Желание быть репрессированным

 

соч. 98

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2024:

 

На чтение потребуется 13 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

На всех поминках я вёл себя вполне искренно. Логично было бы сказать, что я ломал комедию, но отчего же: я ведь не был уверен, что они живы, а если да, то рады ли этому, так что особых актёрских способностей демонстрировать не пришлось. Способности эти я приберегал на случай, когда поминки будут справляться по мне. Да, была такая мыслишка, что они (способности) понадобятся, мошенническая, как я сейчас понимаю.

Наконец, смотреть на горюющих членов семей, оплакивающих моих друзей, действительно было невесело. Так что моё уныние на кладбищах с фиктивными гробами и за столами после кладбищ было почти неподдельным.

Свой уход я приберегал к юбилею, собственному. Люблю чётные числа, особенно круглые. Когда – не к юбилею – пропал без вести мой любимый человек, я решил, что это меняет всё. Хотел было уйти вообще – не за друзьями, а в небытие. Но небытийствовать не вышло: дела мелкие, требующие завершения (не говоря уже о предыдущих двухлетних поисках пропавшей), надежда на чудо, всё никак не потухавшая, и пара неудавшихся попыток понебытийствовать. А потом я вдруг понял, что чётное число уже на носу. К тому же круглое. И решил отправиться за друзьями.

К сожалению определённого разряда читателей, я не могу описать способ отъезда с техническими подробностями. «Они засекречены», хотел было написать, но звучит претенциозно, несколько смешно. Зато правда.

Как и трое отбывших друзей, я написал записку: мол, кончаю с собой, тело моё не найдёте. В отличие от них, у меня была весомая причина для самоубийства, приведённая в записке: «Человечество без любимой женщины весьма мало меня интересует». Так что если их искали по полгода, то меня, верно, через месяц схоронят, в пустом гробу. Тем более что окружающие были уже научены опытом – тела всё равно не найдёшь, никого не нашли.

Она, кстати, записки не оставляла. Потому и искали долго, и надежда хирела медленно. Потому я и знал, что с ней по-другому, человек действительно из жизни ушёл.

Через неделю после записки в одном из пригородных подвалов я открыл и закрыл за собою дверь. Знал, что наверняка посадят, только не знал, что лучше – психлечебница или места заключения. Мы с ребятами ещё спорили об этом. Интересно, что они выбрали.

«Точнее, что выбрали за них…», – подумал я иронично, когда звук захлопнувшейся двери отсёк меня от прошлого, от возможности этого выбора. И от пустых гробов. Если мой гроб опустят в землю здесь, он будет полным.

 

 

*   *   *

 

Я стоял на тихой улице, среди домиков, окружённых полуметровыми заборчиками. Порой за ними взлаивали собаки. Местность была почти неузнаваема. Поодаль сидел на завалинке старик в ушанке, курил и спокойно глядел на меня. Сигарета была без фильтра, и почему-то эта деталь впечатляла сильнее всего остального, хотя я сам курил такие лет в семнадцать, а окружающей местности – этакой давности – не видел.

«Скажите, это Пионерская? – прежнее название улицы я знал. – Мне к остановке пройти». Старик высвистнул крошки табака на талый снег и усмехнулся. «Через два дома, – махнул рукой, – и налево. Ты погоди, милок. Помоги мне письмо прочитать, без очков не разберу…» Встал и направился к дощатой будке на углу, бодро так направился, по виду не скажешь. А ведь, поди, в гражданскую воевал… Это славно, что помочь ему надо, отношения хорошие завязать куда легче теперь. Это хороший признак, сразу по прибытии.

Старик вышел без письма, крикнул, подходя: «Не могу сыскать, ну его…», – и уселся вновь, откашливаясь.

«Ага», – сказал я машинально и пошёл по указанному маршруту. Странно, почему он усмехнулся вначале. Одет я, верно, непривычно всё-таки для здешних, хоть и старался, вроде.

Снег был жидковат, в том же примерно количестве, что десять минут назад, то есть лет шестьдесят вперёд; только кое-где припорошен красной рудной пылью – правильно, ведь это был шахтёрский городок. Хотя уже не был, а сейчас есть.

