Записки ангела Данте

 

соч. 97

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за март 2023:

 

На чтение потребуется 15 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

1. Дебют в преисподней

 

 

Немного найдётся ангелов, побывавших в аду, и тем не менее я принадлежу к их числу. Правда, я не перенёс адских мук, а также не участвовал в их приведении в действие. Я не рвался туда, но и не упирался. Случившееся можно сформулировать кратко: я там был. Теперь подробнее.

Вы пожмёте плечами: нет во фразах моих благозвучия ангельского, они деловиты и сухи. Отчего? Я там был. Однако подробнее.

«Злые языки поговаривали» – так, кажется, говорят на земле. Будь в раю злые языки, они бы поговаривали, что ангел я завалящий. Репутация подмочена: когда мои сослуживцы взбунтовались во главе с Люцифером, нынче переименованным в дьявола, я некоторое время пребывал среди центристов, медливших с выбором. В «переднюю Данте», Лимб, я не попал лишь случайно, по архангельской протекции. Для многих людей не секрет, что излюбленная музыка властей предержаших на небесах – Бах, а в кругу ангелов чаще исполняется Моцарт; я же не особый поклонник обоих. Подобных странностей во мне много.

Сказанного достаточно, дабы понять, что и друзья среди собратьев у меня неказистые. И вот я слетаюсь (земляне говорят «встречаюсь») с одним из них в год от основания Рима 2753^[1]. (От «Рождества Христова» у нас считать не принято, потому как земные христиане почему-то приурочили его к двадцать пятому декабря, к языческим новогодним праздникам. Честнее отсчитывать от исторической даты, чем рядить языческий праздник под именины Христа.) При слёте приятель сообщает мне, что намечается очередная отправка к чертям.

Выражение «послать к чёрту», в отличие от земного варианта, имеет у нас буквальный смысл: отправить на работы в ад. В одном из земных государств, СССР, говорили «отправлять на картошку», это примерно то же. То есть позора в этом нет, наказаньем это не является, а служит для того, чтобы население не расслаблялось, жиром не растекалось (физического жира у нас в раю нет, речь о душевном). Но приятного тоже мало, ибо растекаются многие. Оправляют туда главным образом праведников, экс-землян, порой и отдельных ангелов, впрочем, весьма редко, и подобная мера носит уже репрессивный оттенок.

Мой старый знакомый предлагает на пару с ним заменить двух постземлян – для встряски, и заодно отдохнуть от баховской полифонии^[2]. Это легко устроить. Я тоже не любитель полифонии, вообще любой, и довольно быстро соглашаюсь.

И вот мы слетаемся в назначенном месте, преодолеваем один небесный регион, второй, и, бросив последний взгляд на «небеса» в узком смысле слова (в широком в них входит и ад), низвергаемся в тартарары. Это трудно назвать полётом, ибо в его процессе мы для маскировки уже втягиваем крылья в спину: теперь мы временно души людские.

Мы подлетаем к Харону^[3], и сей полёт уже не сознательно направляем нами, а инерционный, бескрылый – полное впечатление, что нас сюда заслали властной дланью.

Харон устало курит, глядя в воды Стикса. Завидев нас, он тушит ментоловый обрубок об натруженный бицепс и, сплюнув в легендарные волны, берётся за вёсла. Мы всё же кидаем на дно лодки медный обол^[4] – дань скорее традиции, чем перевозчику, и он приличия ради приносит ей вторую дань – пробует монету на зуб. И гребёт во ад (я ставлю «во» вместо «в», как требует значимость сего момента). Я даже помню, что слово «гребёт» имеет в русском языке матерный привкус (учитывая место назначения, это меня устраивает), хотя не обращался к русскому со времён Великого наплыва. (Так мы называем 2690-е года^[5], когда в рай и особенно в его антоним стояли очереди – мы не успевали регистрировать души. Русских через нас прошло особенно много.)

И вот мы уже догребли, поднимаемся по лестнице под закоптелыми сводами, спускаемся по лестнице, поворачиваем, поднимаемся, и так ещё дюжину раз, и я теряюсь уже окончательно. Становится всё жарче – мы уже миновали несколько кругов ада, не девять, как у Алигьери, а десять (десятый ввели при Великом наплыве). Наконец оказываемся на хозскладе: в длинном низком помещении, слегка смахивающем на коридор. Здесь валяются пики, стоят виселицы, запах краски и маленький чёрт с выщербленными рожками. На стене надпись, почему-то на койне:^[6] «Божиться и чертыхаться строго воспрещается». «О боже!», – восклицаем мы, все, кроме завхоза, твердящего: «чёрт побери!», – и хватающегося то за один рожок, то за другой. Мне представляется, что он сидит и повторяет это по меньшей мере со времён Реформации.^[7] Наконец он открывает один из ящиков в углу и начинает бросать нам рабочие робы. Левая половина у них зелёная, правая чёрная. Моя – почему-то с жёлтыми нарукавниками. На вопрос о причине этого чёртов завхоз оглядывает меня, восклицает: «чёрт побери!», – и отворачивается. Неисповедимы пути дьяволовы – и я не настаиваю. Потом мы надеваем прорезиненные чёрные маски с тремя дырками и одним рожком. В них душно, но мало того – нам вручают длинные шесты, едва ли не трёхметровые. В рай с ними точно не протолкнёшься. Иначе с этими шестами мы с приятелем живо разогнали бы всех моцартианцев в эмпиреях, говорю я ему. Бахианцев в первую очередь, отвечает он. Только не в этих масках, конечно, думаю я. В них не продохнуть.

Некоторое время мы толпимся в проходе, в коридорах и на лестницах среди всамделишных чертей в таких же робах и с шестами, но двурогих. «Чёрт бы вас побрал!», – бормочем мы, пытаясь расцепиться. «Это тебе не начальству на арфе играть», – огрызается один по-азербайджански.

Наконец мы добираемся к месту трудовой повинности. Не то чтобы на свежем воздухе – в наши ангельские ноздри шибает запах гари. Мы находимся в ужасной толчее, недалеко от ската в огненный ров. Небо предгрозовое – надо думать, оно здесь такое всегда. Толпа нагих греховодников (каждая вторая женщина по мирской привычке прикрывается руками) отчаянно визжит, подталкиваемая палками десятка чертей к нестерпимому жару впереди. Из высоких кустов выходит начальник бригады, последнее видно по третьему рогу на лбу. Повертоглазив по сторонам, он замечает наше существование. Мне ещё не встречалось начальство столь нервозного вида. Всё, что он говорит и делает – последняя отчаянная попытка, вопль отчаяния. Он измучен более любого грешника. Он хватает шест моего напарника и показывает, как его держать.

Наша работа, объясняет он, проста. Как раз для ангельских придурков. Наша задача: подгонять падшие души ко рву и преграждать дорогу к кустам, куда так и тянет этих мошенников. Мы расхаживаем, смотрим, толкаем и отгоняем. Всё просто донельзя, однако он явно не уверен, что для нас это окажется просто. Будь мир таким, каким представлял его себе Господь при сотворении, это действительно было бы просто. Если дорога в ад действительно была бы вымощена благими намерениями, он не понадобился бы вообще, говорит бригадир. И он нисколько не удивится, если мы вместо заданного дела начнём дубасить по головам кого ни попадя или сядем на шесты и полетим, как ведьма на метле. Он единственный нормальный чёрт в этом сумасшедшем учреждении. А из рая присылают таких придурков, что он не понимает, почему они не в аду.

И вот мы принимаемся за адский труд. Люди медлят? Мы им поможем. Мой приятель движется налево, я – направо и, как заправский чёрт (уверен, он тоже) машу своей чёртовой палкой. По-моему, здесь и без меня обошлись бы – бесы орудуют достаточно ловко, и машу я больше из приличия. Вот, например, тот смуглый толстяк, что на коленях подался вперёд и уткнулся головой в землю, будто молясь по правилам одной из мировых религий – ату его! Но я опоздал, подбегая – один из преисподних рабочих, присев, мечет свой шест, как копьё африканского охотника, с адскою ловкостью вонзая его в срамную дыру (да как глубоко), после чего поднимает визгуна, как на вертеле, и гордо несёт вперёд, пыхтя от напряжения. Присобачился, куда уж мне так. Ага! К кустам бредёт женщина среднего возраста, русая, худощавая, но с большими отвислыми грудями. Я подскакиваю со своим шестом заместо шлагбаума, кричу: назад! Она останавливается, оборачивается. Сквозь чёртов рёв и визг людской, заполонившие пространство, я различаю треть её слов и угадываю ещё столько же. Надеюсь, это оказалось достаточным.

Она атеистка. Из воинственных. Мы тут все козлы рогатые. А я к тому же однорогий. Никогда не думал, что с таким отчаянием на лице ещё можно съязвить. Она сейчас это сделает. Мать нашу по самые помидоры. Сейчас.

Я устал держать шест наперевес, я опускаю его. Она поворачивается к эпицентру жара и воплей, гигантским всполохам пламени из бездны. Слегка выставляет левую ногу. Никогда не думал, что отчаяние и веселье на лице могут быть неразрывны. Поднимает кулаки. Кричит: «да-ё-ёшь!», – и бежит к обрыву. Один из чертей отступает в сторону – наверно, растерялся, не ожидал такого. Она прыгает. Исчезает.

Я срываю эту чёртову резину с тремя дырками и рогом, отбрасываю шест, иду обратно. Мне надоело – вопли, маски, сера, гарь, и этот чёртов Бах. Хотя он-то не чёртов, он как раз эмпирейский. Зато надоел раньше всего остального. На ходу я сбрасываю робу.

За мной бежит бригадир. Я ещё больший идиот, чем мой напарник. Таких даже в раю немного. Он суёт мне маску. Я не оборачиваюсь. Но представляю, с какой миной он глядит на крылья, вырастающие из моей спины.

Я решил рассказать о своём приключении на языке той женщины, иначе могут не понять, что значит «мать» с «помидорами» и почему «даёшь». Я и сам понимаю плохо, эти тонкости я слегка подзабыл.

Нечем мне похвалиться, знаю. Полифонист я никудышный, и даже повинность в аду отбыл без трудового подвига. К тому же, сорвав там маску, хожу теперь с отблеском адского пламени на лице, с кличкой «Данте». Комедия, словом, хоть и божественная. Впрочем, я признавался в начале – ангел из меня завалящий. Таких и посылают к чертям.

 

 

 

2. Грозящий путти

 

 

Работёнка у нас нелёгкая. Он так и говорил: «работёнка», – вообще сыпал такими словечками, когда я предложил перейти на русский, наверно, знанием языка щеголял. А может, нет. Может, у него лексикон такой. Крылышки сложил, скорчился на корке, совсем пузатенький, златоглавый такой кудрея́н.^[8] Крыльями, говорит, много надо работать. Это всё спектакль, когда мы весёленькие такие порхаем, вокруг святых или ещё кого повыше. От усталости в штаны наложить можно, сказали бы на земле, а нам и того нельзя, без штанов порхай. Да и накладывать нечего. И музыка в уши гремит. Ненавижу художников. Я бы их всех в ад послал, как в исламской секции. Как за что? За то, что понаписали нас весёленькими, беззаботненькими. А ты попорхай с моё. Вот балет да, уважаю, там тоже вкалывай, а лицо спокойным держи, только нам ещё труднее, потому как только радость и благостность изображать велят. Пот градом льёт, в уши музыка бьёт, хоть святых выноси, как люди говорят, только куда их тут вынесешь, для них-то и музыка, вокруг них-то и надо юлить… А, про музыку я уже говорил. И парить нельзя, а всё махай крылышками, так мелко-мелко, вроде как от восторга. Да, и ещё держи направление, чтоб вокруг головы начальства кружиться, расстояние выдерживай, дабы всё по церемониалу этому обрыдлому. Да вдобавок смотри, чтоб с напарниками не сталкиваться, когда нас на апофеозы стайками выпускают. А вся награда, что тебя ангел одобрительно по заду похлопает, а если архангел, так ты лопайся от счастья при каждом хлопке, и на лице изображай своё лопанье. Всё наша внешность треклятая и фигура, все забывают, что и мы не молоды. Только по внешности ориентируются. Мне кажется, у людей тоже так. Ты бывал на земле? И как? Точно… Нашего дерьма набрались. И-эх… Поработать бы чёртом, пусть меня научат^[9] – на земле стихи такие написаны, как-то так. Спохватившись, замолк, опасливо оглянулся (на горке сидели, вокруг никого), потом испытующе воззрился на меня пухлым личиком. Оглядел ожог на лице, успокоился. Правильно сделал, с моей неангельской рожей стукачей не бывает. Те больше гладкие на вид. А, ты и есть ангел Данте? Я, говорю. Моя кликуха. Это я от него поднабрался, слушая про тяжёлую его работёнку, «кликуха» и всё такое. Оригинальный путти.^[10] Подсел поближе, крылышки заложил под мышки. Хошь, говорит, я про Данте тебе расскажу, что по небу петлял тут под ручку с другим рифмачом?^[11] Ну и обхихикались мы, когда… Не надо, перебиваю я, не надо про Данте. Мне только про него все и рассказывают, с тех пор как я в аду обжёгся. Биографию его наизусть выучил, впору на земле дантоведом устроиться. Он захихикал, вспорхнул, покружил вокруг меня. Приземлился. Я выждал, потом говорю: ты мне что другое расскажи, поинтереснее. Вот вы к мученикам подлетаете, вкруг них в воздухе вертитесь, на плахе, в темницах – было там что интересное? Он посерьёзнел, потом засопел. Никогда не думал, что путти тоже сопят, я считал, что только мы, ангелы, ну и люди ещё, а теперь думаю, может, и у чертей так, чёрт их разберёт. Ладно, говорит, расскажу тебе удивительное, может, даже небывалое, только раз бывшее. Не выдашь? Ты что, говорю, чтоб я тебя выдал? Не меня, говорит. Её. Тогда, отвечаю, тем более. Придвинулся ко мне вплотную, щёчки надул. Щёки-то у них и без того выпуклые, и стало личико его вконец круглым. Но мне он тогда смешным не показался. Это при Великом наплыве было, рассказывал он. Нам тогда изрядно попотеть пришлось, знай успевай летать вниз-вверх. В Россию, что тогда безбожной числилась, тоже нас посылали – и там ведь верующие были, праведники, что муки принимали. Да ты, поди, сам знаешь. Я-то знал, но интересно было наблюдать вот такого путти, я таких не видал, ни в кущах наших райских, ни на земных картинах. Такой… мыслящий. Мне хотелось больше его слушать. Не, отвечаю, я плохо помню, подробней рассказывай. Ну вот, короче, мы и туда верстали, к виселицам чаще всего. Там стольких вешали, что неудивительно, что средь них и верующие попадались. Лечу я как-то туда. Зимой. Хороший хозяин собаку в такую холодину не выгонит – что-то в этом роде на земле говорят. Только нас, ангелочков, гоняют… Вновь опасливо оглянулся, крылышки за спину заложил, продолжил. Прилетаю по адресу, виселица там в пригороде, уж не помню, какого города. Всё как обычно: военные со свастиками, с древнеримскими приветствиями, ну и двое вешаемых. Мужчина и женщина, с табличками на груди «партизан». Меня к ней послали; он, значит, из атеистов. Моё дело простое – попорхать вокруг головы, ручками повсплёскивать. Вешать недолгое дело, не пытки. Ну, ты знаешь, наверно – кроме того, к кому подлечу, меня никто не видит. Знаю, говорю, и мы не всем видны. Он локотком в коленку упёрся, задумчиво смотрит вдаль, на реющих в высоте ангелов, дальше рассказывает. Ей петлю свивают, она вперёд уставилась, востроносая, шмыгает носом, красным от холода. Тут я принимаюсь виражи вкруг её головы выделывать, да руками всплёскивать. Она-то меня видит, только вроде не рада, а озабочена – глазами на товарища показывает. Кряжистого такого, небритого. Я так понял, она хочет, чтоб я и ему показался. А ты бы как понял? Ну вот видишь. А мне ж не велено, мне не к нему. Машу рукой, нельзя, мол, безбожник он. И тут она вслух говорит, мне говорит: без него не пойду. Напужался я, брат мой Данте… Впервые такое слышу. А ведь я ещё в эргастулы к идолоборцам залетал.^[12] Товарищ её обернулся, непонимающе на неё смотрит, вешатели-то русского не знают, думают, лозунги пропагандистские, а ему невдомёк, с кем она. От страха быстрее перед нею кружу, да глаза растаращиваю. Ей петлю накинули, сейчас поздно будет. Я уже отчаянно так руками махаю, нельзя, мол, вас обоих привечать, обезбоженный он ведь, одумайся. А она глаза скосила на меня и плюнула. На снег не плевок упал, а лёдышек, такая была холодрыга. И тут же дёрнулась и закачалась, вислотелая. За нею и он. Палачи ушли, эти висят, вертятся вокруг своей оси. И я над ними ещё с минуту вертелся. Сам не знаю, зачем. Растерялся как-то. На казни-то я насмотрелся, только всегда знал, что скоро в эмпиреях жертвы завитают, а тут не знал, что думать, что теперь с ней будет? Так и не узнал. Она ж не мне плюнула, а всем, кто… кого я представляю. Начальство отринула… И главное, я всегда всем жертвам нужен был, счастливил их своим видом, как гарантия рая, а самому-то было всё равно, привыкаешь ведь, рутина, а она расплевалась со мной, и вот только ей мне помочь и хотелось, во, точно, из-за этого я ещё кружил над повешенными. Вот. Помолчали. Будь он человеком, сейчас так же шмыгал бы красным носом, как та партизанка, хотя ему не холодно, как было ей, подумал я. Или это просто я так подумал. Ну, спрашивает. Что ну, спрашиваю я. Ну и где она теперь? Ты же большой, ты же ангел, не ангелочек, тебе и знать. Не знаю, говорю, братец мой путти… Не знаю. Тут он вскочил, над лицом моим завис в воздухе, горизонтально. Крылышками не машет, как по чину положено, парит. Бровки нахмурил, ручонку пухлую вытянул и пальчиком мне помахал перед носом. Ты, говорит, не... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: