Бежала с ним из дома, в котором ее мать, моя бабка, избивала ее железным прутом. Пронесла любовь к отцу через все испытания: страшные тридцатые годы, войну, голод... Отец платил ей тем же. Это была удивительная пара.

 

Моя мать была чистым человеком. Слишком чистым. Жила в выдуманном мире, который существовал только в воображении тургеневских барышень. Мать была уверена, что мои любовные увлечения – блажь и грязь.

 

Кстати, сейчас, по прошествии множества лет, вспоминая себя в молодости и своих подружек тех лет, я думаю, что, скорее всего, моя мать была не так уж и не права...

 

Тогда, естественно, я думал иначе.

 

Повторяю, мои родители были удивительные люди. В семье царила всеобщая любовь. Любимчиков не было. Каждый из сыновей был одинаково любим. Но бывали периоды, когда одного из сыновей любили больше, например, когда он болел. Тогда вся любовь обрушивалась на недужного.

 

И все-таки каждому из сыновей казалось, что он-то и есть любимчик: просто родители этого не показывают, чтобы, не дай бог, не уязвить, не задеть чувств других братьев.

 

Я замирал от счастья, когда думал, что других братьев родители любят так же, как меня. Так я был воспитан.

 

Много позже я понял, что любили больше всего первенца, старшего сына. Но родители были таковы, что в этом они не признались бы даже себе...»

 

 

 

 

 

«У старой большевички, матери одного моего приятеля, в квартире повсюду были развешаны портреты Ильича.

 

Мой приятель был страшный шалопай и бабник.

 

А его революционная мамаша была человеком чрезвычайно строгих правил.

 

Она относилась к любовным похождениям своего бравого сына, мягко говоря, неодобрительно. Но, зная крутой и самостоятельный характер сына, смирялась, когда тот приводил домой девок и оставлял их на ночь.

 

Но однажды ее терпению пришел конец, она ворвалась к сыну в самый, так сказать, патетический момент, сорвала со стены портрет Ленина и, потрясая им, со словами «Не кощунствуй!» вылетела из комнаты!».

 

«В семидесятые знавал я одну милую женщину, мать другого моего приятеля, которая в холодильнике хранила нумерованные куриные яйца. Она метила яйца химическим карандашом, чтобы ее единственный сын, ставший ей врагом, не смог, не дай бог, в тайне от нее приготовить себе яичницу.

 

Жили они на улице Серафимовича, в известном «доме на Набережной»». Ни мать, ни сын не имели намерений обменивать огромную пятикомнатную квартиру на две поменьше: мать не хотела никуда уезжать из квартиры, оставшуюся ей от покойного мужа, отец которого, Александр Дмитриевич Мацепура, был одним из сподвижников Ленина, а сын рассчитывал, что мать не сегодня-завтра окочурится и тогда вся «жилплощадь» достанется ему.

 

Эта милая дама была большая шутница. Одним прекрасным утром она сидела за столом на кухне и прилежно нумеровала очередной десяток куриных яиц. Ночью она плохо спала: во втором часу ее разбудил звук вставляемого в замок ключа. Потом раздались осторожные шаги и шепот. Вскоре все стихло. Опять сын привел очередную девку, поняла она.

 

Итак, сидит милая дама на кухне и, тихо напевая, химическим карандашом метит белоснежные куриные яйца. Вдруг в проеме двери возникает помятая фигура сына. Сын держит за руку некую юницу с заспанными голубыми глазками. «Мама, познакомься, пожалуйста, это Верочка, моя невеста».

 

Мамаша отрывается от яиц, приятно улыбается и произносит елейным голоском: «Ах, Верочка, я так рада, так рада! Присаживайтесь, Верочка, милая вы моя, хорошая вы моя!»

 

Берет ее руки в свои и долго, продолжая приятно улыбаться, рассматривает гостью. Потом поворачивается к сыну и со змеиным торжеством говорит: «Ну вот, опять блядь привел!»

 

Кстати, эта милая пожилая дама сама вскоре вступила в брак. Со знаменитым генералом, командовавшим в годы войны одним из второстепенных фронтов.

 

Многие прославленные советские военачальники во время войны сделали головокружительную карьеру: начав полковниками, закончили чуть ли не маршалами.