Свернув, я оказался, судя по всему, на главной улице, и была она благоустроеннее мной ожидаемого: асфальтирована, освещена фонарями, перекрёстки дополнительно освещались электрочасами. В конце улицы высился шахтный копер с красноватой горящей точкой у вершины. На ступенях двухэтажного здания, с гипсовыми звёздами на фронтонах, стояли двое мужчин в пиджаках и курили. «Вам на остановку?», – крикнул один. «Да…», – ответил я несколько растерянно. Он подошёл ко мне, не прямо, а как бы пристроился сопровождать, и сказал на ходу: «Вы только не дёргайтесь, мы вас отвезём». К концу фразы второй незнакомец был уже слева от меня. Мы прошли за угол, там стояло такси; да, не служебная машина, а такси. Мы сели сзади, все трое. Водителя я представлял себе верзилой и думал, что он сейчас повернётся ко мне широким лицом. Теперь понимаю, что это всплыл в памяти какой-то постсоветский фильм исторического жанра. А шофёр был усатым толстячком и, не обернувшись, как-то совершенно мирно зевнул. Потом тронул машину.

За всё это время я ни разу не дёрнулся.

 

 

*   *   *

 

Всё это было очень неприятно. Не то, что посадят – я знал, чем рискую, и вся наша компания тоже. Неприятна была быстрота происшедшего. Старик в ушанке, как стало ясно, пошёл в будку не за письмом, а звонить о моём появлении. То есть здесь знали уже, где нас ждать. Даже будку поставили.

После краткой поездки в такси я сидел на деревянном стульчике и вспоминал Шаламова, вспоминавшего лагерную жизнь. Он писал, что когда зэка раздевали, тот чувствовал себя идиотом, это унижало его; сохранить чувство достоинства, стоя голым среди одетых, было невозможно. И я думал: хорошо быть нудистом, для нас несущественны тряпки на теле. Думал я об этом, потому что сидел голым на деревянном раскладном стуле, а тряпки мои ворошил сотрудник НКВД, молодой парень. Беспокоило другое: никто не спрашивал, кто я и откуда, и по лицу обыскивающего казалось, что его только тряпьё моё и интересует, да и то для проформы, а я ему неинтересен. Я решился было разыграть потерявшего память, так собирался сделать и первый из нас, Тимур («Тимур и его команда», шутили мы). Беспокоился, обдумывая предстоящие допросы. Но вышло иначе: допрашивать не торопились, и уже тогда, нагому на стульчике, мне начинало казаться, что это хуже.

Я утвердился в этом, когда началась вся эта карусель, эпопея хождения по кабинетам и езды в автомобилях. Сперва были двое мужчин: полный, с мясистыми ушами, напротив коего я сидел, и худощавый, жевавший истончёнными губами. К этому моменту вариант поведения был мной изменён – я собирался разыграть сумасшедшего, решившего, что он приехал из будущего. Но всё вышло не так – они так же мало интересовались моими речами, как и обыскивавший; казалось, меня вызвали лишь для рассмотра. Вопросов не было, слова о приезде из будущего завязли в горле. После десятисекундного молчания зазвонил телефон, мясистоухий поздоровался вежливо, очевидно, с вышестоящим. «Да, он у меня сейчас сидит», – положил трубку, перешепнулся с тонкогубым, и за мною зашли, увели. Тогда ещё, во время перешёпта, у меня родилось ощущение, что тут идёт игра по неведомым мне правилам, я продумал было, как вести свою партию, но теперь был не уверен в своих заготовках. Потом, в другом кабинете, была женщина лет сорока, в кителе со следами орденов и погон, и так же молча меня рассмотрела, сняла очки, неторопливо протёрла. «Я готов признаться, – сказал я сдавленным голосом, – я… шпион из будущего. Готов… понести наказание». Она опустила глаза, просматривая некую бумагу, лицо было таково, будто я сделал какую-то неловкость, икнул, например, и она старается сделать вид, что не заметила. В дверь постучали, вошёл молодой мужчина, склонился над ней, прошептал нечто. Встав, она вышла за ним из круга света от настольной лампы со стеклянным зелёным тенником (первый кабинет, в который привели меня вечером, предвестие кабинета ночного). Сидя один, я лихорадочно соображал, лучше ли вторая роль – сумасшедший «шпион из будущего», чем первая – сумасшедший без шпионажа, просто вообразивший себя пришельцем из будущего. Через минуту за мной зашли двое и вывели. Кажется, именно тогда, выводимый, я окончательно перестал чувствовать себя умным на фоне окружающих людей; и чуть позже, везомый в грузовике, понял: раньше, считая лагерную жизнь неизбежной, я чувствовал себя уверенней, нежели сейчас, когда неизбежность сменилась на неизвестность и непонимание происходящего, непонимание логики этих людей. В близлежащем и более крупном городе, в трёхэтажном здании с квадратными колоннами, лепными гербами и звёздами, меня провели в просторное помещение, где сидели в креслах человек шесть или семь, в основном седых и лысых, половина с портфелями и папками. Моё появление изменило всё – прошло движение, люди понижали голос, замолкали. Я бы не удивился, если они стали б лихорадочно что-то записывать, открыв эти самые папки, но этого не случилось, возможно, они принялись за это после моего ухода. Я стоял у двери рядом с одним из сопроводителей, второй остался в коридоре.

Вторую дверь я заметил, только когда из неё вышла девушка, наверное, секретарша, с маникюром и перманентом (архаично я выражаюсь, видно, пропитался эпохой). К ней сразу встали и подошли два седовласа, остальные вытянули шеи. Она говорила что-то подошедшим, я бы истолковал её слова как «занят… подождите… не знаю…» Казалось, она не привыкла к такому наплыву важных лиц, это явствовало из смеси довольства и лёгкой растерянности на её лице. Пару раз стрельнула в меня глазами, думаю, ей хотелось понять, чем этот непримечательный незнакомец мог вызвать к себе такое внимание кучи вышестоящих лиц. Тут её окликнули из святая святых сего здания, откуда она и вышла, я понял это по тому, как скоро она туда вернулась, но тут же вышла и направилась к моему провожатому, сказав ему что-то вполголоса. Он взял меня за локоть – мы вышли.

 

 

*   *   *

 

Я уловил закономерность. Каждый неначатый допрос, точнее, каждая очередная к нему прелюдия прерывалась, ибо допросчик узнавал нечто новое, или ему просто указывали передать меня более высоким эшелонам власти, с каждым разом я подымался на новую ступень, и меня везли дальше; казалось, будто я овеян неким дыханием, дуновением высших сфер, окружившим меня непробиваемой стеной – шлёпнувшись об неё, меня отсылали дальше, наверх. Описывать же окружавший меня мир надобности нет, ибо он описывается и экранизируется ежесекундно, во-вторых, под конвоем я не особо мог осмотреться, несясь по стране к финалу, мыслимому мной как лагерь, а в-третьих, я и сейчас несусь к развязке, в финал рассказа, к стыду, ожидавшему меня заместо лагеря – быстрей бы донестись до него, описать, частично от него освободиться. Скажу лишь об одном эпизоде, особо запомнившемся, а позднее – наведшем на размышления.

Скажу кратко, не нагромождая детали – мы в машине затормозили возле поезда, стоявшего на путях. В вагонах, очевидно, сидели отбывавшие к месту заключения, что явствовало по автоматчику в шинели, расхаживавшему у шпал. Из проёма открытой двери ближнего к нам вагона выглянуло женское лицо, молодое, но вроде испитое, скользнуло взглядом по автомобилю и всмотрелось в конвоира.

Лицо её показалось мне не то чтоб знакомым, а был в нём некий отпечаток… современности, что ли; казалось, я мог бы встретить её в каком-нибудь баре моего мира, между тем относительно других её современников сего ощущения не возникло ни разу; и дело не в чертах лица – они-то неизменны со времён фараонов, – речь идёт об отпечатке, духе чего-то, сочащегося сквозь поры лица – чего-то, что я не мог сформулировать словесно.

«Солдатик! – крикнула вдруг подконвойная охраннику с задорной усмешкой. – Сеансик хочешь?» Парень механически оборотился. В то же мгновение она вдруг выскочила, спиной к нам, с уже полуподнятой юбкой, и... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: