Кантата на смерть полководца

 

соч. 102

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 26 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Зулейхе Караевой, дочери и сестре настоящих композиторов^[1]

 

 

Сакрального вокала

красив речитатив,

однако у шакала

есть собственный мотив.

Готфрид Бенн^[2]

 

 

Нагая певица именно нага, не просто обнажена и тем более не банально голая – мощное контральто, столь же иссиня-чёрное, как каскад волос, объяло небольшой зал, поджарое тело достаточно воинственно для героической наготы, для реквиема о Цезаре. Сравнительно с ней группка слушателей на стульях полукругом – водянистые рыхлые студни. Второй певец, также обнажённый, по контрасту вызывающе рыжий, до героической наготы не дотягивает, но ста́тью соответствует коллеге. Блистательный полководец распотрошил нацистскую гидру, приблизил мировую революцию, но мог бы сделать большее, скорбь наша – по несбывшимся победам, ждавшим его впереди. Это печалит нас более смерти его, ибо и сам он думал о грядущих победах более, чем о себе. Незримыми нам, но зрящими нас очами видит он, что плач наш не о нём, но о деле общем, и лишь потому присоединяет к нам посмертный голос свой. Ка́ндина в оный раз скользнула глазами по листку бумаги. «Кантата-реквием памяти Цезаря Янинского. Струнный квартет и два солиста». Примечание: «Янинский Цезарь Львович (1900–1941), командарм Красной армии, выдающий военачальник Великой Пролетарской войны 1933–1937 гг.».^[3] Ниже – перевод текста кантаты, с латинского. Ка́ндина откинулась на спинку стула. Почему на латыни, солисты нагишом, и музыка – дикая… дисгармоничная, что ли… Самое странное, что мне это нравится. Она вдруг поняла, чем. Напором. Дикостью напора. Таким ты и знала Цезаря. Ты и сама какой-никакой, а комиссар, пускай и по делам культуры, пусть своё отвоевала уже, сидишь усталой тридцатисемилетней, всё оставшееся от былого – бордовая рубашка, коротко подстриженная шапка волос и решимость убить. Чеховского ружья на стене нет, зато есть ТТ в кармане.

Стены и свод залы пробует на прочность канонада чеканной латыни, имя твоего Янинского: Цезарь, бюст в углу: Сенеки^[4]. Прям всё латинское. И нагота певцов отсылает к античности. Но кантата-канонада клокочет духом революции. К тому же мыслитель древности с командармом схожи: крупноголовость, широколобость, ширококостность, раздвоенная тяжесть подбородка и полезшая вверх правая бровь.^[5] (Но что у него общего с твоим Цезарем? Сановник, автор трагедий и афоризмов, принявший яд по приказу императора. Если ты правильно помнишь, он был стоиком, в броню оковавшим чувства свои. Ну да, твой полководец тоже таков (не был таковым, а таков, не выходит говорить о нём в прошедшем времени)). На лицах четырёх – виолончелиста с контрабасистом (молодые, ровесники певцов) и седовласых скрипачей – смесь решительности и неуверенности, знают, что такое мало кто воспримет, побаиваются чиновных критиков, но решились идти до конца, такая же полууверенность в лице Кандиной, уже четыре года не убивавшей, скрипачи-старички и на это не тянут, тройка критиков мрачится, топорща усы, субъект в костюме хотел бы встретиться с нею глазами, но лучше не надо.

Девушка не поёт в обычном смысле, часто кричит, это даже не речитатив, это ор и вой, контратенор ближе к обычному пению, но ненамного, это что, такая музыка… современная, что ли, исполнители смело штурмуют финал, так твой Цезарь брал Берлин, отринув наказы паркетных начальников, с бритым черепом и железным лицом, схожим с маской для доспехов, похожим на древнеримского философа в углу, столь непохожим на утончённое лицо певицы с потоком спадающей на ягодицы загустевшей черноты волос, но её смугловатая страстность воинственна не менее, чем её нагота, чем красный Цезарь, да ты взбодрилась под крики певцов и всхлипы струн, ты тоже густишь волосами, пусть не потоком, а копной, оружие при тебе, ваше слово, товарищ маузер, сказал поэт.^[6]