 

Ее же новый муж был единственным полководцем, который, начав войну в звании генерала армии, закончил ее в том же звании. Что, на мой взгляд, скорее свидетельствует о благоразумии генерала, нежели о его неумении руководить крупными воинскими соединениями.

 

Генерал, наверняка, знал, что были и другие примеры. Когда маршалы заканчивали чуть ли не полковниками.

 

И благодарили Господа, что вообще остались целы и не были расстреляны, как, например, стремительно выросший до генерала армии герой Советского Союза Дмитрий Григорьевич Павлов, сложивший голову не в бою, а как предатель в лубянских подвалах. Или маршал Кулик, которого сначала понизили до генерал-майора, а потом и вовсе расстреляли.

 

Мой тридцатилетний приятель, освоившись с ролью сына полководца, говорил: «На прошлой неделе мой новый папа посетил крейсер «Аврору». Сказал, что крейсер находится в прекрасном состоянии и готов в любую минуту опять пальнуть по Зимнему. А сегодня мой новый папа вместе с такими же, как и он, выжившими из ума старыми пердунами, отставными генералами и маршалами, военными советниками, в министерстве обороны ползает на карачках по расстеленной на полу карте Европы и передвигает красные флажки в направлении стран НАТО».

 

После замужества мать переехала к мужу, и квартира на Серафимовича оказалась в полном распоряжении сына, счастливого и беззаботного прожигателя жизни, кстати, носившего имя и отчество революционного деда, прославившегося созданием кровавых продотрядов.

 

Полностью оставив мысли о женитьбе и живя в ладах со своими слабостями, мой приятель обзавелся ключами от роскошной генеральской квартиры на Ленинском проспекте. Подозреваю, для того чтобы иметь доступ к генеральскому холодильнику с яйцами без меток и бару, забитому дорогими напитками.

 

И вот в один прекрасный летний день мы, четверо собутыльников, шли по широкому тротуару Ленинского проспекта.

 

Настроение у всех было приподнятое. К этому моменту мы уже порядком нагрузились и, естественно, горели желанием выпить еще.

 

Тут нашему другу пришла в голову удачная мысль посетить квартиру своего нового папы. Он знал, что генеральская чета отбыла на отдых в Ялту.

 

Помню, что консьержки почему-то не оказалось на месте, и мы беспрепятственно поднялись на третий этаж, на котором располагалась искомая квартира.

 

Бар был, к счастью, не заперт, и мы, расположившись в глубоких креслах, принялись с видом знатоков дегустировать редкие в те годы напитки.

 

Нас окружала номенклатурная роскошь: тяжеловесная мебель, выдержанная в военно-патриотичном стиле. Стены были увешаны закованными в могучие бронзовые багеты картинами верных учеников Герасимова и Кривоногова.

 

На картинах были изображены бравые полководцы в парадных мундирах. А также поля сражений, как их видели не нюхавшие пороха художники, то есть вся эта плакатная красота, так нравившаяся членам художественных советов, полагавшим, что чем больше на батальных полотнах красивого голубого дыма и подбитых танков со свастикой, тем лучше.

 

Стена над исполинским диваном, на который, наверно, можно было уложить не только прославленного генерала с женой, но и пару-тройку его ординарцев, была закрыта персидским ковром.

 

На ковре красовалось золотое оружие, коим генерал был награжден в двадцатые годы за резню, которую он устроил на Тамбовщине, утихомиривая восставших из-за массового голода крестьян.

 

К верхнему углу ковра гвоздями были приколочены необъятные красные галифе, с дыркой от пули на уровне заднего кармана.

 

Это были знаменитые штаны генерала, полученные им накануне Польской кампании. Поговаривали, что именно в эти штаны был облачен хозяин квартиры, когда вместе с Тухачевским драпал из Польши после «чуда над Вислой».

 

Кто-то, расчувствовавшись, затянул старую солдатскую песню «Прощай, Маруська дорогая, я не забуду твои глазки...»

 

Через минуту пели все.

 

Спустя некоторое время приятель извлек из гардероба четыре генеральских фуражки и четыре кителя с орденскими планками.

 

Большой балкон выходил на залитый солнцем Ленинский проспект. Балкон нависал над тротуаром, по которому рекой лилась нескончаемая людская масса, состоявшая из москвичей и гостей столицы. Толпа шумела, как шумят все толпы в мире.

 

На балкон, обнявшись, вывалились четыре пьяных генерала армии. Пространство над людским морем огласилось диким ревом. «Вот кто-то с горочки спустился, – неслось с балкона, – наверно, милый мой идет!» – надрывались генералы.

 

Прохожие подняли головы и замерли. Не каждый день можно увидеть квартет, состоящий исключительно из генералов армии».

 

 

 

 

«Советские люди жили по-разному: в некоторых семьях царили домостроевские нравы и детей воспитывали в строгости, не допуская – по возможности – добрачных половых связей. В других – жили по законам Скандинавии, где к сексу относятся, как к виду спорта.

 

В шестидесятые годы знавал я одну прелестную юную барышню, обожавшую заниматься со мной любовью в комнате, где за платяным шкафом спали ее родители: папаша, отставной майор КГБ, и мамаша, числившая в своих предках самого графа Сперанского».

 

 

 

«Вчера я «забежал» во сне на Тот свет... Приснилась мне незнакомая улица, по которой в одном направлении двигались колоннами скорбно молчащие люди.

 

Неодолимая сила подхватила меня и повлекла за ними. Вдруг я почувствовал, что мной пересекается некая страшная катастрофическая черта, за которой начинается другая жизнь.

 

Шаг, еще шаг, сердце содрогнулось, замерло и... пронзительно яркий синий свет, отливавший серебром и золотыми искрами залил меня с ног до головы... Потом меня захватило непередаваемо радостное и покойное чувство... Я оказался в другой жизни...

 

Проснулся, повернул голову... В окно билась обломанным концом сиротливая ветка, накрапывал дождь, был слышно, как капли барабанят по карнизу...

 

Я с трудом подавил желание опять уйти в сон. Что мне помешало? Страх... А чего бояться? Небытия? Но ведь ясно, что небытия нет, ведь там – покой и счастье».

 

 

 

«Солженицын… Какая грандиозная фигура! Человек, сочетавший в себе наивность ребенка с опытом фронтовика и лагерника. С одной стороны – прекраснодушные, чуть ли не толстовские идеи о соборности, земстве, просвещении, всеобщей любви. С другой – кровоточащая правда Гулага.

 

Подпортил общую картину двухтомник о евреях. Зачем он вообще взялся за эту тему? Чтобы поставить евреев на место?»

 

 

 

«Бессонница хороша тем, что расширяет размеры временного пространства, позволяя прошлому вплотную подбираться к настоящему.

 

Вы никогда не замечали, что во тьме бессонной ночи образы далекого прошлого, ушедшие персонажи, умершие друзья, родственники, любимые женщины так реальны, почти материальны, что достаточно сделать шаг, чтобы оказаться рядом с ними?

 

Эти люди близки, словно они живы и находятся рядом. Ты видишь грустную улыбку на милом лице, блеск давно погасших глаз, ты слышишь голоса, звучавшие когда-то...

 

Ах, как хочется положить руку на плечо, прижаться губами к родному лицу! Днем это ощущение уходит. И прошлое убирается в свое темной логово. Настоящее, равнодушно и безостановочно бегущее вперед, наваливается на воспоминания и погребает их под собой.

 

Ты тоскуешь, когда близкий человек покидает тебя надолго. Ты горестно считаешь дни недели, месяцы. Если разлука долга, то – годы. А если близкий человек уходит в мир иной, то воображению невыносимо трудно справиться с вечной разлукой. Господи, вдумайтесь, это же расставание навсегда!..»

 

 

 

 

«Подруга моей жены была замужем за очаровательным человеком, красивым, умным и успешным.

 

Я знал, что подруга жены в семейной жизни не является примером для подражания. Ее мужем, повторяю, был чрезвычайно приятный малый, обаятельный, веселый и остроумный.

 

Как-то раз, на вечеринке, мы с этой дамой вышли покурить на балкон. Как известно, спиртное развязывает языки. Черт меня дернул удивиться, как это, мол, женщины могут изменять таким душкам. Она пожала плечами. «Ну и что? Он ведь меня тоже обманывает, – сказала она и, пристально глядя мне в глаза, добавила: – и я даже знаю, с кем...»

 

 

 

«Можно ли достаточно объективно рассказать о людях и времени, в котором я жил?

 

Что каждый из нас знает о мире, в котором живет?

 

Один видит грядки в огороде и забор соседа. Другой – осточертевший токарный станок и пивную рядом с заводом. Третий – равнодушные лица учеников. Четвертый, у кого в силу обстоятельств кругозор пошире, знает и видит не только то, что творится в доме его соседа, но знает, что делает сосед соседа.

