Пчёлка

На чтение потребуется полчаса | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Они бы и не вспомнили о своей угрозе – два хороших немецких парня, вовсе не злопамятные и уж точно не жестокие – если бы в знойный денёк в автобус не залетела оса. Тонкая и скользкая, как золотое веретёнко, и мохнатая от цветочной пыльцы, она то ползала по прохладному стеклу, то билась об него с ленивым жужжанием. В полуоткрытое окно затекали пьяные ароматы лета, от которых у Ханса кружилась голова и дыра под сердцем, как недолеченная язва, воспалялась, начиная кровоточить. Запахи – как триггеры, стоит их ощутить, и ты уже сидишь в летнем кафе под цветущими липами, и напротив тебя рыдает подруга. А ты пьёшь холодное пиво и думаешь: «Вот ведь чёрт!» И сознаёшь, что слишком поздно – и ничего нельзя отыграть назад. Да ещё эта оса! Копошится, зараза. Оса, пчёлка... Пчёлка танцует в пятне золотого света, кружится, раздувая чёрную юбчонку, мелькает жёлтыми гольфиками. А потом этот урод, который наступил на кошку, подскакивает и бьет малышку по лицу, так что она падает и теряет сознание. Тоскливо-сентиментальное настроение сменилось злостью. «Мало мы ему наваляли, подонку, ох, мало!»

И тут – а кроме «и тут» ничего и не скажешь – вот ведь совпадение! Хотя что удивляться – городок-то крошечный. Люди то и дело встречаются, да и транспорт ходит практически по одному и тому же маршруту. Ханс поглядел в окно и увидел на остановке того самого мутного типа. Пьера Ковальского. Тот, видимо, только что сошёл с другого автобуса. На этот раз без скрипки в руке и без нотной папки, но отутюженный, в белой рубашке и чёрных узких брюках. Причёска все та же, под молодого Паганини, но – волосок к волоску. Лаком, что ли, полил? Ханса передёрнуло от омерзения.

 

Шагая с подножки, он выхватил из кармана мобильник.

– Сервус!

– Ну, чего тебе? – ответил сонный голос Кевина.

– Тут... это. Ну, этот парень, которого мы хотели проучить.

– Бармен, что ли?

– Да нет, музыкантишка, который ударил девочку. Эту... на пчёлку похожую. Ну, вспомнил?

– На пчёлку?

В трубке замолчали. Послышался треск, и Ханс, поморщившись, перенес телефон к другому уху.

– Где ты, Ханс?

– На Плекси-Плац, у табачного киоска.

– Это где Моника работает?

– Да нет же. Чёрт. На Плекси-Плац, говорю. Иду за этим аршлохом. Он меня не видит. Посмотрим, куда свернёт – спорим, что к турецкому магазину? Там начинается их квартал. Чёрные эти, как вши – кишмя кишат. Того и гляди взорвутся... Да нет, шучу. Давай, топай нам навстречу – один я не справлюсь.

– Окей, – выдохнул Кевин. – Будь на связи.

 

Ковальский, однако, не свернул к магазину, а перешёл дорогу и, углубившись в переулок, оказался зажатым между территорией начальной школы и бетонной стеной, покрытой разноцветными завитками граффити. Он пару раз оглянулся, но Ханс низко опустил голову, делая вид, что прикуривает от зажигалки, и Пьер его не узнал.

А если бы и узнал – что он мог сделать? Только ускорить шаг. В субботний день школа пуста. Торчат одинокие качели, горки и турники. Спортивная площадка с резиновым покрытием обнесена сеткой. Спрятаться негде и бежать некуда.

Хотел вернуться, чтобы пройти в обход, но натолкнулся на жесткую улыбку Ханса. Дёрнулся вперёд – но Кевин со шваброй преградил ему путь.

– Поболтаем?

– О чём это?

– А что – не о чем? Ну, хотя бы о том, как ты обидел нашу сестрёнку.

Затравленно озираясь, Пьер отступал к стене, до тех пор, пока не упёрся спиной в холодный бетон.

– Какая сестрёнка? При чём тут я? Чего вы, вообще, от меня хотите? Я ничего не сделал...

Жалкий лепет. Лучше было закричать – авось кто-нибудь бы да услышал. Но горло как будто сдавленно тесным воротничком – и такое узкое, что пропускает лишь цыплячий писк. И мысли все какие-то идиотские. О рубашке, которую выгладила мама, хотя у неё с утра болела поясница и подскочило давление. О завтрашнем концерте, для которого он репетировал три с половиной месяца. И – как молитва: «Только бы не оттоптали пальцы!».

 

Вам когда-нибудь ломали швабру о хребет? Топтались по почкам, молотили каблуками в затылок? Все это, должно быть, очень больно, но стресс – лучшая анестезия. Музыкантишка молчал и только прятал руки. К счастью, Хансу и Кевину невдомек было, чего именно он боится. А то распрощался бы Пьер Ковальский со своей скрипкой.

– Попробуй расскажи кому-нибудь, – пригрозил Кевин. – Мы сами работаем в полиции. Спроси о нас, кого хочешь. Всё равно поверят нам, а не тебе, так что лучше не пыжься. И держись подальше от нашей сестрёнки, урод! Ясно? Ясно, я тебя спрашиваю?

Пьер Ковальский едва понимал, о какой девчонке речь – потому что голова его гудела – но простонал в ответ что-то утвердительное.

Ханс и Кевин ушли, посмеиваясь, а напоследок назвали Пьеру свои имена – Шульц и Дитрих.

– А хорошо мы его, а? Место – идеальное, ни одна свинья не видела. Думаешь, не заявит?

– Не-а. Испугается. Зачем веник-то сломал?

– Да первое, что под руку попалось, то и взял. Гнилая оказалась палка. Надо было, конечно, что-нибудь металлическое, да потяжелее. Лом какой-нибудь. Или лопату.

– Убить его, что ли? – опешил Ханс. – В тюрьму захотел?

– Да брось ты.

 

И Кевин рассказал ему о четырёх нераскрытых убийствах:

– Два турка, которых грохнули два года назад. Или турок и курд, я забыл, ну да один хрен. Педик – прошлой зимой. И еще шлюха какая-то, не из местных, но замочили у нас. Это только в кино каждое убийство раскрывается, а на самом деле – ничего подобного. На самом деле, спасибо, если раскроют одно из десяти, да и то, глядишь, посадят невиноватого.

Ханс только хмыкнул.

Он не читал уголовную хронику и не собирался, на самом деле, убивать Пьера. И всё-таки хорошо, что полиция в их городке такая неумелая. Приятно чувствовать собственную безнаказанность, да и чью-то чужую безнаказанность – тоже. Главное, чтобы правильные люди истребляли неправильных людей, а не наоборот.

Нет, он вовсе не был неонаци, или что вы там подумали, и ничего не имел против педиков, курдов или шлюх. Его можно было назвать мягкосердечным. Но человек, посмевший ударить ребёнка? Да ещё такую замечательную девочку? Ханс улыбнулся, вспоминая солнечные косички, и вздёрнутый носик, словно забрызганный апельсиновым соком, и худые плечики, словно в сладких каплях апельсинового мороженого. Ублюдок, поднявший руку на такую чудную крошку – достоин ли он коптить небо?

 

А Пьер Ковальский отлежался немного и кое-как поднялся на ноги. Он чувствовал себя, да и выглядел в этот момент немногим лучше творения Виктора Франкенштейна – сложенным из отдельных фрагментов чужих, мёртвых тел. Таким – фрагментарным и мёртвым – он забрёл на территорию школы. Двери школьного здания оказались заперты, но за детской площадкой отыскался кран с холодной ржавой водой. Ковальский кое-как умылся и почистил одежду. Но если смыть кровь и грязь с лица сравнительно легко, то как смыть кровоподтёки и синяки, и кривобокость, оттого что болят почки, и хромоту на левую ногу? А самое главное – как смыть с души страх?

Пьер ковылял по улице, а в голову лезли ненужные, глупые мысли. О том, что надо бежать из города, а ещё лучше – из страны, потому что жить спокойно ему не дадут. Что полиция никуда не годится, законы не известно для кого написаны, и защиты просить не у кого. Но как же университет? Ведь осталось доучиться полтора года. И как же мать? Она проходит лечение у доктора Волчека из университетской клиники, и ей помогает. Вот так взять и всё бросить – из-за каких-то девчонки, кошки и двух хулиганов? Всю жизнь себе переломать? А если мать не дай бог умрёт – он ведь себе не простит.

Да не убьют же они его, в конце-то концов?

Мать надо вывести из-под огня. Она давно собиралась лечь на обследование, вот пусть и ляжет. А то – мало ли что.

 

К счастью, а может, и к очень большому несчастью, фрау Ковальскую не пришлось уговаривать. Только взглянув на сына, она схватилась за сердце, и Пьер с чистой совестью вызвал амбуланс.

Оставшись один, он проверил замки, ставни и шпингалеты, хоть и понимал, что никто не полезет в окно на второй этаж. Пролистал телефонные справочники и с досадой швырнул их за диван. Накинул дверную цепочку. Включил свет во всех комнатах. Хотя на улице было ещё светло, но из углов наползала темнота. Закрыл форточки. Задёрнул занавески, чтобы квартира не просматривалась со двора.

Он вёл себя так, как будто не двое отвязных парней, а целая банда Шульцев и Дитрихов охотилась за ним.

На следующий день кто-то начертил на его почтовом ящике угольную раскоряку. Вероятно, соседский карапуз хотел нарисовать солнышко, но перепуганный Ковальский принял его каракули за свастику.

А ночью в его квартире несколько раз звонил телефон, но на встревоженное «халло» никто не отвечал – только дышал в трубку.

 

И Пьер Ковальский решился. В маленьком городке почти все знают друг друга, но Пьер был человеком новым. Он переехал из Сааргемина пару лет назад, когда поступал в университет, и кроме студентов, большинство из которых также приехали из других городов, мало с кем общался. Пришлось навести справки. Он поспрашивал тут и там – сокурсников, преподавателей, нянечек и медсестёр в больнице, где лежала мать. О Шульце и Дитрихе, как ни странно, никто не слышал. Зато о девочке удалось кое-что выведать.

«Кто эта малявка с косичками, похожая на пчёлку, лет этак шести, с Хельмут-штрассе, двадцать пять?» – интересовался он у всех. И вот что выяснилось. Леа Бальтес, вундеркинд или, как модно сейчас говорить, дитя индиго, обладает абсолютным музыкальным слухом, абсолютной памятью и ещё чем-то там абсолютным. С четырёх лет играет на фортепиано. Этой осенью пошла сразу во второй класс. «Она такая смышлёная, – хвалился её отец, – и так хорошо подготовлена к школе, что ей нечего делать с обыкновенными шестилетками!».

Леа-умница рисует и учит английский, плавает, танцует и поёт в хоре. Сокровище, а не ребёнок. Родители в ней души не чают и не жалеют денег на всякие курсы.

Всё это рассказал Пьеру его товарищ по университету, который вот уже два года как давал девчонке частные уроки музыки.