Тишина. Певцы прошли за ширму скрыть гологрудопопие, вышли: юноша в домотканом свитере, девушка в чёрном платье с вырезом глубоким, но узким, и всё то же различие было меж ними – юница менее вышла из роли, огонь ещё догорал на смуглом лице, настороженно стойком, готовым к разносу с разгоном, а юноша озирал собрание хоть и спокойно, но без решимости, тряхнул пышнорыжей шапкой волос и малость неуверенно направился к остальным, девица – вслед, но увереннее, меж тем как староскрипки прошаркали к выходу, за ними вышаркнули струнные помоложе, подальше от предгрозовых звуков передвигаемых стульев, кашля, прокашливаний, шёпотных фраз. Полукруг стульев обратился в круг, и сели – по часовой стрелке – певица, натянувшись струной, певец, тоже пытающийся струниться, далее представители власти (да какая из тебя сейчас власть, только оружие осталось…) – Хренник, по злому бодрый, злободрый крепыш, в буржуазном костюме с галстуком, Кабалин, с дон-кихотской фигурой, но тоже в костюме (из тебя Дон Кихот, как из Грушницкого Печорин…), Жбанов, начальственно озыривающий присутствующих, злободро топорща мазок усиков, Хрущин с шляпой на колене и Кандина, с радостью оказавшаяся рядом с певицей, скверно только, что справа круглится тушка Хрущина, не смотри, лучше закурим, хорошо, что он некурящий, потянулся бы со спичками, впрочем, здесь куришь только ты, плевать, что косятся, я ветеранка, растудыть вашу мать. Выдохнула сизооблако, в серёдку круга, и всемером уставились на загусты, плывущие в затихшем воздухе, как на грозовую тучу, что сейчас разразится потрошеньем смертельной кантаты. Пышнорыжий юноша, что слева через певицу, встал, потянулся к музейному трёхножнику сзади и протянул Кандиной пепельницу – оглянула его и догадалась: он тоже боится, как и отшаркавшийся квартет, он не может струниться, как коллегиня его, и с удовольствием слинял бы, он остался только из-за подруги, и тут же Кандина поняла – автор этой музыки покончил с собой именно как слинявший, убоявшись своего же еретического реквиема, вышаркнул из жизни так же, как смычкостарички из залы, это не только Цезаря поминание, но и автореквием, а этим крысам канцелярским того и хотелось, спокойно, девочка, тебя занесло, ну что ты лезешь в музыку, твой инструмент – стальной зверёк в кармане, и ты сыграешь, но сперва поучаствуем в диспуте.

