Урок китайского и другие

 

 

 

Совсем скоро закричит сова. Как только солнце закатится куда-то в бок, волоча за собою, как сети, удлиняющиеся при своем движении тени, когда оно исчезнет под малиновой полосой неба в лесу, распластав их на траве, ненужные, брошенные, тогда, повинуясь тысячелетней привычке, растявкаются разномастные деревенские шавки, находящиеся между собой в сотни раз перекрестном родстве.

Однако и они, одна вслед за другой, замрут до наступления темноты и с чувством выполненного долга спокойно уснут, кто в собственной конуре, кто прямо посреди двора на вытоптанной траве, поскуливая и подрыгивая во сне лапами. И сон их не омрачит никакой грабитель-супостат, разве что поутру хозяйка, баба с пустым позвякивающим ведром, не пойдет доить козу или корову. Не поведет псина во сне чутким мохнатым ухом, потому как грабить в насквозь пропитом доме ее хозяина совсем нечего, разве что чекушку, спрятанную на черный день и до сих пор, несмотря на все старания, не найденную.

И только тогда, когда все стихнет, и с небес тихо спустится ночь, тогда, сидя на косматой еловой лапе, хлопая под клокастыми бровями, буравящими темноту, круглыми глазами, сова скажет свое:

– Угу…

Но она молчит в лесу за рекой, ей еще рано, светло, но уже устраивается поудобней на сухом суку перед сном аист, переставший шлепать по отмелям в поисках лягушек, и расчирикались ласточки, вытянувшись в ряд на проводах.

 

Умиляясь гармонии природы, я гляжу на притихшую реку, сидя под дубом, с грустью вспоминая Ивана Андреевича Крылова: возраст у меня предпенсионный, вес близок к трехзначной цифре, а потому мужчины при виде меня выворачивают шеи в противоположном направлении. Но душа у меня прекрасная, тонкая. Об этом знаю только я и тот, кто на небесах, а потому, вооружившись самоучителем по китайской живописи, особой тушью (бруском, который надо растирать с водой), а также торшеном, за неимением рисовой бумаги, я представляю, как под моей рукой на листе ложатся легкие дымчатые туманы, пенятся водопады, гуляют цапли в шелестящем тростнике, и дождь поливает на изогнутом мосту путника с шишковатой прической.

Китайский художник пишет сердцем, и всем своим истосковавшимся сердцем я гляжу на северо-западную речку перед собой, представляя дивные китайские виды на листе перед собой…

– Можно к вам на качели, мне скучно…

“Люська, – подумала я, и тут же осеклась: это ее сын. – Как быстро летит время!” Хотя голос у ее сына такой же, как у Люськи, впрочем, как и круглые уши. Такой вот у них от покойника-прадеда переходящий вымпел.

– Как же ты похож на маму.

– Да, у меня все мамкино, – раскачивался на качелях мальчуган.

– И нос?

– Да, и нос.

– И уши?

– Да, и уши, – он явно гордился прадедушкиным наследством.

– Но пятки-то, наверно, папкины?

– Нет, пятки мои, – вскричал он, – у папки пятки шершавые и желтые, у него грибок. Ой, это секрет!

 

Китайские мазки вдохновенно ложились на лист один за другим.

– Хочешь, я тебе картинку подарю?

Он скосил на нее взгляд:

– Еще чего!

Обидел.

– А сам ты рисуешь?

– Я только машины рисую.

– Какие? – мне явно скучно, легкая китайская живопись, несмотря на доходчивость изложения в книжке, явно пробуксовывает, и шестилетний мальчуган у меня чем-то вроде клоуна.

– Да всякие рисую, с фарами.

– А у вас какая машина?

– Жигуль. Папка кричит: “Моя машина…” Ой, я, кажется, опять секрет сказал. Мама мне говорит: “Все, что про папку – это секрет!”

– Да нет, никакой секрет ты не сказал.

Успокоенный мальчуган принялся раскачиваться быстрее. Ну, что же это такое! Передо мной дивной красоты северная природа, книжка раскрыта на странице с дышащим тончайшими нюансами цвета и света китайским пейзажем, и автор все по пунктам расписывает, и душа у меня поет, и так свободно летит за эхом по глади воды к лесу, а на бумаге выходит просто форменное безобразие! И если китайский художник пишет сердцем, то мое, получается, молчит.

 

– Ты с кем сюда приехал?

– С дедушкой, бабушкой и мамой. Мамка кричит папке: “Убирайся, козел прокля…” Ой, это опять секрет, – внезапно расстроенный парень даже слез с качелей и рассматривал мой шедевр. Там было все: и китайский водопад, и дуб, и даже елка, и тростник с аистом – в общем, русско-китайский компот, сплав культур, так сказать.

– А почему козла нет рогов?

– Вообще-то, это лисица, – я еще хотела сказать, что это тема популярна у восточных художников, но он меня опередил.

– А вы нарисуйте ей рога, и будет козел.

Лисице были подрисованы рога, и даже веревка теперь вилась от ее шеи к дубу. Картинку с козлом мальчик попросил себе: почувствовал в ней что-то родное.

Может, и я, как китайские художники, рисую сердцем?