Урок китайского и другие

 

 

 

Сейчас хозяйка даст ей сена. Вот сейчас, сейчас повернется вкруг себя деревянная щеколда на низенькой дверце, хлопнет дверца из широких самопиленных досок, напрочь скрепленная неровными коваными скобами, с внутренней стороны оббитая остатками коричневого драного дермантина с мохнатыми клочьями войлока, для тепла. Хозяйка, привычно наклонившись, перешагнет через высокий, сточившийся посередине порог.

Хозяйка остановится, передохнет. Скрипнет ссохшаяся старая деревяшка – это значит, что, держась рукой за струганные перила, хозяйка ступает одной ногой вниз, затем рядом ставит другую, и опять спускает вниз ногу. И так семь раз. Ступенек семь: дом поднят высоко, а хлев на земле.

Потом хозяйка зашаркает по утоптанному жирному земляному полу, и ее шумное свистящее дыхание с каждым шагом будет делаться все громче и громче. Она остановится у засаленной, затертой до лакировочного блеска дверцы, и когда повернет ее щеколду, заостренную лодочкой, грубо вырубленную топором крепкой мужской рукой, вот тогда войдет к ней и даст ей сена.

Корова замычала, позвала – но нет. Скрипнула половица, или дверь? Но за скрипом была тишина. Значит, это не хозяйка…

Темноту хлева рассеивает крохотное окошко, кусок стекла в прорубленном бревне. Бесшумно качается на нем легкая занавеска паутинки, да торопливо снуют на полу под подстилкой мыши.

Ожидание изнуряет. Корова чувствует только голод, да тепло теленка, уткнувшегося ей в бок. Она засыпает. Опускаются веки с длинными загнутыми ресницами, и мерно дышит черный, мокрый, с редкими волосининами нос…

 

Она всегда была здесь, в этом хлеву, ну, может, не она, а другая корова, или другие, тоже местной породы, не слишком молочной и не слишком мясной. И к ней заходила другая хозяйка, или другие. И были они разных лет: и старая высохшая карга с редко торчащими желтыми зубами, и полнотелая баба в соку, и не очень, и совсем еще девчонка с косичкой. Но все они освобождали ее от теплого, пенящегося в подойнике молока, которое она несла в себе, когда пастух гнал ленивое сытое стадо вдоль деревни, когда она, мыча, задирала голову, и в ее рогах замирало вечернее солнце.

Летом в ее хлеву слышался звук отбиваемой косы, зимой – раскалывающегося полена. Мужские, а значит, чужие руки развешивали на стенах хлева конскую упряжь, высохнувшие за день на изгороди сети с картонными волосьями тины, высокие побуревшие берестяные короба с запахом грибов и осеннего леса, бабье лукошко с замотанной тряпицей ручкой, с раздавленными ягодами, прилипшими к днищу. И были эти руки и старые, и узловатые, как корневища, и молодые, крепкие, с заусенцами, порезами и ссадинами, и трясущиеся от напряжения или самогонки.

Но прошло все, и висят теперь от той жизни ржавые амбарные ключи и замки на бревенчатой стене, и нет между ними пары, и не открыть тот дом или хлев, сложенный не из бревен, из венцов.

И хотя рядом с коровой не хрюкают подслеповатые поросята, не блеют тонконогие овцы, не кудахтает наседка, и не встряхивает ушами и гривою лошадь, зато на разлитое молоко во дворе каждую ночь летом топал, пыхтя, ежик и выпивал всю лужицу, а с осени по весну хозяйка гоняла метлой мышей и крыс всех мастей. В укромном месте они вили гнезда и к лету выводили весь выводок в поле, с тем чтобы к осени вернуться вновь к своей хозяйке. В их отсутствие ловили мух в свои гамачки паучки, и каждодневно вслепую источали все вкруг себя деревянное жучки.

Но был еще тот, маленький, который скрипел половицами, гудел в трубе и бегал по чердаку. Он был, абсолютно точно, был! Иначе, кто там чавкал под полом, и куда подевалась закатившаяся вареная картофелина, которую хозяйка в числе прочих хотела истолочь корове?

 

Вот скрипнула дверь, это не он, не тот. Это кто-то пришел к хозяйке. Вот поднимается в сенях по ступеням, открывает дверь в избу.

– Мама, да ты жива? Ох, да еще в луже, горюшко-то. Хватайся мне за шею, я тебя перетащу… Что мы-мы-мы? Никак тебе одной. Я не набегаюсь. Корову твою с теленком Андреевне отгоню, хорошие деньги дает… Люди уже выпасают. Дай я тебе ноги-то прикрою и таблетку дам.

И, навозившись в избе, хозяйкина дочь спустилась к корове, вывела ее на двор, полный тепла и птичьего весеннего ликования, в сердцах шепча: “Как о человеке убивается!”

И тут корове почудилась хозяйка, на высокой никелированной кровати с некстати блестящими яркими солнцами шариками, и, глядя в нависший, клееный белой бумагой потолок с грязными дождевыми разводами, с раздавленными комарами и мухами, она залилась беззвучными слезами:

– И-и-и-и… не об ей, не об ей!..

И этот не то крик, не то вздох из пустого дома чудился ей, пока хозяйкина дочь гнала ее хворостиной в соседнюю деревню, пока загоняла в чужой хлев. И потому корова так долго не подпускала к себе ни ее, ни эту Андреевну.

А назавтра утром, когда неожиданно заголосило хриплое радио, дом накрылся глухой тишиной, и замер и перестал чавкать тот, кто живет под полом и топает по потолку. И осенью, вернувшись в пустой холодный дом, крысы разбегутся по другим жилищам, только паучки весной начнут вить новую паутину, да еще Барбоска с Васькой долго будут трусить привычной дорогой: один к хозяйке, другой к дому.