И грянул Жбанов – лицом, интонацией, должностью своей, и прильнули к словам его – злободрый желвачок Хренник, псевдодонкихот Кабалин, подавшийся вперёд в стремлении глотать решения начальства, и увёртлива Хрущина тушка. К сожалению, автор реквиема выступить уже не сможет. Я бы не сказал, что он поступил правильно. Лезть в бутылку, а потом и в петлю – не по-нашенски. Это нужно понимать как трусость. Но причина понятна – он сам осознал, что… натворил делов. (Чёрт, Жбанов тоже это понял. Точно, автор смылся в петлю от начальства, ему хватило творческой смелости написать реквиальную дерзость, но не хватило храбрости с нею жить, и он вышаркнул в удавку, но ты уйдёшь не так, ты кого-нибудь сцапнешь с собою, только с выбором не ошибись.) Во-первых, почему они… вы… голышом пели? Жбанов озырил певцов, как нашкодивших безобразников. (Стойкая безобразница спокойно смотрит перед собой, шкодник исследует желтопаркетье.) Сейчас не тридцатые года. Я уже лет пять такого бесстыдства не наблюдал и надеялся больше не увидеть.^[7] И почему по-латински? Но это не главное, перейдём к музыке, если можно назвать ею это… музыкоблудие. Казалось, Жбанов удивился, нежданно для себя самого впервые разродившись неологизмом, и помолчал, видимо, мысленно разжёвывая свою придумку. Налицо извращения формализма, антидемократические тенденции, чуждые художественным вкусам советского народа. Признаки такой музыки – отрицание основ классики, проповедь атональности, диссонанса и дисгармонии, якобы выражающих некие прогресс-новаторство в развитии музыкальной формы, отказ от основы музыки – мелодии; сумбурные, невропатические сочетания, делающие музыку какофонией, хаотичным нагромождением звуков… – Кандина смяла окурок одним нажимом, Хрущин услужливо потянулся за пепельницей, мол, давай подержу, но она не глядя отвернулась и протянула рыжему пушану, тот замедленно поставил за собою на экспонатную трёхножку, радый поводу сгинуть с поля зренья начальства – …сочинение отдаёт душком модернистской музыки Европы, иллюстрирующей маразм буржуазной культуры, отрицание музыки, её тупик. Так ли подобает увековечивать память героев войны?^[8] Я не музыковед, хотя играю на фортепьяно и с классикой знаком, а вот дадим слово товарищу Хреннику, заслуженному представителю советской школы музыки. Хренник пожелвачил и начал. Сочинение написано ради необычных тембровых комбинаций и экцентричных эффектов… музыкальная мысль теряется в потоке неистовых шумов, резких выкриков… И этому представлять нашу страну, нашу музыку?^[9] Эта ли какофония достойна командарма Красной армии? Слово доценту московской консерватории товарищу Кабалину. …замкнутость в кругу формалистических задач, крайний индивидуализм, привязанность к сомнительным новшествам буржуазного Запада… – завторил Кабалин, вскинутостью вострого лица выражая верность генеральной линии правящей партии, и донкихотская фигура его насмешкой выглядела над ламанчским рыцарем, и захотелось ещё папиросы, но вспомнила, что сейчас поораторствует, и удержалась, рассматривая красного Цезаря в образе античного писателя и утопленные в стене колонны ампир.^[10] Послушаем комиссара по делам культуры, товарища Кандину, большевика c двадцатого года, соратницу товарища Янинского на полях сражений. Мы её, признаться, не ждали и приятно удивлены, что она, несмотря на… э-э-э… пребывание в санатории, нашла время и силы принять участие в данном… хм-хм, мероприятии. Шестеро воззрились на комиссарку в рубашке навыпуск, скрывавшей оттопыренность кармана, солдатских штанах и вихрастых кудрях, она же подумала: они и меня остерегаются, певцы-музыканты, седострунные убежали и от тебя тоже, от бордового накала рубахи и зелёного накала глаз фронтовой жены командарма, хорошо хоть не приметили оттопырку кармана, ты для них военная, прошедшая огонь и воду и медной трубой готовая протрубить приговор музыкальной ереси, и композитор нырнул в удавку, убоявшись не только Жбано-Хреннико-Кабалиных, но и представителя фронтовиков, коим ты и являешься здесь, и думая так, Кандина уже говорила, что я сама не музыкальный критик, ну, играла на фортепьяно, потом не до этого стало, даже ноты читать разучилась, и очень непривычно было сейчас такое слушать, не знаю, что сказал бы сам Цезарь Львович, но… я здесь вижу революционный дух, канонада этого… кантатного реквиема соответствует теме, то есть я путано выражаюсь, не готовилась, не взыщите – Жбано-Хренни-Кабалин глядели так, будто ослышались, Хрущин нырнул головою в плечи и грустно смотрел на шляпу на колене, видно, хотелось надеть и на брови надвинуть; кажется, ты не то говоришь, но зато то, что хочется, гулять так гулять – а нагота… так товарищ Коллонтай тоже не чуралась такого в молодости, мы, большевики, это дело и начали, и ещё… вот есть писатель хороший, Вересаев, у него говорится: один дворянчик при царе пошёл на выступление Айседоры Дункан, узнав, что она почти голая танцует, и потом удивлялся, что не заметил наготу – не заметил, ибо она показала… настоящее искусство, ну вот и я тут… не заметила.^[11] (Кандиной внезапно стало смешно, когда приметила реакцию певца – тот столь удивился нежданной подмоге, что не мог поверить в это и смотрел на неё боязливо, подозревая некий подвох, ловушку, ну и комедия, бедный парень, до чего же тебя затюкали. А певица её удивила – откинувшись на спинку стула, смотрела на неё прямо и не столько удивлённо, сколько задумчиво.) А что латынь, не страшно, товарищ Ленин латинский любил, Надежда Константиновна писала, что у Владимира Ильича латинское строение фразы… – и как пропорола воздух Именем, поняла: данный раунд продержалась, это видно по лицам было, Жбанов глотнул воздуху, Хренник наглотаться не мог, Кабалин как-то пожух, как все уставились на меня, а как певица смотрит (неужто это она меня заводит?), Хрущин, потонувший было головою в плечах, вынырнул, наткнулся взглядом на латинского классика, быстро в пространство воззрился и ерзанул седалищем, ешь-ка, Жбано-Хрен-Кабалин, погляжу, кто вякнет.

Не вякнули, выдержали паузу, потом стали урезонивать и мягко-предостерегающе упрекать, далее тоном пожёстче, это крик вместо пения, возмущался Кабалин, взъёрзнув на Кандину, завезли к нам, понимаете ли, «новую музыку», да Гиндемита этого, бурчал Хренник^[12] – критики входили в раж, стирая из голов впечатленье от Кандиной речи, она же слушала вполуха, задумой голову склонивши к плечу, удивляясь недавнему своему cловоизлитию, чёрт, ну и понесло меня, сегодняшний день будет особым, надо держать планку. Ещё почудилось ей, что троица оппонентов смахивает на единого Жбан-Хрен-Кабалина, хотя внешне не схожи они. «Где традиции Чайковского, Глинки, Балакирева?» – возопил под конец Жба-Хре-Кабалин (кажется, в лице Жбанова). В отдалении на пороге показалась белофартучная девушка, вопросительно поглядела на Жбанова. Пойдёмте, сказал он, вставая, посидим-отдохнём. Оставайтесь, бросила Кандина певице, подвезём, и громче, Жбанову – пускай с нами посидят, подустали. И под смурными взглядами четверых повела молодёжь за скрывшейся в проёме фартучной девицей.

Скрылись и они, расселись в столовой за горячительным и прохладительным, трахнули по маленькой, потом ещё, рыжепышноволосого певца мобилизовали на подмогу белофартуку, чиновники, сытея-пьянея-добрея, по инерции доругивали удавившегося композитора-смутьяна, но уже вяло, говоря про забракованный реквием как о деле решённом, недовольно-недоумённо косясь на учудившего комиссара, слева от последней певица чинно ела салат, комиссар курила, пила нарзан и думала, что проживи её Цезарь ещё месяц, была бы его супругой (хотя сейчас ты уже была бы вдовой…). Он овдовел без малого год назад, они с Кандиной ждали годовщины, чтобы потом расписаться, и не хватило месяца, какой кошмар, как это тупо и несообразно со справедливостью, надо выпить ещё, плевать на всё, давай и тебе нальём, девочка, не бойся, пятьдесят нальём – и расхрабрившаяся певица, тряхнув чернокаскадьем волос, жахнула по примеру старшей подруги. Хорошая девочка, а должна подчиняться чинушам, в кабале у… жбахрекабалиных. Реквием зарубили, распросукины дети. Я месяц не пила, и кажися, меня развезло. Сидят напротив четыре гундоса, треплют нервы. Музыка должна ласкать слух, донеслось до неё, это умствовал Жбанов, или Кабалин, Хренник, один хрен, не разберёшь. Почему же обязательно ласкать, въехала она в разговор, вот волчий вой, у него тоже… своя романтика, свой мотив. Под оторопелым восьмиглазьем Кандина махнула ещё стопку и закурила, свято не ведая, что предвосхитила величину немецкой поэзии.^[13] Что я несу? Завтра так не смогу. И стрелять не смогу. Вот певица обнажённой пела. Одежда мешает. Особенно бельё. Интересно, они обо мне перешёптываются? Замрачась, оппоненты воззрились в тарелки, вполголоса перекидывались краткими фразами. Кандина швырнула было взгляд и вздрогнула: вместо Жбанова с Хренником, что рядышком сидели, уминал куриную ножку один человек, похожий на обоих разом (благо и без того были схожи телами и лицами), широколицый крепыш со жбановским мазком усиков под носом. Жбахрен… Никто не замечает. Отвернулась, стараясь не глядеть, закурив, краем глаза наведалась в сторону – они снова разъединились, мирно беседуют, будто ничего не случилось.

Кандина, куря, в связи с античным антуражем кантаты-реквиема вспомнила спор недельной давности со старичком Бромом, дореволюционным преподавателем античной истории, не сдавшим Кандину белым в двадцатом году, и потому имевшим привилегию безбоязненно говорить с ней как антисоветчик. Это от него она знала про матереубийцею казнённого, он ещё до войны научил её латинской фразе «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя», и она любила говорить это по-латински Цезарю Самуиловичу на фронте. Она заносила Брому продуктов раз в месяц, заодно злоспорили о политике. В последнюю встречу он говорил, супя широкие чёрные брови на сморщенном личике и поглатывая чай, что нечего было войну завязывать в тридцать третьем, триста сорок городов наших пылью развеялись, деревень четырнадцать тысяч спалено дотла, это ж сколько погорельцев, всё в борьбе за коммунизм, а что погорельцам ваш коммунизм безбожный, говорил о семи миллионах погибших солдат, и что полмиллиона наших мирных жителей уж совсем ни при чём были, да, их немцы-англичане убили, но это вы войну завязали, они погибли из-за вас, и заявил под конец, что шесть или семь тысяч погибших детей перевешивают всё остальное, не имели вы права такие жертвы приносить, это ничем не оправдаешь, даже тем, что вы восточную Германию взяли с Болгарией, Словакией, Грецией и этим… Азербайджаном южным, Кандина молчала так, что чувствовалось, будто кричит в ответ, и укутавшись в сизодымье, выпалила наконец: не напади мы в тридцать третьем, они бы начали сами и было бы хуже тогда, нацисты уже в середине двадцатых войну с нами открыто планировали, Гитлер об этом писал в «Майн Кампф», может, сейчас бы и начали, летом сорок первого, в этом вот июне, хорошо подготовившись, экономику на военные рельсы поставив, всю западную промышленность под себя подмяв, и было бы хуже, с чудовищем таким воевать, к тому же на своей территории, особенно мирному населению было бы хуже, о коем ты тут печёшься, была бы не Великая Пролетарская, а, скажем… Великая Отечественная, и наши теперешние потери – ещё цветочки, а вот тогда были бы нам ягодки.^[14] Ну, это ваши домыслы, вам везде враги чудятся, злосмешничал Бром, допил стакан и попёр с другого боку: послушать вас, так мировая революция должна была ещё в восемнадцатом грянуть, а что-то не вышло, и Германию с Италией вы четыре года побеждали, а не полгода, как планировали, и ухлопали семь миллионов солдатиков, а не миллион, как думали, что дальше-то устроите, неуёмные; жить – значит воевать, отскандировала Кандина, а Бром воззрился удивлённо: она процитировала Луция Аннея, значит, читала его, и тут почувствовал – она сымпровизировала самостоятельно, не зная, кого повторила (иначе при исполнении реквиема вдвойне рада была бы внешнему сходству своего Цезаря с воспитателем цезаря), но Бром от злости оппонентку не просветил, стал чай разливать, а она понеслась и выпалила: сам замысел мировой революции столь велик, что окупает всё, а развязка… какой будет, такой и будет, и кто достоин, тот замысла величие поймёт, тут Бром резко поставил чайник на стол и посмотрел на неё вконец поражённый – она снова повторила кордобского стоика, что «мудрец во всём смотрит на замысел, не на исход», прямо в унисон с ним мыслит,^[15] но Бром был так зол, что, пошамкав, вновь передумал сообщать ей об этом, и далее только молчал, чаёвничал, она сочла это капитуляцией и победно пыхнула папиросогрызком. Сейчас, после реквиальной кантаты, думала – Брому понравилась бы латинская начинка кантаты-реквиема по Цезарю, и это сняло её злость, накипавшую всегда при воспоминании об их последнем разговоре, и ещё почувствовала удивлённо – Жбахрекабалин раздражает её не меньше антисоветчика Брома, хотя и по другой причине. Три свинцовых плевка – и готово. Чёрт, я напилась. Интересно, что Жбанов шёпотом поручил фартуку – она ушла и ничего не несёт. Девчонка, нагой волчицей певшая, тоже напилась, со ста грамм – видно, ей впервой. Возьми её под крыло, вызволи из жбахрекабалы́. Надо быть, как она на сцене, струниться волчицей, а эти тут жбахрекабят. Чёрт, они похожи, единый жбахрекаб. Вернулась к ним взглядом и передёрнулась, это было жутче прежнего: теперь уже вся троица восседала в едином числе, туловищем тот же злокрепыш, но с головой, шеей и кистями Кабалина – они, своею вытянутостью контрастируя с телом, делали сие зрелище вконец отвратительным. Отвернись, не смотри. Я должна сделать нужное. Просто мне мешает нижнее бельё – нужно нагой, как она на сцене. Сыграть свой реквием. Встала и подошла к девице, выглядывавшей из двери, спросила, где уборная, через кухню, ответили робко, как-то опасливо вглядываясь, что она так смотрит, вроде я не так пьяна, может, ей чего-то сказали, а, плевать. Девица отступила спешно, Кандина зашла на кухню, приметила нужную дверь. Оправилась, вышла. Оробевшая обслуга шинковала капусту. Где певец-храбрец? Ушёл, отвечали тихо, не оборачиваясь. Смехота, она меня боится… Налей-ка мне во-он оттуда. Во, во. В стакан какой-нибудь. Девушка медлила было, но подстёгнута шлепком по заду со словом «живей», налила в гранёный. Ещё-ещё. Во. Метнула в горло. Хрустнула долькой капусты. Девушка не оборачивалась, отгородившись испуганной спиной. Кандина помедлила и, чтобы не сразу возвращаться к мужчинам, вышла в залу, подошла к пиренейскому мудрецу в углу, всматриваясь в черты своего командарма – над подбородком тяжёлым разомкнулись гипсовые губы, исторгая родной голос, Кандина отступила на шаг, но дальше стояла вкопанной.