 

Пятому совсем хорошо: он крупный государственный деятель. Этот знает много и о многих.

 

Шестому еще лучше: он знает настолько много, что излишками знаний делится с читателем.

 

Седьмой знает все то, что известно шести предыдущим, и ему настолько от этого хорошо, что он считает ниже своего достоинства тратить на пустые разговоры драгоценные дни быстротекущей жизни.

 

Но ни первому, ни второму, ни шестому, ни седьмому все равно этих знаний недостаточно, чтобы судить о мире объективно.

 

Но они судят.

 

У каждого из нас свой взгляд на мир. Этот взгляд формируется из сотен и тысяч мелочей, которые позволяют каждому из нас судить об окружающем нас мире полно и всеобъемлюще. Так нам кажется.

 

Даже в компании единомышленников, которые, казалось бы, должны смотреть на мир одинаково, случаются размолвки, носящие принципиальный характер.

 

Это я к тому, что объективного взгляда на мир не существует».

 

 

 

 

«За каждым тянется свой, персональный, шлейф открытий и ошибок. И все-таки попытка рассказать об уходящем времени нужна. Нужна, прежде всего, мне самому.

 

Хочется с расстояния понять, что мы тогда собой представляли. Мы – это поколение военных и послевоенных детей. Уходящая, почти забытая эпоха. Эпоха с одной стороны вознесенная и обожествленная, а с другой – оболганная.

 

Если бы меня спросили, чего я хочу больше всего на свете, я бы без раздумий ответил: я хочу, чтобы меня оставили в покое. В идеале же я вижу себя, сидящим на солнышке в открытом ресторанчике, в небольшом городке где-нибудь на севере Италии (там не так жарко) и с сонной улыбкой рассматривающим прохожих.

 

Повторяю, это мой идеал. Господи! У меня мечты заурядного обывателя.

 

Как все это вспомнить, как рассказать, чтобы никого не обидеть и не изуродовать прошлое непреднамеренной ложью?

 

Надо писать мазками. Так пишут художники. И писать только правду. Если такое вообще возможно...

 

Пусть каждый на этом полотне увидит то, что сможет увидеть».

 

 

 

 

 

«Всегда обыватель гордился знакомством со знаменитостями. Прежде это были великие актеры, прославленные писатели, поэты, живописцы, крупные ученые...

 

Сейчас похваляются знакомством с олигархом, модным телеведущим, безголосой певицей...

 

Кумиры нынешней молодежи – владельцы банков.

 

Раньше хотели стать космонавтами, пожарными...

 

Не знаю, что лучше: парить в невесомости или считать деньги.

 

Я не предлагаю всем тут же рвануть в космос или помчаться на всех парусах в сторону горящей деревни, но всё же, всё же, всё же...»

 

 

 

 

«Ничто так не оживляет воспоминания, как запахи и музыка».

 

 

 

 

«На чем зиждется – да простится мне сие слово – мое стремление куда-то бежать? На боязни ступора? Боязни смерти?

 

Когда я говорю о страхе... ах, впрочем, о чем это я?!..

 

Желаний – желаний основательных, всепоглощающих, мобилизующих волю – у меня нет. Тогда что?..

 

Когда я был юношей, я верил во что-то грандиозное, общечеловеческое, я верил во что-то, что помогло моему народу победить фашизм, Гагарину полететь в космос, советским хоккеистам выигрывать чемпионаты мира.

 

В стране что-то было не так. Я это понимал, но думал, что можно еще все наладить, поправить, изменить, улучшить... Так многие тогда считали. Нет, я не связывал изменения, необходимые стране, со светлой коммунистической идеей. А впрочем, черт его знает, может, и связывал!

 

Трудно было жить без героя. Без своего героя: отечественного. Походить на Павку Корчагина не хотелось. Фанатики отталкивают. Жить ради железной дороги…

 

Хотелось жить, как жили герои Ремарка: сидеть под каштанами на венских бульварах и слушать, как негр в белом смокинге перебирает клавиши рояля. Грустить, думать о печальном прошлом. И пить кальвадос. И чтобы рядом сидела прекрасная женщина, которая курила бы длинную сигарету и ласкала тебя грустными глазами... О, это печальное, бесконечно милое лицо! Я не раз видел его бессонными ночами...

 

Повторяю, я верил и не верил во что-то, что вроде должно было быть... Вернее, хотел верить во что-то, что... Действительно, как без веры-то?.. Непривычно как-то.

 

...Наши головы были забиты черт знает чем».

 

 

 

 

 

«Как известно, в здоровом теле должен быть здоровый дух. Понимание справедливости этого высказывания приходит с годами, обостряясь в те редкие дни, когда у тебя ничего не болит».

 

 

 

 

«Каждый тянется к своему куску пирога. Отпихивает локтями соперников. А может, они тоже хотят жрать?..»

 

 

 

«Когда же у кого-то, наконец, хватит духу сказать правду о нашем времени? Ведь без этого нам не жить. Уже целые поколения живут во лжи. Раньше во лжи коммунистической. Теперь во лжи посткоммунистической. Живут и чувствуют себя прекрасно: ибо не надо думать.

 

Нам бы обернуться назад и вглядеться в прошлое сегодняшними трезвыми глазами…

 

И тогда наше страшное и прекрасное прошлое: кровь, грязь, убожество и наша великая победа в войне, страдания наших отцов и дедов, голод, вера и неверие, – простите пафос и дидактику этих строк! – может быть, станет частью наших душ.

 

А если мы еще и победим в себе страх перед узнаванием всей (всей, увы, – не получится, но хотя бы большей части) правды о нашем прошлом, тогда мы возвысимся до уважения к самим себе.

 

И возникнет фигура героя нашего времени, русского человека, которому захочется подражать, как когда-то мы подражали героям Ремарка и Хемингуэя».

 

 

 

Я отложил тетрадь и покачал головой. У отца было все то же, что мучит меня... Видно, у всех поколений – одно и то же.

 

Я надеялся развлечься, отдохнуть, почитывая на досуге опусы моего папаши, а вышло что?..

 

 

 

«Фигурами, вроде моей, – читал я дальше, – заполнены страницы сотен книг, начиная с девятнадцатого века до времен Оттепели... Рефлектирующий герой, мыкающийся то ли внутри себя, то ли за пределами сознания...

 

Господь не дал мне талантов, но наделил критическим, взыскательным умом и непомерными амбициями при полном отсутствии понимания, как эти амбиции претворить в жизнь.

 

Я жаждал славы... Но я понимал, что одного стремления выделиться из толпы мало. Я понимал, что желание прославиться может привести честолюбца к сожжению храма Артемиды или к сомнительным лаврам серийного убийцы. Такая слава меня не прельщала.

 

...Я схожу с ума? Или мне это только кажется?.. Мне скучно жить. Моя душа иссушена тоской и ленью... она напоминает плохо сохранившуюся мумию, место которой не в музее человеческой истории, а на помойке...

 

Я утрачиваю свое «я», я растворяюсь в эфире... и самое страшное, что я почти не замечаю этого... еще немного, и от меня не останется даже тени... В последнее время я стал замечать, что моя душа не поспевает за телом. Тело движется, что-то делает, а душа остается на месте.

 

Наверно, меня могло бы спасти сильное чувство к прекрасной женщине. Но где взять это высокое чистое чувство? И – где эта женщина?..

 

До сих пор любовные увлечения не приносили мне ничего кроме страданий... Как чувство может оживить меня? Интересно, почему страдали Печорин и Онегин? Не потому ли, что страдали те, кто их породил?

 

И потом, Пушкин и Лермонтов страдали... как бы это сказать поточнее... продуктивно, вот верно найденное, хотя и совершенно идиотское слово: они страдали, а в результате из-под их пера выходили шедевры, навряд ли возможные, если бы Пушкин и Лермонтов жили, как Акакий Башмачкин или Ионыч...

 

Сильные «масштабные» страсти бушевали в их гениальных «масштабных» сердцах...

 

И в моем сердце бушевали страсти. Но у меня было не могучее сердце льва, а сморщенная помпа гиены. И мои страсти не вырывались за пределы этой помпы.

 

Когда я бывал влюблен, то не мог занимать свой ум ничем, кроме мыслей о предмете вожделения. И предметы-то попадались мне... не приведи Господи!

 

Какие уж тут мысли о творчестве, писательстве, смысле жизни, когда я неустанно думал о том, где шляется и с кем путается моя очередная ветреная любовь.

 

Мои страдания приводили меня не к письменному столу, где меня ждали соблазнительно чистая бумага и перо творца, а в пивную...

 

Правда, некоторым моим предшественникам, ревностно поклонявшимся Бахусу, это не мешало создавать такое, от чего у меня и сейчас от зависти вскипают слезы и мутится в голове... Вспомним хотя бы бессмертное «Не такой уж горький я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть...»

 

У тех, кому было под силу бодаться с судьбой и побеждать свои слабости, желание нажраться и стремление излить душу в гениальной лирике были равновелики...

 

У меня же желание надраться всегда перевешивало. Что приводило не к созданию шедевров, а к банальным запоям. Слава Богу, меня миновала судьба тех несчастных, кто во всех своих бедах винит весь свет, но только не себя. Я никогда никого в своем бессилии не обвинял. Я винил только себя, но от этого легче не становилось. И все-таки я и по сей день не знаю, чего мне не хватает...»

 

 

 

– А я знаю! – позлорадствовал я. – Я знаю, чего тебе не хватало! Второй жопы! Ты не удосужился прочесть Иосифа Бродского! Величие замысла! Вот в чем закавыка! Когда Господь создавал моего отца, он и не думал о величии замысла. Он просто лепил в чреве несчастной его матери младенца, как ремесленники из глины лепят на продажу фигурки коров и ослов... Сотни, тысячи ослов, похожих друг на друга. Вот и вылепил осла, который породил еще одного осла, – слава Богу, что одного! – который торчит сейчас на каком-то дурацком австрийском курорте, своим мещанским уютом напоминающем гостиную «залу» чеховской купеческой вдовы...

 

Я понимал, что мои обвинения в адрес отца надуманы. Но мне нужна была жертва, на которой я мог бы отыграться. Вот я и набросился на отца. Хотя, по чести говоря, мне надо было сводить счеты с самим собой.

 

В этот момент я услышал странный звук. Будто в дверь скреблась большая собака.

 

– Кем бы ты ни был, о, нежданный гость, но – входи, и будь ты проклят! – проорал я. – Дверь не заперта!

 

– С тобой все в порядке? – встревожено спросил Карл. Он вошел в номер и остановился возле моей кровати. – Я слышал голоса. Но здесь никого нет... – он огляделся. – Тогда с кем ты разговаривал?

 

Он взял в руки тетрадь для записей и прочитал вслух написанное мною несколько дней назад:

 

– «Небесный свод разбух, взорвался, и из глубин вселенной на меня обрушилась таинственная, мощная и сладостная сила».

 

– Я знаю, что с тобой происходит, – уверил меня Карл. – Просто у тебя давно не было женщины. Вот ты и разбух. И не надо искать таинственное там, где его нет. Ты не восторженная курсистка, а половозрелый мужчина, который уже больше недели обходится без бабы. Как это тебе удается, не понимаю...

 

– У тебя у самого давно не было женщины... Я подсчитал, целых пять дней.

 

– Я – это совсем другое.

 

– Это еще почему?

 

– Я вообще могу обходиться без женщин. Я могу жить воспоминаниями. Я ими питаюсь. Мне этого достаточно.

 

– Кстати, как звали твое предпоследнее воспоминание, ну, ту шуструю, коротконогую и грудастую, которую ты подцепил в кабачке на пристани...

 

– Ты имеешь в виду Сюзанну? Не правда ли, восхитительная девушка! А главное – доступная. Я это очень ценю в женщинах. И потом, у нее была такая привлекательная задница, что я просто не мог пройти мимо. Я капитулировал, и теперь она для меня трогательное воспоминание. Ты знаешь, у меня есть ее фотография, и я ношу ее в бумажнике, в одном отделении с презервативами. Как напоминание о трагических ошибках...

 

– Я очень надеялся, что ты от нее подхватишь какую-нибудь не слишком опасную болезнь.

 

– Ты надеялся, а я опасался, – сказал Карл грустно. – И в результате твои надежды оправдались, а мои опасения, увы, подтвердились...

 

– ?..

 

– Да нет, шучу. Но иногда хочется, чтобы беседа текла литературно, вот и ляпнешь ради красного словца какую-нибудь гадость. А она, гадость-то, глядишь, впишется и украсит. Впишется и украсит...

 

Карл присел на край кровать.

 

– Ты знаешь, – вкрадчивым тоном начал он, – я испытываю к тебе почти отцовское чувство...

 

– Чего это тебя так разобрало?

 

– Нет-нет, правда! Ты мне – как сын!

 

Я оживился.

 

– Значит, ты завещаешь мне все твое движимое и недвижимое имущество?

 

Карл пожевал губами.

 

– Я не об этом... Я о духовном! Повторяю, ты мне как сын.

 

– Что ты можешь знать об отцовском чувстве? – безжалостно сказал я, намекая на его дочерей.

 

– Да-а... – протянул Карл. – Это точно. Но именно к тебе я воспылал родительским чувством. Если с тобой, не дай Бог, что-нибудь случится, я этого не перенесу... Честное слово! Я к тебе очень привык... Женщины, это, конечно, хорошо, но без друга, даже такого неверного и вздорного, как ты, обойтись нелегко.

 

И Карл замолчал, будто ко дну пошел.

 

Карл, готовый часами молоть языком, порой способен надолго погружаться в молчание. Уставится на что-нибудь незначительное, малосущественное, вроде цветка в горшке, и молчит.

 

 

*************

 

 

Вчера Карл привез из Линца ружье, пятидюймовый гвоздь и молоток.

 

Ружье кремневое, старинной работы. Карл уверяет, что ружье находится в отличном состоянии и вполне пригодно для охоты на крупного зверя.

 

– На кой черт тебе этот монстр? На кого ты собираешься здесь охотиться?

 

– Дурак ты! Ничего не понимаешь. Старинное ружье украсит мое временное пристанище. А на кого охотиться? Было бы ружье, а уж на кого...

 

Ружье Карл позаимствовал на время у знакомого антиквара, и, видимо, вспомнив знаменитый драматургический ход, повесил у себя в номере над диваном.

 

Стучал, вколачивая гвоздь в стену, с такой силой, что должен был переполошить весь отель.

 

Но никто из гостиничной обслуги и ухом не повел. Вероятно, все уже привыкли к чудачествам богатого русского с немецким именем и немецкой же фамилией.

 

Вколотив гвоздь и повесив ружье, Карл сделал два шага назад и принялся любоваться своей работой.

 

Я приблизился к ружью и с серьезным видом стал его рассматривать. Карл стоял рядом, скрестив руки на груди.

 

Я осматривал ружье не менее минуты. Наконец, спросил:

 

– Это аркебуза? Или пищаль?

 

Карл поднял левую бровь.

 

– А черт его знает...

 

– Может, фузея?

 

– Я ж говорю, не знаю!

 

– А может, это кулеврина? Или штуцер? Или мушкет?

 

– Откуда такие познания? – спросил Карл и подозрительно посмотрел на меня.

 

– Разве ты не знал, что я некоторое время водил экскурсии по историческому музею?

 

И тут меня словно черт за язык потянул.

 

– Надеюсь, ты в курсе, как оно... – я указал на ружье, – как оно... как его привести в действие?

 

– Ты хочешь знать, как из него стреляют? – Карл быстро снял ружье со стены. – Да нет ничего проще. Заряжается оно следующим образом, мне антиквар объяснил... И не только объяснил, но и кое-чем снабдил… Видно, он догадывался, зачем мне понадобится ружье.

 

Карл поставил ружье стоймя, всыпал в дуло меру пороха, вкатил круглую пулю, скрутил из обрывка газеты плотный пыж и шомполом забил его в ружье. Проделал он все это с удивительной быстротой, легко и даже изящно.

 

– А теперь, – сказал он, выставляя ружье в окно и прицеливаясь, – произведем пробный выстрел. Ага! – вскричал он в полном восторге. – Вот и цель! Не цель – мечта! Чертова старуха! Подстрелю, как куропатку! Я не промажу, будьте благонадежны: уж я-то знаю, какой глаз надо прищуривать!

 

И, прежде чем я успел поднести ладони к ушам, Карл нажал на курок. Раздался щелчок, но ожидаемого выстрела не последовало. Осечка.

 

– А-а, черт, вот же незадача! – воскликнул Карл. – Ну вот, придется и далее раскланиваться...

 

Он недовольно сопел и рассматривал ружье. Потом повесил его на прежнее место и сказал задумчиво:

 

– Надо все в жизни испытать. Скажи мне как профессионал непрофессионалу – легко ли стать убийцей?

 

Я покачал головой и покрутил пальцем у виска.