Ты права, не начни мы войну, жертв было бы больше, но мещанам того не понять, в учебниках пропишут нас палачами, ибо историю напишет тыловая контра, шакалья свора, что затравит нас, красных волков. Вой певицы в реквиеме – мой красный вой. От лица Луция двухтысячелетнего говорю с тобою, и не только потому, что схожи мы лицами – я ведь тоже стоик, духом римлянин, не зря названный Цезарем, лицо моё – маска для доспехов, камнем обито лицо, в доспехи закованы чувства. У обоих у нас яд проник чрез доспехи, чрез маску, по свыше данному приказу…

Какой яд, хотела спросить, пия его слова, что ты говоришь такое, но запнулась – в залу Хрущин вошёл, с плоскополою шляпой в руке, подошёл медленно, вкрадчиво. Лысеющий толстячок не бросался в глаза за столом, а где он вообще сидел, ах да, через певицу, значит, выжидал момента подъюркнуть наедине, зашёл следом на кухню и вызнал, где она. Стоишь перед скульптурой, как в музее, хе-хе… Да, и… Зина, какими судьбами, тебе же вроде две недели ещё… Надоело взаперти, решила на концерте побывать. Хотела руки в брюки, но спохватилась, что выдаст источник смерти, дремавший в правом кармане, заложила за спину. Хрущин мял плоскополку. Я сейчас вот… секретарь парткома. Карьеру делаешь, вижу… Хрущин залоснился слегка. Недавно назначили.^[16] Почто реквием ухайдокали? Зин, ну какая к чёрту музыка… Кстати, наговорила ты сегодня странного… Да хрен с ним. Это судьба, что ты здесь, вот здесь и скажу тебе – как выйдешь, прямиком идём в загс. Всё чин чином.

Секунд пять провели молча, втроём: зеленоглазая вихрастая ветеранка в красной рубашке навыпуск, с обветренным лицом, слегка расставленными ногами, руками за спиной и дулом у влагалища, толстячок одного с комиссаршею роста в белых широких штанинах, мявший белокапроновую шляпу, и – посерёдке – вельможный литератор, задумчиво смотревший в окно, и только боги знают, о чём он думал: слева стоял подобный ему крупный чиновник гигантского государства, cправа – волчица с сумасшедшинкой в глазах, дважды процитировавшая его, сама того не ведая, мыслящая в унисон с ним, автором Вечного города – какие мысли рождало соседство сие у него, какие выводы он сделал? Неведомо. Кандина глянула на него, увидела родное лицо. Взглянула на Хрущина. Не, улыбнулась со снисхождением лёгким, не, ты себе другую найдёшь. Тогда сказал он тихо, но с подчёрком: я для твоего же блага. Чего-о?

Водка прошлась наконец по телу как надо. Зло стало, весело. Спросила зловесело: одолжение делаешь, что ли? Решение приняли (вертанул глазами по сторонам). Завтра Троцкого исключают из партии.^[17] Ещё человек сто. Времена меняются. Это между нами, а то с меня голову снимут. И тебя замести могут. Ты ведь Цезаря человеком была.

Выпрямилась струной, реквиальною волчицей, руки опустила по бокам. (И ноги сдвинула слегка, почти по стойке смирно. Но – струной натянута была.) Стой… Ты чего несёшь, Хрущ…

Хочешь правду знать? Зыркнул почему-то на опального царедворца (может, тоже сходство с командармом приметил), ещё повертоглазив, на неё уставился. Залечили Цезаря. Ш-што… Зазвездела глазами. Ты… что ты сказал? Да то и сказал, уж прости. Тебе повезло, что расписаться не успели. Неприятности были бы с таким муженьком. Даже покойным. Бывают такие покойники. Остальных уже законно возьмут. С соблюдением, так сказать, формальностей. А тебе сейчас – защита нужна. А со мной, как у Христа за… Запнулся, уставившись на руку, нырнувшую за смертью. Понял этот нырок и отпрянул, закрывши грудь шляпой, и больше ничего не успел – грохнуло дважды, и он осел с покрасневшею шляпой, не сумевшей его защитить.

Быстрее! В уборную, запрись. За дверью загалдели, кто-то матюгнулся. Не слушай. Пистолет на пол. Раздевайся. Нагой реквием. По военной привычке сложила одежду на полу в аккуратную стопку. Забарабанили: откройте! Потом стихло. Жбанов с Хренником и Кабалиным сбились в кучку и говорили в три голоса (откуда вообще она взялась, да сбежала, я сейчас звонил в диспансер, удрала, не долечили, и домой наведалась, оттуда и пистолет, ей пить нельзя было давать, контуженной, да откуда мы знали, а попробуй ей слово скажи, надо санитарам звонить; милицию надо, какие к чертям санитары…), и всё бросались взглядами на тело неудачливого карьериста, на окрасившуюся красным шляпу на груди, а певица в дверях смотрела в зал так же удивлённо-задумчиво, как смотрела на Кандину, защищавшую реквием от жбахрекабства, официантка вжалась в угол прихожей у двери на улицу, со всхлипами мня фартук в руках, пропустив вперёд милиционера, заходящего в зал, одновременно расстёгивая кобуру, а казнённый самоубийца в углу смотрел вдаль с неведомой думой; так обстояло дело в реальности, но обнажённой Кандиной с пистолетом у плеча за дверью представлялось следующее – обслуга стоит в дверях, прижав фартук ко рту и смотря на тело Хруща, певица вышла из столовой в залу, вновь обнажённой, с листами бумаги в руке, а вышагнув на прежнее место своё, импровизированную сцену, заструнилась, не обнажённой предстала, а даже нагой, чистокровно-героически-нагой, взяла бумаги обеими руками и подняла на уровень груди, готовясь петь, а Жбанов, Хренник и Кабалин стояли напротив в пяти шагах, в ряд плечом к плечу, выставив правые ноги на полшага вперёд и заложив правые руки за лацканы, единой жабой, жбахрекабой (Жбанов в центре ощетинил усиков мазок), и очи окаменевшего трагика, похожего на её командарма, что тоже отравлен по указанию свыше, взирали на жбахрекабье с бело-немо-холодным презреньем.

Зинаида Казимировна! Выходите с поднятыми руками. Зинаида Казимировна! Сейчас они вломятся. Подогни колени и упрись задом в дверь. Теперь давай. Сaesar, morituri te salutant.^[18]

 

 

 

 

 

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: