Автопортрет Павла Лукьянова Ко

 

Купить в журнале за февраль 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

Открытое письмо Даниле Давыдову по поводу статьи П. Лукьянова «Пощёчина частному вкусу»

 

 

 

 

1

 

Уважаемый Данила Давыдов. Как я уже писал, я послал вам статью «Проблемы и перспективы...» без надежды на публикацию, ибо к тому времени понял, что не туда попал, но поскольку обещался, то счёл нужным завершить и выслать. Сейчас же, прочтя опубликованную вами статью Лукьянова, я поразился оригинальности и парадоксальности ситуации относительно наших статей.

Лукьянов нетерпеливо ждёт того же, что я – вымирания нынешнего поколения русских литераторов (не по этносу, а по языку, коим литература и определяется). Только тогда, на наш взгляд, появятся достойные мастера. Он сделал упор на поэзию, я на исторический жанр, но при этом оба ясно выразились о русской литературе в целом. Оба рассмотрели именно русскую литературу, но у обоих по логике мысли сказанное относится ко всей постсоветии (я, впрочем, и прямо это уточнил). Я назвал нынешних пишущих дерьмом, он – мухами. Оба сделали исключение для себя, любимых, хотя прямо об этом не сказали. Оба выступили в интересах процветания русской литературы, к коей и сами относимся (поскольку, скажем, Тарковский русский писатель, а не румынский^[1], то получается, мы тоже, уж простите нас – даже если Лукьянов этнически окажется не русским).

Лукьянов ненавидит матерщину в литературе и поточное производство текстов в коммерческих целях. Большой поклонник Серебряного века. В моём тексте обо всём этом не сказано, но и тут у нас единодушие.

Согласно квалификации, предложенной мною в статье «Четыре варианта литературы», с разделением литературы на религиозную, творческую, проституционную и производственную, мы оба сторонники творческой литературы.

Оба написали о литературном мире, но при этом Лукьянов довольно прямо смешал с грязью большинство всего населения России, да и из моих рассуждений легко следует вывод, что я примерно того же мнения. И вновь, по логике наших рассуждений, сказанное нами относится ко всей постсоветии. (Впрочем, в ряде других текстов и на форумах я уже неоднократно поносил постсоветию самыми грязными словами).

Оба, говоря о литературе, подробно изложили свои политические взгляды, и в обоих случаях это было неизбежно, ибо именно политическими событиями мы и объяснили происходящее, заодно обосновав и неизбежность дальнейшего улучшения.

От моей статьи вы открестились как чёрт от ладана (дурацки я выразился, но почему-то не хочется убирать, оставлю), его – опубликовали. Андроник Романов о нас обоих, уверен, того же мнения. Это закономерно, и я был бы удивлён иному развороту событий, а противоположным результатом удивлён очень сильно.

Ибо парадоксальность ситуации в следующем – Лукьянов и я жаждем одного и того же по противоположным причинам. Можно и так – по причине лютой взаимной ненависти и глубокого презрения, переходящего в брезгливость (отсюда и сравнения с дерьмом и мухами). Разговор не о нас лично, а о группах людей, нами представляемых.

Дело не только в том, кто прав в описании причин, приведших к нынешнему положению дел. Интересно подумать, чьи надежды на улучшение обстановки – мол, поколения сменятся, и лучше станет – более оправданы? Кто верно оценил обстановку, а кто тешится иллюзиями?

Касамо того, кто более искренен, кто лицемерит, тут о себе говорить смысла нет, но можно указать на противоречия другого автора, указывающие на его попытки выставить себя кем-то иным.

Как-то неловко критиковать статью и её публикатора, после того как не принят мой текст. Смахивает на необъективность. Но ситуация столь необычна, любопытна, что я всё же решился.

А форма открытого письма сложилась в голове изначально, быстро закостенела и не поддалась усилию её расколошматить.

Для ясности подчеркну, что моя позиция по отношению к объекту критики, к вам и вашему журналу в целом не отражает мнения редакции «Новой литературы». Я уже не раз говорил на здешнем форуме, что половина его авторов заслуживает расстрела (сгоряча говорил, но думаю, что немалая доля правды в этом есть), а почти год назад разругался с главредом, выбыл из редакции и месяцев 7-8 с ним не разговаривал. Так что данный текст отражает именно моё мнение, хотя оно может с чьим-то и совпасть. НЛ из тех редких журналов, где возможно отстаивание диаметрально противоположных точек зрения, в том числе не нравящихся главреду.

Статью, вами не принятую, присовокупляю в виде приложения, дабы желающему было легче уяснить произошедшее.

Сперва пройдусь по тексту Лукьянова, временами вступая с вами в мысленный диалог. Главное будет сказано в третьей главке статьи – о том, как публикацией Лукьянова вы неплохо доказали мою правоту.

В отдельные моменты постарайтесь удерживать меня, ибо, как сказал Ричард Клайв, «я удивляюсь собственной выдержке».

 

 

2

 

«В 1960-е годы поэт должен был собрать стадион и поднять дух каждого из слушателей. И это работало, потому что поэзия тогда была политическим высказыванием, и это напряжение слушатели ощущали как относящееся к ним непосредственно. Потом, в 70-е и 80-е, по накатанной продолжалось это советское затмение: тысячи лоботрясов в союзах писателей мнили себя носителями красоты и истины, а миллионы неискушённых читателей поедали словесный силос, наливаясь ощущением самой читающей нации».

 

Так и в чтимый им – нами – Серебряный век «тысячи лоботрясов ... мнили себя носителями красоты и истины», с той разницей, что их «словесный силос» «поедали» не миллионы, а только десятки тысяч «неискушённых читателей». Не потому, что остальные были умнее, а потому, что читать не умели и работали до такого изнеможения, что и времени на обучение грамоте и на чтение не имели, в отличие от советского школьника Лукьянова. При этом абсолютное большинство тогдашних пишущих не были Блоками и Цветаевыми, и даже на Софью Парнок и Аделаиду Герцык не тянули.

Типичная ошибка обывателя, мнящего, что в былые времена только классики и творили, а остальные в благоговейном молчании штопали им носки и чинили перья, не смея сунуться в храм искусства.

У Набокова в юности знакомая была, с прозвищем «Непишущая». В СССР и постсоветии таких прозвищ не давали и не дают. Говорят наоборот: «пишущая», «писатель хренов». Давыдов, ну объясните Лукьянову, почему.

«Позвольте, – скажете вы. – Читай вы повнимательнее, могли бы заметить, что Лукьянов начитан. И наверняка это знает». Давыдов, простите, но тогда придётся предположить, что автор мошенник, вводящий читателя в заблуждение, что было бы некорректно с моей стороны.

 

«Только что она читала – это несостоявшаяся советская нация? Откуда она брала своё мнение и понимание? А из директив сверху. Андрей Дементьев – поэт-песенник. Слава! Сергей Гандлевский – подпольный гений. Аллилуя! Андрей Вознесенский – Поэт первой величины!»

 

Так же подобные люди не понимают, что во времена оны наиболее читаемыми были не классики, а те же донцовы-маринины, только под другими именами, не годившиеся даже в Вознесенские. Что в Серебряном веке, что при Пушкине. Во-вторых, многие советские люди директив не слушали.

 

«Когда я учился в 1990-е годы в Бауманском Универститете, то ходил на Литературную Студию при газете «Бауманец». Мы, 18-летние студенты, пришли туда, чтобы припасть в наивной тоске к источнику. Но что мы могли подлинно знать о жажде? Что мы могли серьёзного знать о поэзии, когда наше филологические образование базировалось на Цое, Звуках Му, Лаэртском, Высоцком?! Это был ядерный салат, из которого мы не могли выстроить надёжного классификатора по ранжиру. Мы не знали, что такое хорошо и что такое плохо применительно к русской поэзии и литературе».

 

В том, что образование Лукьянова базировалось на «ядерном салате», вина не советского воспитания, а антисоветского: в позднем Союзе так были воспитаны многие. Антисоветчики вышли именно из поклонников алкашей и наркоманов Цой-Высоцких. Мы же, советские школьники, имели другие ориентиры. (Лично я вышеназванной дряни до сих пор не читал, не считая обрывков услышанных песен Цой-Высоцкого, а о Лаэртском и Звуках Му впервые слышу. Никаких ассоциаций, кроме шекспировского Лаэрта и тургеневской собачки, они у меня не вызывают. Такая вот я дрянь советская). Ибо именно мы «знали, что такое хорошо и что такое плохо». Мы даже стихотворение знали с такими словами.

Лично мне помог выстроить «надёжный классификатор по ранжиру» мой дед, 1899 г. р. (я далеко не стар, но так вышло), член ЦК партии с 1930-х, собравший у себя в Баку четырёхтысячную библиотеку. Никаких высоцких он мне не рекомендовал, а предложил начать с русской классики, столь чтимой Лукьяновым. Я начал с Лермонтова, потом в следующем порядке – Пушкин, Некрасов, Гоголь, полные собрания сочинений, с комментариями. Это заняло год, я был четвероклассником. Дальше очерёдность не помню, но я уже знал, как ориентироваться, став самому себе «надёжным классификатором по ранжиру». И было это не в РСФСР даже, а в Азербайджане (и дед был азербайджанцем), где и слова «диссидент» не было. Лукьянову просто не повезло с роднёй и окружением. Недостаточно советскими.

Скажу и о музыке, поскольку Лукьянов в связи с цой-высоцкими и её коснулся. В шестом классе я прочёл школьный учебник по музыке для седьмого класса, откуда узнал, что лучшая музыка – симфоническая и оперная (в СССР это называлось «серьёзной» музыкой, остальная музыка – «лёгкой»). После чего начал с Бетховена, как наиболее рекомендуемого. Никакой шквал попсы в дальнейшем меня не затронул, точнее, сошёл с меня, как с гуся вода, ибо я уже имел «надёжного классификатора по ранжиру» и стойкий иммунитет к масскульту.

 

«Егор Радов и Владимир Сорокин представали перед нами столпами словесности. Советская культура была рахитична и поэтому не имела прививки от подлых подлогов. Писать о фекалиях, поедающих пионеров, можно: не надо сдерживать автора! – но если при этом желторотые студенты не имеют фундаментальной поддержки со стороны взрослой литературы (а русская классическая литература – взрослая и не шуточная, даже в своих самых смешных элементах), то они и далее продолжат традицию советской бесчестной гуманитарной катастрофы».

 

Смех да и только, «когда бы не было так грустно». Именно мы, просоветские, «имели фундаментальную поддержку» со стороны русской классики, а потому «имели прививки от подлых подлогов», и никакие Радов и Сорокин «столпами словесности» перед нами не представали. Про этого Радова лично я вообще не слыхал.

(Кстати, мне как-то приходилось пояснять Андронику Романову, что такое «просоветский». В частности, вот это, вышесказанное. Тот, кто «прививку имеет от подлых подлогов»).

 

«Ведь в 1917-м Царя убили не только в политике: Царь тут же испарился из литературы, исчез Царь мудрости и здравомыслия, пришёл царёк напористости, архангел деревенской сермяги».

 

Судя по статье в целом, Лукьянов ругает советских. Не капитализм, а советский строй, по его мнению, стал катастрофой для русской литературы. Но царя сменили не большевики, а Временное правительство, капиталистическое, и не будь советской власти, то царя бы не было всё равно, империи уже не было, царь дважды отрёкся от престола, под давлением своих же окружённых (убедившихся в его неспособности править), был посажен под домашний арест, а позже отправлен в ссылку в Тобольск – и всё это до Ленина. Мысль Лукьянова, может, и глубока. Не стало на троне человека, расстрелявшего две крупнейшие в мировой истории (на тот момент) мирные демонстрации, страдавшего с детства головой от удара японца, подкаблучника, слушавшегося юродивого алкоголика, и пуще всего любившего отстреливать ворон и кошек – и захирела поэзия русская, поглупели Брюсов с Волошиным, захромали строфы Белого и Сологуба (называю именно неэмигрантов, презираемых Лукьяновым). Положим. Но СССР-то тут при чём?

Кстати. Лет тридцать назад я подметил – и недавно, просмотрев соцсети, убедился, что ничего не изменилось – вариант антисоветчины, связанный с идеализацией царских особ Романовых (Гольштейн-Готторпов), наиболее распространён среди женщин старше шестидесяти. Они бывают разными, есть умные и порядочные. За время недолгого пребывания в фейсбуке интереснее всего мне было общаться с Юнной Мориц (по логике Лукьянова, мухой, а не поэтом). Но речь идёт об общей картине.

Если это продолжается уже тридцать лет, значит, это закономерность, и наверняка так было и раньше. Но мужчина сорока одного года, поэт, понимаете ли...

 

«Наш литературный кружок был хорошим местом, где мы слушали стихи друг друга, но всё это было залито неизбывной тоской. Одной из причин тоски было, как я понимаю сейчас, совершенное отсутствие и даже присутствие с отрицательным знаком филологического знания, чувства стиля, красоты и аккуратнейшего отношения к уже свершившимся в поэзии вершинам и перепадам».

 

Далее в статье ближе к концу сказано, что в постсоветии постепенно всё улучшается. То есть Лукьянов полагает, что современным школьникам, в отличие от советских, всё больше прививают «филологическое знание, чувство стиля, красоты», и, что главное, «аккуратнейшего отношения к уже свершившимся в поэзии вершинам и перепадам». По-своему он прав: подрастающие поколения действительно аккуратнейшим образом относятся к поэзии, пальцем не трогают, по той простой причине, что им на неё наплевать. В частности, на её уже свершившиеся вершины и перепады. «Кажись, на будущие тоже...», тонко подметите вы, Давыдов. Что ж, отдаю дань вашей прозорливости.

Кто-нибудь скажет: пишущих станет меньше, зато качество повысится. Если он так подумает, то продемонстрирует незнание истории литературы. Ибо расцветы случаются, когда пишет каждый второй дурак. Точнее, почти все дураки. В бальзаковском колледже, пушкинском лицее, лермонтовском училище, в Серебряный век еtс.

 

«Каков же способ существования советских поэтов, к которым отношусь и я сам, родившийся в 1977 году? Советский поэт – существо бедное, при этом воспринимающее бедность с советским гордым носом: – Зато я жизнь знаю! – Выберите наугад сто современных поэтов, прочтите их биографии. Это биографии мозаичных психопатов: «Родился в Таганроге, закончил Свердловский политех, работал наборщиком, погонщиком, мойщиком, учителем астрономии, автор четырёх книг поэзии: «Они и мы», «Они – не мы», «Они? Нет, мы!», «Онимы», работает менеджером и не любит об этом говорить». И в такой самоидентификации нет вины человека: его просто сюда родили, а здесь – вот такое советское пространство, не оставляющее человека в покое и гонящее его от мойки до помойки».

 

Андроник Романов, помнится, спросил меня при знакомстве, слыхал ли я о Борхесе. «Слышал», ответил я. Добавлю, что и читал. Тоже люблю читать. (Я, кстати, и по-испански понемногу читаю). Но беда в том, что Борхеса явно не знает Лукьянов. Испанский-то он знает, там его даже на каталáнский перевели (не катало́нский, как пишут в его биографиях, а каталáнский, хоть и катало́нцы). Но напомните ему биографию человека, заведовавшего продажей мяса на рынке, а потом – библиотекой. Ещё можно перечислить все виды предпринимательской деятельности, которые перепробовал Бальзак, дабы выжить. «Мозаичные психопаты», не правда ли? Про Набокова Лукьянову не надо рассказывать, знает, упоминал. Но знает ли он, насколько мозаична и «психопатична» биография Набокова в бытность Сириным, до клубнички «Лолиты»? «Коммуняки виноваты! – вскричит Лукьянов. – Изгнали, лишили состояния». Ну так большинство классиков Запада не получали миллионного состояния, и их биографии тоже «мозаичны», и часто не до пятидесяти лет, а пожизненно, хотя от революций они и не бежали, не приходилось... Самое уморительное в вышеприведённой цитате:

«Советский поэт – существо бедное...»

Надо думать, большие западные и восточные поэты всегда были богаты. Кстати, только в СССР можно было кормиться стихотворчеством, даже без Нобелевки.

 

«Поэзия и – шире: занятие литературой – возможны лишь при наличии благоприятных социальных условий. Граф проснулся спозаранку, шикнул на домашних и в тишине Ясной Поляны концентрирует слово в дело. Или солнце русской поэзии, не нуждающееся в ежедневном изнуряющем труде, имеет досуг, чтобы писать, и имеет круг неких знакомых, имеющих досуг, чтобы слушать то, что он написал».

 

Точно... Ну там Паллад, Данте, Хагани Ширвани, Насими, Вийон, Гёльдерлин, Блейк, Бодлер, Верлен, Лиль-Адан, Кольцов, Бальзак, Достоевский, Кафка, Сирин (не путать с Набоковым)...

«Остановитесь, – скажете вы. – Мне полчаса перечисление слушать, учитывая количество имён?» Давыдов... Только из уважения к вам.

Лукьянов – носитель специфически русского предрассудка касаемо литературы. Поскольку царская Россия, столь им любимая, была на фоне Запада экономически глубоко отсталой, феодальной и далее полуфеодальной, и куда безграмотнее Запада, то в Российской империи литература была отдана на откуп маленькой кучке дворян, «шикающих на домашних» в тиши Полян Ясных. А в СССР из классики наилучшим образом знали классику именно русскую, 19 в. Вследствие этого многие решили, что дворянские привилегии – это закономерность и необходимое условие для расцвета культуры. Между тем это всего лишь местная российская особенность, виной которой – экономическая и культурная отсталость, виной которой – те самые цари, коих Лукьянов называет «царями» с большой буквы. Нигде и никогда литература таковой не была, кроме Российской империи 18-19 вв., и ещё, может быть, средневековой Японии (в последнем не совсем уверен).

Кстати, был в Японии период (не помню, в каких веках, Акунин уточнит), когда литература писалась в основном женщинами. Подобные Лукьянову смахивают на человека, знающего в основном именно ту литературу и потому считающего, что мировая литература создана главным образом придворными дамами. Впрочем, в Японии, насколько я знаю, подобных чудаков не водится.

В результате в постсоветии дворян идеализируют более, чем где бы то ни было. Самая махрово-консервативная, архаичная разновидность антикоммунизма, дворянская, ставшая по всему миру историческим реликтом, по иронии судьбы реанимировалась именно на территории бывшего СССР, в постсоветии, наплодив легион недовольных – где, мол, Ясная моя, где тридцать комнат тургеневского дома, я бы так расписался, а тут сидишь без мажордома и секретарши, какое же тут творчество. Эх, мля, коммуняки чёртовы... Показательно, что Лукьянов назвал даже не скромное Болдино, а именно Ясную Поляну. Гулять так гулять...

Вспоминаю эпизод из своей жизни: в художественном училище учительница показывала нам иллюстрации с видами апартаментов Льва Николаевича. Сидел рядом со мной один Ады́ль и воскликнул: «В таком доме разве можно не творить!». Учительница смутилась и отложила альбом. В этом вот и беда: вольно или невольно нам внушали, что человек творческий – из тех, что в хоромах живут. В том нет вины преподавателей – так сложилась треклятая история Российской империи, под сапогом Гольштейн-Готторпов. (Тот Адыль вырос, творчеством не занят, стал вроде антикваром; слыхал, что постоянно выставляет свои фото в соцсетях за поеданием шаурмы. Помогла бы ему полянка ясная? Сомневаюсь как-то.)

«– Вы ошибаетесь, Signor – прервал его Чарский. – Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (чёрт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят пешком из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения». (Пушкин, «Египетские ночи»).

К этому Пушкин и приучил Лукьянова. Однако ж в Европе было не так, и несмотря на это, Франция тоже породила своих Мольеров и быстрых разумом Бодлеров.

 

«Также для поддержания слова в живой форме нужно благоприятное настроение общества, ощущение страны как некоего не душного и великого места, достойного быть описанным и готового выслушать о себе всё лучшее и худшее, не отзываясь кургузыми полярными лайками и дизлайками».

 

Пушкинскую Россию, где треть населения продавали как домашнюю скотину, Лукьянов считает способствовавшей «благоприятному настроению общества», «не душного и великого места». «Его бы самого в крепостные!», воскликнет читатель. Не спеши, читатель, для себя Лукьянов присмотрел другое местечко:

 

«Да что говорить: вы мою биографию почитайте: «Кандидат технических наук, работал на Криогенмаше, на Магнитогорском металлургическом комбинате, в центре ядерных исследований, на синхротронном ускорителе. Один из основателей Русско-каталонской ассоциации ARCA. Сценарист фильмов. Автор трёх книг стихотворений. Видеоблогер». Разве это нормально?

Нормальная биография выглядела бы так: «Дипломат, консервативный публицист, член-корреспондент Петербургской Академии Наук, исследователь творчества Тютчева».

 

При царях быть бы Лукьянову дипломатом. Прикупив крепостных, зажил бы барином, как солнце русской поэзии, «пошикивая на домашних», как сиятельный граф. Стихи, под пошикивания, получались бы такие же солнечные. Под крики слуги, которого секут на конюшне. Лепота. Насколько солнечными были бы стихи, настолько же консервативной, как он сам признаётся, была бы его публицистика. Дабы народ, чего доброго, не взбунтовался б, вместо того чтобы его кормить.

К теме сетований на эту тему можно отнести ещё вот такое высказывание:

 

Зачем Дмитрий Быков молотит рулоны стихов? А потому что жить-то надо. Один раз ухватил звезду – нужно впрягаться и пахать на имя. Расслабиться нельзя – забудут, а поместья или наследства нет, рассчитываешь лишь на себя.

 

Пример неточный – нет смысла молотить стихи рулонами ради денег, если ты не нобелевский лауреат, никто ради денег этого не делает. Но не суть. Дело в том, что французская литература в таком положении уже со времён Великой Французской революции, то бишь с конца 18 в. Но хуже русской не стала. Проблема Быковых и Лукьяновых не в отсутствии имения и возможности шикать на домашних, а в том, что они Жирные Димы и Лукьяновы. Бальзак молотил, да и Достоевский («потому что жить то надо»), как верно отметил Лукьянов), а ведь не Жирные Димы. Бальмонт молотил именно стихи, и именно рулонами. Туда же Лопе де Вега и Тирсо де Молина. Пример другого рода – Верлен бедствовал, а всё равно молотить отказывался, и тоже ЖД не стал.

Забавно, что ностальгирующие по феодализму постоянно используют лексику гуманиста, переходя к теме злодеяний советского времени:

 

«Да возьмите в пример Андрея Платонова. Ведь это огромный удар по русской литературе, что подобный дар был потрачен в такое античеловеческое время для описания такого античеловечного жизнепровождения, сковавшего Россию, как мороз реликтового излучения, при котором дозволено колебаться лишь отдельным элементам в кристаллической решетке преданной целины».

 

Это не только у Лукьянова так, это закономерность в поведении и речах всех антикоммунистов. Поплакать о народе, страдавшем от репрессий, и тут же проговориться, что народ надо обратно в крепостные загнать, дабы я на его шее свои нетленки пописывал. Шикая на домашних.

Интересно, почему подобные Лукьянову так уверены, что именно наиболее достойные получат поместья со слугами, дабы творить в неге. И почему уверены, что сами не попадут в те же конюшни под розги. Возможно, они надеются, что их заметит и обласкает царь (на то Лукьянов предусмотрительно это слово с большой буквы и пишет). Ну как братьев Орловых, Распутина и прочих Помпадуров обоего пола. Оттого последние и писали хорошо, особенно стихами. Царь-батюшка знает, кто ему милее – носители поэзии, Помпадур-Ментеноны, на худой конец балерины Кшесинские, только не Лермонтов с Шевченко и Полежаевым, тех – под пули, порой и рядовыми.

 

«Но подобные биографии были выбиты изо рта русской жизни сто лет назад, а новых ещё не созрело. Потихоньку спокойствие и уверенность в окружающей картине страны нарастёт, а пока биографии поэтов будут выглядеть как резюме Франкенштейна».

 

То бишь из детей и внуков нынешних олигархов вырастут Некрасовы, на худой конец А. К. Толстые. Запоют, что твоя Черубина Габриак. Правда, сейчас они ведут себя так, что в это плохо верится, но это потому, что им ещё не хватает «спокойствия и уверенности в окружающей картине страны». Уверенности, что народ окончательно загнан в царское стойло. Вот детишки и нервничают, куролесят, не знают, пора уже приниматься за творчество или ещё подождать. Ничего, это по молодости.

(Да ещё по-английски говорят едва ли не охотнее, чем по-русски, нашпиговывая русскую речь аглицизмами к месту и не к месту. Видать, это тоже по молодости, потому Лукьянова это не беспокоит, он только советскую власть ругает за оскудение языка русского. Интересно, знает ли он, что когда-то в России дикторы и представители власти говорили грамотно, правильно расставляя ударения в словах?).

Между прочим – считаете ли вы, Давыдов, что Екатерина Вторая писала лучше Шевченко? Маргарита Наваррская – Вийона? Лев Пушкин – Кольцова? Тургенев лучше Достоевского? Константин Романов (ну тот, К. Р.) лучше Бернса? Фет – Шекспира? Набоков лучше Сирина?

Возвращаясь к классикам из дворян: просто умилительна уверенность постсоветских антисоветчиков, что те приняли бы их как равных, вместе дружно возвышаясь над «чернью». Помню, в конце 1990-х один молодой поэт-антисоветчик, образца Лукьянова, рассуждал на тему гипотетической встречи с Пушкиным. Сказал гордо, не помню, на какую мою фразу: «А тогда я бы его на дуэль вызвал». «А он не стал бы с тобой стреляться, – отвечаю. – Ты для него недочеловек, мужик. Впадлу ему. Он бы вызвал городового, и тебя просто высекли бы в полицейском участке». Надо было видеть, какое у него было лицо. Красный, с отвисшей губой, он молча глядел в пространство. Так выглядели бы все Лукьяновы, попади они в то время.

Впрочем, приведём цитату из Пушкина в расширенном виде.

«– Надеюсь, Signor, что вы сделаете дружеское вспоможение своему собрату и введёте меня в дома, в которые сами имеете доступ.

Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более чувствительного. Он спесиво взглянул на того, кто назывался его собратом.

– Позвольте спросить, кто вы такой и за кого вы меня принимаете? – спросил он, с трудом удерживая своё негодование.

Неаполитанец заметил его досаду.

– Signor – ответил он запинаясь... – ho credito... ho sentito... la vostra Eccellenza mi perdonera...

– Что вам угодно? – повторил сухо Чарский.

– Я много слыхал о вашем удивительном таланте; я уверен, что здешние господа ставят за честь оказывать всевозможное покровительство такому превосходному поэту, – отвечал итальянец, – и потому осмелился к вам явиться...

– Вы ошибаетесь, Signor – прервал его Чарский. – Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (чёрт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят пешком из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения. Впрочем, вероятно, вам сказали в шутку, будто я великий стихотворец. Правда, я когда-то написал несколько плохих эпиграмм, но, слава богу, с господами стихотворцами ничего общего не имею и иметь не хочу.

Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, – поразили его. Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истёртом галстуке и поношенном фраке, ничего не было общего».

«Однако далее Чарский поведения своего устыдился», отметите вы, Давыдов. Остаётся надеяться, что так оно и было бы в жизни. Чарский может и чарку налить, если встал с нужной ноги.

Вот мы к чаркам и подошли.

 

«...алкоголь расслабляет советского человека, который не может в норме пообщаться, ему нужно отклониться градусов на сорок, тогда его паруса наполнятся встречным ветром, и он начинает сиять умной беседой или неуёмной дракой. Но скверность ситуации в том, что алкоголизм как тема якобы русская (не русская), якобы интересная (не интересная) – есть одна из очевидных тем современной советской поэзии. Не хочу вредить себе примерами, поскольку шанс найти стихотворение без упоминания вина всё же существует. Но тем или иным образом поэт воздаст напитку должное: вольёт его не в строку, так – в себя. Возьмите для сравнения тысячу строк современных стихотворений и текстов столетней давности: вы со страхом заметите раковую скорость захвата русской литературы темой возлияния, винолюбия».

 

То есть речь идёт о зелёном змие и в жизни, и в строках.

Насколько можно понять, гонитель всего советского поставил в вину СССР алкоголизм Есенина тоже. Неужели и тематику стихов лицейского Пушкина? Помнит ли он телеграмму Чехова Бунину: «А вы, батенька, меньше водки пейте»? Считает ли, что на Метьюрина, Стивена Кинга и Чарльза Буковски повлиял КПСС, отчего они и пили горькую? Считает ли он Верлена советским писателем? Анакреонта и Омара Хайяма – подпавшими под влияние советского Союза писателей? И считает ли он, что начиная с 1991-го поэты пьют с каждым пятилетием (десятилетием) всё меньше? По его логике выходит так, ведь среди них всё меньше советских по воспитанию, а поклонников дворян поболее прежнего. Лично я этого не сказал бы, разве что они вдобавок покуривать травку и колоться стали.

 

«По соседней линии тяжёлого советского наследия проходит пристрастие поэтов к матерщине. Ох, и ловко они умеют завернуть, так их раскудак! Очевидная действенность приёма, действующего по схеме ужастика (испуганный герой шарит в темноте, резкая музыка и – жуткое лицо в кадре), почему-то не перестаёт забавлять поэтов. Человеку 40-60-80 лет, а он всё открывает для себя и для читателей ненормативную лексику и суёт её в текст как маркёр того, что он – свой, он – одной крови с читателем, что он нюхнул эту жизнь, он образован по самое оно!».

 

Понимаете, Давыдов, вот именно от таких аргументов и хочется заматериться. Не волнуйтесь, я сдержусь, учитывая обвинение Лукьянова, хотя и, подобно Клайву, удивляясь собственной выдержке. Понимаете, если кто-то скажет, что после СССР автомобилей больше не стало, это полбеды. А представьте такой довод: «В СССР автомобилей много было, чрезмерно загрязняли атмосферу выхлопными газами. Сейчас полегче». Вот это уже финиш, это уже по-лукьяновски, понимаете? Один антисоветчик писал в сети: советский Баку был кошмаром, по ночам стоял крик проституток. После чего форумчанин НЛ Алекперли́ спрашивал у меня, захлёбываясь: «Что он несёт?! Я месяцами ходил по городу, ни одной найти не мог! Псих долбанутый!». Дальше мы хором понесли матом (видите, я даю фору Лукьянову). Но матерились мы не оттого, что люди советские, а оттого что узрели Лукьянова.

(Я, как видите, удержался, только в слово «захлёбываясь» заложил начинку матерную. Но уж войдите в положение).

Ещё пример, слышанный мною дважды: «зато сейчас (после СССР) безработицы нет». Продолжаю в том же духе: только вот портретов Брежнева многовато стало. Давыдов, вы сами как это понимаете?

Считает ли Лукьянов, что именно советская цензура пристрастила поэтов к матерной лексике? Он не заметил, что с 1990-х материться стали чаще? А письменно стали не чаще, а просто начали это делать, ибо раньше этого не было вообще? И не печатали даже и просто грубых слов? Знает ли он, что мода на матерщину началась в 1960-х, когда интеллигенция стала десоветизироваться, скатываясь к уровню антисоветизма Лукьяновых? Что в 1990-х именно антисоветская часть интеллигенции стала настаивать на легализации матерщины? Знает ли, что именно с 2000-х (когда подросли люди, Союза вовсе не знающие), появились люди, не ругающиеся матом, а разговаривающие им? Ибо иначе им слов не хватает. Что легализация матерщины в литературе произведена на Западе, и не коммунистами, а Джойсом и Генри Миллером? Знает ли о юнкерских поэмах Лермонтова? Что Гоголь, посылая друзьям сонеты Джузеппе Белли, с удовольствием писал на полях русские переводы именно матерных слов?

Если он не поверил вам, что они не были участниками большевистского подполья, надо было А. Романова подключить. К такому авторитету он бы прислушался.

Года два назад ехал я в такси с одним ремонтником. Таксист без мата говорить не может. Когда вышли, собеседник усмехнулся: «советское воспитание...». «При чём тут «советское?» – спрашиваю. – Сейчас меньше ругаются? Вроде советских меньше стало. Или на Западе не ругаются? Или до революции не матюкались?». Он рассмеялся и... дословно повторил свою фразу. «Так при чём тут “советское”?», не унимался я. Он вновь рассмеялся, глядя в сторону. Он Лукьянов. Это тип антисоветчика, о коем мне уже приходилось писать, порождённого позднесоветским строем, позднетермидорианским, и директориальным тоже – человек, чья ненависть ко всему советскому перешла в своего рода психопатию, она часто беспричинна, алогична, порой во вред своему же носителю, и неискоренима, неизлечима. Все они старше сорока лет и обитают только в постсоветии (не считая эмигрантов из неё же). В новых поколениях не воспроизводятся, то есть вымирают. Чаще всего встречаются в двух группах людей – глубоко невежественных, простецких, и в литературных кругах. Забавно, что при этом вторая из этих групп считает себя элитой общества, не замечая этого сходства, и положение её несколько комично.

«Зачем вы употребляете такие термины? – спросите вы. – О Термидоре и Директории? Вы же сами справедливо писали в своей статье, что постсоветский писатель таких слов не понимает и вообще в законах общественного развития ни бэ ни мэ. И ни кукарэку. В частности – в этапах революционного цикла, о коих вы писали в своей статье «Проблемы и перспективы...». Да Лукьянов даже от Горбачёва Ленина не отличает, не то чтоб от Сталина!». Ну, не буду, не буду.

И что интересно – вышеописанный антисоветчик человек совершенно простой, в частности, от поэзии очень далёкий. Впрочем, поклонник Высоцкого. Из презираемых Лукьяновым. Но как же они похожи...

Кстати, дочь его, литератор Яна Кандова, была рьяным патриотом советской России и СССР 1917-1945 гг. (обвиняя более поздние времена в порождении подобных Лукьянову и её отцу). Матом не только не писала, но и не говорила, и даже грубых слов не произносила и не писала никогда. В её присутствии я не смел даже грубого слова сказать. Когда в начале знакомства раз вырвалось у меня «.ля!», её лицо исказилось так, что я замахал руками, прося извинения, и больше это не повторялось. Против советской литературы ничего не имела. Когда мы заходили в редакции, в конце 90-х, редактора, видя молодых и наученные горьким опытом, сразу говорили: мат не печатаем. Приходилось объяснять, что люди мы Союзом воспитанные, просоветские (да простит меня А. Романов, что я опять так выразился). С ровесниками нашими, ровесниками Лукьянова, не схожие.

К началу 2010-х я нашёл простой способ отличать по лексике, какая «литкомпания» просоветская, какая наоборот. Первые не матерятся, разве что изредка, а понося что-то, говорят не грубее слова «дерьмо». Антисоветчики матерятся и «дерьмо» никогда не говорят, только «г.вно».

«Год назад, решив покинуть одно литобъединение, в списке причин моего ухода я написал: «Да и от г.вна я устал, в смысле от постоянного произношения этого слова» (Л., «Либералы и либерасты, демократы и дерьмократы», 2013 г.). Неточно я там выразился – разумелось, что я устал это слово слышать. Уточню, что был я в той компании старшим по возрасту, и единственным, кто не рад распаду Союза.

 

«Сегодня-то уже ясно: кто кем был, вернее – никто никем не был. И сама собой напрашивается идея создания учебного курса «Чёрная книга русской поэзии». Сделать это следует, не мстя, не втаптывая, а щадя, любя, бережно объясняя ущербность СовПитов – Советских Поэтов. Аккуратно собрать их и сделать специальную большую полноценную книгу поэтов, которых не надо читать. Специальная Книга забвения. Перечислить и вычеркнуть, не изъять, а задвинуть в область техподдержки. Держать отдельно в вытяжном шкафу, как сосуд со спорами побеждённой сибирской язвы. И изучать лишь в брезгливых перчатках и исключительно понимающими, с чем они работают, специалистами иного, следующего поколения».

 

Давыдов, вы заметили, в чём лицемерие? Обвинения Лукьянова сводятся, как вы помните, к тому, что советские поэты перепевали прошлое, повторяя созданное за несколько поколений до них. Теперь подумаем. Вы наверняка знаете, что большинство авторов Серебряного века писали чепуху, все нами вспоминаемые-хвалимые – лишь верхушка айсберга. И большинство читателей эту чепуху и читали. Читали и шедевры, но главным образом чепуху. К тому же лучшими авторами далеко не всегда считались те, что сейчас. Подрастающие авторы, в том числе будущие классики, постоянно на эту дрянь и наталкивались. Их вкуса это не портило. «Они воспитывались на шедеврах», скажете вы. Правильно. То есть всё остальное им не помешало. Почему же поколению будущего должно помешать знакомство, наряду с Вячеславом Ивановым и Анненским, ещё и с Маргаритой Алигер, Маршаком, Тарковским и Еленой Шварц? Пастернак, Чуковский и Агния Барто повредят более, чем раньше – Кукольник и Дмитрий Минаев? Если даже предположить, что всё советское – ерунда, чем она вредоноснее 99 процентов всей предыдущей литературы, что ничем не лучше и не оригинальнее?

Тем, что её содержание советское по духу, и революционеры в нём герои положительные – мог бы ответить Лукьянов на духу, да только не так он писал свою статью.

Песня антисоветчиков с 1990-х: «мы старый мир разрушим до основанья, а затем...». С тех пор всё поют, всё тужатся. Нет, всё-таки молодцы большевики – до столь животной ненависти к прошлому никто из них не опускался. Даже потерявшие членов семьи, как Ленин, даже бывшие на каторге, как Дзержинский.

Всё познаётся в сравнении.

(Кстати, с Андреем Белым советского периода у Лукьянова, как и у Набокова, большая проблема. С одной стороны, великий мастер, притом и прозаик, что особенно интересует Набокова, и поэт, что важно Лукьянову. С другой стороны, лучшее своё сочинение – по объёму, сложности, новаторству, буйству словотворчества – «Москву», выдал в СССР. И даже не в 1920-х, а в 1930-х. Репрессирован не был, даже не арестовывался. Доносить ради собственной безопасности тоже не приходилось. Утверждать культ личности правителя – тоже. Более того, «Москву» даже издали. Кстати, это не только проза, но и поэзия, особо интересующая Лукьянова, просто без разбивки на строки, на что указывал сам Белый. Ну что с ним делать? А ничего. Замалчивать. И Набоков, сделав рекламу «Петербургу», о «Москве» умолчал. Молчит и Лукьянов. Для него Белый особенно бельмо на глазу: Лукьянов ругает СССР за оскудение языка, а тут явно богатейшее сочинение в русской литературе по количеству и свежести неологизмов...)

Но самое отвратительное, да и несуразное, начинается не когда автор говорит о надобности пожить в усадьбе на чужих харчах, а когда выдвигает аргументы с позиций морали, вдобавок и русского патриотизма.

 

«Никто из поэтов, проживших в России в 1917-1991 годах, не свободен от молекул того воздуха, вернее – вакуума. Мандельштам – чтобы понять настоящую трагичность его судьбы, нужно упоминать не только про его мытарства и страшную кончину, но и про его почти удавшуюся встроенность в советский строй (статус пенсионера союзного значения, квартира в Нащокинском переулке, окрик Сталина: – Кто дал им право арестовать Мандельштама?) – всё это на фоне уже лежавших в глубине Гумилёва и сотен тысяч неразобранных забытых русских. Да, Мандельштам тоже отправился к ним, но до этого он получил призрак шанса прижиться в этой жуткой нечеловеческой советской лодке».

 

Для Лукьянова виноват именно Мандельштам, ибо пытался встроиться в советскую систему. Между тем так поступало, при различных системах, большинство крупных поэтов, начиная с древности, и многие вполне удачно встраивались, начать хоть с Горация и Вергилия. Поближе назвать? Да хоть Киплинг. Ах, речь именно о русской поэзии? Так Державин, Карамзин и Жуковский – не встроились? Ах, Лукьянова возмущает только «советский строй»? Так если прогнать его через строй шпицрутенов или барину по праву первой ночи одолжить у него невесту – ведь сам же попросится в советский колхоз, коров доить, для дополнительного заработка пиша стихи в местную газету «Заря Ильича». Нет, я конечно, понимаю, что себя он видит в хоромах, «пошикивающим на домашних», только он не объяснил, почему я должен пахать на него, а не он на меня, чтобы мне спокойно писалось. Да нет, я понимаю, что ему на моё творчество начхать, у него своих замыслов вагон, но ведь и я владелец вагона, и его отношение ко мне – взаимно.

«Вы плохо о нём думаете, – скажете вы. – Он, может, и вам того желает, в хоромах писать и по воскресеньям совместные чтения устраивать». Возможно. Но, во-первых, я не хочу быть кровопийцей и подонком российского общества, как называли дворян соответственно Л. Толстой и Блок, во-вторых, объясните, почему честный человек – а ведь Лукьянов выставляет себя таковым, коря Мандельштама как спасовавшего перед несправедливостью – почему честный человек, не сволочь, должен только против сталинизма бороться, а в империи, где треть населения официально домашней скотиной считается и права на обучение грамоте не имеет, может преспокойно в эту систему встраиваться и благоденствовать, живя за счёт крепостных и устраивая еженедельные чтения с Крыловым и Грибоедовым. Я ведь ещё Некрасова не вспомнил, да и Пушкина, крепостника и коллежского асессора (Лермонтов неповинен – от рабов отказался, дважды). Да и после крепостного права, когда 80 процентов населения имели прав не больше, чем Мандельштам в лагерях – Тютчев ведь встроился? Набоков, любимый Лукьяновым, не встроился в эту царскую погань лишь потому, что не успел – турнули. Из нацистской Германии отбыл только в 1937-м, из-за жены-еврейки. Впрочем, он таки нашёл, в какую грязь вписаться – в США. Где, в те времена, негры не могли сесть в автобусе рядом с белыми, были запрещены межрасовые браки, и уже сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, уже нашпигованы спецслужбы бывшими эсэсовцами. Ему, значит, можно было встроиться, в разгар охоты на ведьм Маккарти, просто ради сытой жизни, а Мандельштам, под страхом смерти написавший о тараканьих усищах и читавший это на каждом углу, вёл себя недостаточно мужественно. Не угодил он Лукьянову.

Как насчёт остальных эмигрантов? Мережковского, приветствовавшего Гитлера по радио в 1941-м, сравнив его с Жанной д’Арк? (Задолго до того, помнится, он сравнивал Муссолини с Данте). Как насчёт его благоверной единомышленницы? Как насчёт нерусских? Д’Аннунцио, получившего при Муссолини титул князя и возглавившего Королевскую академию наук? Поля Клоделя, радовавшегося оккупации Гитлером Франции? Ганса Эверса, тоже гитлеровца? Кнута Гамсуна, передавшего Геббельсу свою нобелевскую медаль? Его благоверной, поэтессы Мари Гамсун, вступившей в нацистскую партию после оккупации Гитлером Норвегии? Или, в связи с румынским фашизмом Антонеску, вспомним Мирча Элиаде? Карин Бойе, не чуравшуюся представлять нацистов в оккупированной Дании от лица Швеции? Вспомним список Оруэлла, добровольного стукача?

 

«...всё это на фоне уже лежавших в глубине Гумилёва и сотен тысяч неразобранных забытых русских. Да, Мандельштам тоже отправился к ним, но до этого он получил призрак шанса прижиться в этой жуткой нечеловеческой советской лодке».

 

Мандельштама иногда хвалили «на фоне лежавшего в глубине Гумилёва»? Ну так Пушкин дружески побеседовал с царём на фоне лежавших в глубине своих друзей, декабристов. И не только во глубине сибирских руд, но и в могилах. Лежавших, а до того публично висевших. Жуковский и Гоголь остались верноподданными на фоне лежавшего в глубине Лермонтова, убийцу коего царь оставил на свободе, а самого поэта назвал собакой. Борхес уютно чувствовал себя при режиме Виделы, на фоне десятков тысяч лежавших в глубине вод оппозиционеров, сброшенных в океан с вертолётов.

«Призрак шанса»! То есть даже не шанс, а только призрак его. (Хорошо хоть признался, что шанс был призрачным). Поразительно. Державин спокойно губернаторствует на фоне виселиц с легионом повешенных крестьян (тоже русских, коих так любит Лукьянов), чьё восстание сам же и подавлял в числе прочих; Мережковский сравнивает с Жанной д’Арк фюрера, открыто заявляющего о необходимости уничтожить не «сотни тысяч ... русских», а русских как этнос, но это всё ничего, несоветским гражданам это простительно. Мандельштам же фактически пошёл на почти верную смерть, публично читая повсюду эпиграмму на Сталина, но запятнал себя позором, ибо перед смертью получил шанс, прошу прощения, «призрак шанса» прижиться в «жуткой нечеловеческой советской лодке» [курсив мой] (нацистская лодка, надо полагать, была человечней, уютнее как-то. Особенно для любимых Лукьяновым русских).

Давыдов... Это вообще что?

«Давайте лучше с юмором, – скажите вы. – Лучше покажите глупость его какую-нибудь в этом самом фрагменте. Покажите, что он разбирается в истории и вообще в общественных проблемах, как сами знаете кто в апельсинах, и этим ещё раз подтвердится правота вашей статьи об историческом жанре. Это, знаете ли, даже лучше будет».

Пожалуй. Обратите внимание. Помните, я писал про Термидор: контрреволюция начинает аннулирование революционного режима, но действует под видом революционеров? Ну так вот. Дело не только в том, что лукьяновы не понимают, что революционерам, леворадикалам, в частности ленинистам, гибель и даже заключение Мандельштама вовсе не требовались. Дело в том, что их в те же годы и расстреливали, и обошлись с ними жёстче, чем с Мандельштамом. И погубила его не революционная диктатура, а сменивший её Термидор, следующий этап революционного цикла. И более того –этот расстрел был нужен именно самому Лукьянову.

Не удивляйтесь, Давыдов, и не смотрите на меня так. Лукьяновы, по причине безграмотности в политике и истории, к тому же с ненавистью в форме психоза ко всему советскому, не понимают, что сталинисты возрождали ту самую империю, что ему так нравится. И цензуру установили не революционную, а религиозную, православно-исламскую, гипертрофировав именно те признаки, коими русская литература отличалась от западной (подробно я это разбирал в «Четырёх вариантах литературы», рекомендуйте Лукьянову). Термидор – первый шаг к конечному этапу революционного цикла – Реставрации (монархии), коей и жаждет Лукьянов. Кстати, Сталина не зря частенько называют последним русским царём, тем самым титулом, который Лукьянов с заглавной буквы пишет. А каких царей в России уважают? Грозных. Почему Николая Второго свои же дворяне попросили убраться? А порядка навести не умел. Даже в своей семье. А касаемо жестокости Сталина – ну так Лермонтова за куда менее оскорбительные для царя стихи под пули сослали, с «призрачным шансом» выжить, Полежаева – даже рядовым, а Достоевского на каторгу – за чтение Белинского. Это ещё при том, что они дворянами были, из 1 процента населения, с коим мягче других обходились. Лукьянов не против. Главное, чтоб ему усадьбу дали, на домашних пошикать. Будь последний император человеком вроде Сталина, вряд ли отрёкся бы от трона, и уж точно не стал бы гробить империю, слушая по наущению дуры-жены советов проходимца-алкоголика. Сталин – на стороне лукьяновых в большей степени, чем на ленинской. Но поскольку Лукьянов, как типичный постсоветский писатель, безграмотен в общественных науках, объяснить ему это невозможно. Он мыслит формами, символикой, декорациями. Портреты Ленина на стенах, красные флаги на демонстрациях, памятник Дзержинскому, советский герб. При Сталине это было, сейчас нет. Ура! Союз развалился! Теперь постепенно начнёт возрождаться поэзия русская. Лукьяновы напоминают человека, решившего, что Александр Борджиа был истинный христианин – ведь он носил крест и нахваливал Христа.

Теперь о второй крупной ошибке, допущенной Лукьяновым.

 

 

3

 

Как люди, о капитализме представления не имеющие, многие представители интеллигенции ожидали при распаде СССР, что явятся меценаты, ценители изящного, и раздадут поляны ясные достойным мастерам. У них, мол, мышление «креативное» (по-русски: «творческое»). Оказалось, что буржуа – люди весьма глупые и невежественные во всём не касающемся бизнеса, и вкусы у них самые вульгарные. Тогда потихоньку возникла и распространилась новая версия – у этих буржуев подрастут дети и внуки, потоньше и поблагороднее родителей, с «филологическим знанием, чувством стиля, красоты», в частности, с «аккуратнейшим отношением к уже свершившимся в поэзии вершинам и перепадам», и воспитают они Баратынских с Тютчевыми, что в тиши полян, что ясные, пошикивая на почтительную прислугу, будут шлифовать шедевры дивные. Этого ждёт и Лукьянов. И вновь подобные субъекты ошиблись, по причине недалёкости во всём, касающемся общественных процессов. Возврат того времени невозможен. Точнее, в целом оно возвращается, на глазах – безграмотность большинства, всё большее социальное неравенство, разрыв в доходах, образование отдельно для элиты и для «мужичья», «сермяги», как Лукьянов называет народ, etc. Тут я соглашусь – Россия, как и вся постсоветия, плавно соскальзывает в грязь, нищету и невежество 19 века (Средняя Азия уже почти там). На какое-то время (до нового Октября) мы туда попадём.

Только вот классиков того типа не будет. Правое движение, наученное опытом, сменило тактику. С 1970-х, особенно с 1980-х, напуганное ростом революционного движения на Западе, оно взяло курс на отупление, на снижение уровня образования, подметив, что революционеров порождает левая интеллигенция, притом не техническая, а из сферы литературы с гуманитарными и общественными науками, и что левая интеллигенция всегда есть, если есть интеллигенция как таковая, а потому лучше свести на нет интеллигенцию вообще. Постсоветские власти следуют той же тактике. Курс взят на застольные беседы Гитлера и реализацию антиутопии Брэдбери. То есть фашизацию. Система образования сознательно порушена, высшего образования в старом добром смысле слова в области гуманитарных наук (как и общественных) сейчас нет.

«Так это для масс! – скажете вы. – Лукьяновым того и надо, чтобы мужичьё в храм искусства не лезло». Нет, так не выйдет. Уже не выходит. Дело в том, что тут правые допустили ошибку. Отупление, начавшись снизу, с масс, пошло вверх и уже отражается на детишках социальной элиты. Вы их иногда наблюдаете, правда? Я наблюдал, в трёх постсоветских странах. Никаких классиков не выйдет – ни из них, ни из их будущих детей. К тому же правые поняли, что интеллигенты способны леветь даже в оранжерейных условиях, вроде Блока и Коллонтай. Как волка ни корми... А потому новое дворянство реставрирует всё худшее, что было в позапрошлом столетии, но ничего другого.

Кстати, это уже планировали белогвардейцы, первые фашисты мира. Лукьянов, возможно, не знает, что пуще всего они ненавидели – наряду с большевиками и евреями – интеллигенцию. «Бей жидов, большевиков и антилихентов». Что Колчак намеревался повесить Блока и Горького (и уже вешал распространявших «Двенадцать»), он, наверно, тоже не знает. Не подозревает также, что Гумилёв, коего ему жаль, был вполне себе фашистом, образца д’Аннунцио.

(А может, он и сам таков. А может, Блока ему не жаль было бы. Ведь Александр Александрович не эмигрировал.)

Новая культура пойдёт снизу. А политически – слева. Каким словом её представители помянут лукьяновых? Правильно. Дерьмом.

«А я этого не говорил, – возразите вы. – Вы, дражайший, постоянно приписываете мне какие-то реплики. Может, и не будут дерьмом называть». Да. Возможно, вообще вспоминать не будут. Возможно, Данте был прав, «взгляни – и мимо». Эти слова, кстати, процитировал Борис Зайцев, говоря о Набокове, в коего выродился Сирин.

 

 

4

 

Итак, Давыдов (один шанс из десяти, что вы ещё здесь, но жанр письма обязывает), подытожу.

Перед нами типичный портрет современного постсоветского (в частности русского) писателя.

1. Интеллигентом не является, представляя собою тип технаря, узкого специалиста, за пределами своей специальности обращающегося в мещанина, и его рассуждения на тему «как нам обустроить Россию (мир)» ничем не лучше обывательских. Не знает истории, в частности русской (о чём я и писал в своей статье). Чего стоит упоминание лукьяновыми Николая Второго как источника мудрости и гаранта для сохранения духовной культуры. В результате, размышляя на тему наилучшего государственного устройства в целях литературы, говорит чепуху, порой против своих интересов, пиля сук, на коем сидит. Легко поддаётся манипуляции и готов поверить в любой бред (большевики убили 10 (100) миллионов, Николай Второй был просвещённым либералом, Ленин был шпионом и сверг царя, Гумилёв был славным парнем, при Сталине каждый второй (третий, четвёртый) сидел, Есенина повесили большевики, СССР руководили коммунисты, дети буржуев создадут культуру etc.).
«Постсоветский писатель черпает знания главным образом из политически правой художественной литературы, почитая за аксиому воззрения Бунина, Мережковского, Гиппиус, Набокова, Бродского, Солженицына и Войновича (хорошо ещё, если не Флоренского и Д. Андреева), людей, в общественных науках глубоко невежественных» («Проблемы и перспективы...»). Что ж, именно мешанину из этих мыслей мы здесь и увидели, с тем же невежеством.
2. Не знает законов развития, порядка чередования этапов революционного цикла, не отличая скрытых контреволюционеров (термидорианцев) от революционеров, не понимая, что сам порождён Термидором (сталинистами), объединяя всех политиков и культурных деятелей 1917-1991 гг. под словом «советский» и не понимая двойственности этого слова. Не отличает советский строй от социализма и капитализма, и вообще не понимает ни одного из этих терминов.
3. Не понимает, что революция – это именно авангард в творчестве, а перепевы классики ввёл Термидор с 1930-х, чем и объясняются негативные процессы в культуре, усиливавшиеся с 1940-х. Не понимает, что советская цензура была не революционного характера, а религиозного, консервативного. (Непонимающим этого я уже рекомендовал «Четыре варианта литературы». Первоочерёдно разумею первую половину статьи).
4. Не понимает, что капитализм взял курс на отупление, и никакого возрождения золотых и серебряных веков прошлого под эгидой просвещённой монархии не предвидится, это пройденный этап правого движения.
5. Не видит связки белогвардейцев с фашизмом, не понимая, что требование декоммунизации и десоветизации есть первейшее желание фашистов всего мира, и не понимает, что капитализм ведёт к фашизму, коему лукьяновы сами и помогают своими речами. (Их уже использовали при «перестройке» и отбросили использованным презервативом, за компанию с Горбачёвым. Но они вновь ничего не поняли). Заодно и сам сползает в фашизм, в моменты политических потрясений ясно его обнаруживая, вроде Мережковского с Гиппиус и д’Аннунцио.
6. Свой антикоммунизм и в частности антисоветизм почитает признаком культурной утончённости, роднящей его с классиками 19 века; но иступлённостью своего антисоветизма схож именно с самой невежественной частью постсоветии (уголовниками, скинами и прочими отбросами общества, как правило, вообще не читающими).
7. Играет на патриотических струнах, говоря о «лежащих в глубине» сотнях тысяч или миллионах представителей своего этноса, но быстро проговаривается, что почитает народ за рабочую скотину. В экстремальный момент ясно обнаруживает русофобию (Бунин в дневнике в годы Гражданской: «Хоть бы немцы пришли! Хоть бы немцы пришли!», Набоков от лица положительного персонажа: «Народ-то наш вышел серой сволочью...» (источник не помню, но цитату помню хорошо, из романов Сирина).
8. Пиша манифесты и раздавая пощёчины, фактически занимается саморазоблачением, давая левым авторам возможность изобличать его лицемерие, незнание истории и латентный фашизм. Тем самым подобные тексты обращаются в пощёчины себе же, давая основание погрузить их авторов в будущем на литературные пароходы (см. «Проблемы и перспективы...»).

С паршивой овцы – хоть шерсти клок.

Bravo.

 

 

 

Проблемы и перспективы русского исторического романа

 

 

«Двадцатый век не отпускает» – подобная фраза часто слышится при обсуждении текущей русской литературы^[2]. Оно понятно – Маркс и Ницше оказались правы, говоря о грядущих 1900-х, судьбы человечества в прошлом столетии решались главным образом на советской территории, основной частью которой являлась Россия. Двадцатое столетие – золотой век для России, никогда раннее не оказывавшей столь огромного, определяющего воздействия на ход мировой истории. Так же это единственный период, когда Россия длительное время была из лучших стран мира по степени соблюдения прав человека (интернационализму, равноправию полов, праву на образование, социальной защищённости), в ленинский период будучи в этом отношении впереди планеты всей, да и позже во многим аспектах опережая большинство государств. Наконец, только в 20 веке русские длительное время (1960-1990 гг.) жили дольше и материально зажиточнее большинства человечества, а бо́льшую часть века (1930-2000 гг.) были и образованнее жителей большинства иных государств. Учитывая все стороны дела, выводишь – более «удачного» века не было вообще ни у одного другого народа как минимум за последнее тысячелетие.

Потому, точнее сказать, мы^[3] сами не хотим его отпускать – без него неуютно, многим тоскливо. Однако, хотя в наилучших условиях для анализа 20 века находятся русские писатели, именно они едва ли не наиболее беспомощны в данном аспекте.

Плохо было с самого начала. Сперва маленький экскурс в историю литературы.

 

 

*   *   *

 

«Война и мир» – первый русский исторический роман из поныне широко известных. Толстой утверждает следующее: роль личности в истории ничтожна, точнее, её нет вообще. Беда не в спорности этой мысли – большинство положений касаемо истории ничем не лучше. Но иллюстрирует автор свою теорию Наполеоном, воздействовавшим на окружающих больше едва ли не любого политика в истории. Один из самых деятельных и работоспособных руководителей в мире изображён пустышкой. Всё равно как, доказывая благость абсолютной диктатуры, написать книгу о Гитлере как о великодушном государе. Наконец, война России с Наполеоном изображается отечественной, хотя велась она в интересах дворянства, 1 процента населения, совершенно офранцуженного, называвшего друг друга французскими именами, брезговавшего русским языком и почитавшего народ за домашнюю скотину, во главе с франкоязычной немецкой семьёй Гольштейн-Готторпов. Народу если что от корсиканца и грозило, то лишь отмена крепостного права. С тем же успехом, описывая пунические войны, можно живописать воодушевление римских рабов, мстивших Ганнибалу за поругание «святынь Отечества». Хотя даже это было бы умнее – тогдашние римские патриции говорили на латинском, и не стыдились своих имён, и потому к рабам были ближе, чем псевдорусское дворянство 1812-го^[4].

Далее возникает любопытная, комическая ситуация. «Разобравшись» с Бонапартом, Лев Николаевич решает показать положительный образ, вселяющий в читателя бодрость духа. Останавливается на Петре Первом. Вновь взят пример, именно что целиком опровергающий автора – полупомешанный садист, ведший себя так, как не было принято со времён Дракулы^[5] и Ивана Грозного, благодаря коему немцы де-факто оккупировали Россию, ужесточитель крепостного права.

Казалось бы, Льву Толстому «сам бог велел» написать роман-оду о данном монархе, точно повторив прежнюю ошибку: описать политика, чья деятельность полностью опровергает положения автора. Только с обратным знаком: с идеализацией героя, а не уничижением. (Выше приводился теоретический пример с романом о фюрере как великодушном государе – это было бы то же). Любопытная получилась бы дилогия с «Войной и миром». Но в процессе изучения материала происходит неожиданное – Толстой отвращается от жуткого тирана. Выясняется, что писатель он честный.

Комизм ситуации в том, что ненаписанный роман всё-таки появился, благодаря именно Толстому, тоже Николаевичу и графу. Дилогия с «Войной и миром» таки состоялась. Наполеон в роли пустышки и Пётр Первый как вождь, ведущий народ к славным свершениям. Гипертрофированный «Арап Петра Великого» Пушкина. (Гораздо более объективный «Пётр и Алексей» Мережковского и блестящая повесть Глеба Алексеева «Мария Гамильтон» куда менее известны).

Дальше было (стало) хуже.

 

 

*   *   *

 

Исторический жанр требует познаний в общественных науках. Русская история 20 века – история последствий Октябрьской революции. В данном случае неважно, кто как к революциям относится, речь о фактах и необходимости их знания.

Существует понятие революционного процесса, впервые реализовавшегося во Франции 1789-1815 гг. После революционных преобразований начинается откат в прошлое, поэтапный. Это повторилось в СССР, Китае и Вьетнаме 20 века. (Точнее, происходит – революционный процесс ещё не пришёл к финалу, этапу Реставрации). То есть это процесс, независимый от местных условий, подчинённый внеэтническим, внерасовым и внерелигиозным законам общественного развития, проходящий одни и те же этапы. Для описания русского 20 века надобно это знать, дабы узреть общую картину, отличать события, вызванные местной спецификой, от событий, подчинённых законам общечеловеческим. А революционный процесс (ревпроцесс) охватывает всю историю России начиная с Февральской революции и поныне.

Особенности русского ревпроцесса – тема великая, неизмеримо богаче и познавательнее особенностей национальной охоты, рыбалки и прочей ерунды, о которой так много говорили небольшевики. Как и всякий другой, он имеет свою специфику, неповторимый национальный колорит. Однако русский гуманитарий наиболее невежествен именно во всём касающемся революций и их последствий. (Да и в общественных науках вообще). Это началось со сталинского периода, когда общественные дисциплины были выхолощены и преподносились в форме догмы, дабы никто не осознавал происходящего – сворачивания революционных достижений. Ну а в постсоветии началось уже прямое оболванивание населения. Интеллигенция активно участвовала (-вует) в этом, с удовольствием принявшись омещаниваться и «оболваниваться».

Результаты плачевны. Причины событиям 20 века подыскиваются любые: этнические, расовые, религиозные, связанные с характером отдельных руководителей, случайные, но никто не может узреть закономерности. Ибо произошла реализация ряда этапов ревпроцесса – а о нём гуманитарий не имеет понятия. Местные, расовые и религиозные причины, плюс роль отдельных личностей и случайности, меняют только продолжительность того или иного этапа ревцикла, но не общий характер и очерёдность этих этапов.

Часто говорится о местечковости нынешней русской литературы, малоинтересной зарубежью. Причина та же. Не зная объективных, вненациональных причин произошедшего, русский писатель выискивает местечковые причины случившегося, копается в средневековье: то ли с монгольского нашествия всё началось, то ли с Ивана Грозного (вспомним «На крестцах» Ф. Горенштейна), то ли разгадка таится в специфически «русском духе». При этом он постоянно вдаривается в крайности – в ура-патриотизм с идеализацией национальных особенностей или в фашистскую геббельсо-солженицынскую пропаганду. Но специфика местной жизни за рубежом мало кому интересна, а в фашизоидной пропаганде Запад и сам поднаторел куда больше постсоветии.

Постсоветский писатель черпает знания главным образом из политически правой художественной литературы, почитая за аксиому воззрения Бунина, Мережковского, Гиппиус, Набокова, Бродского, Солженицына и Войновича (хорошо ещё, если не Флоренского и Д. Андреева), людей, в общественных науках глубоко невежественных. Укоренена мысль, что хороший писатель, и вообще интеллигент – это именно думающий в том же направлении. А кто из современных писателей хорошо знает Троцкого, Че Гевару, Антонио Грамши, Маркузе, Ульрику Майнхоф, а говоря о современниках – Жан-Марка Руйяна, Субкоманданте Маркеса или Александра Тарасова? О первом большинство до сих пор думает, что он ближе к антикоммунизму, чем Сталин, Че Гевару знают исключительно как практика, а не теоретика, остальных многие и по именам не знают. Между тем, хоть и будучи главным образом нерусскими, для понимания русской истории они куда нужнее вышеназванных русских писателей.

Возразят: современные авторы зачастую работают с историческим материалом. Но если нет понимания закономерностей, изучение отдельных фактов ничего не даёт.

В результате представители исторического жанра – в том числе авторы известных премированных сочинений – попросту дурачат читателя, даже если сами верят в пишущееся ими. Ведь это жалкое зрелище. «Товарищ Анна» Ирины Богатырёвой, чьи главные герои списаны с фильма нулевых годов. Леворадикал представлен фанатичной сектанткой, сошедшей с плаката, говорящей фразами из газетных передовиц тридцатых. Её оттеняет мещанистый парень, мнимой трезвостью ума подталкивающий читателя-зрителя к выбору капиталистического пути развития. Богатырёва не удосужилась даже поменять их половую принадлежность, для разнообразия. Знающий левых, в частности русских, понимает, что описанная полусумасшедшая дурочка отношения к ним не имеет, но понимающих мало. Ненамного лучше Зулейха – что открыла глаза – Гузель Яхиной, уложенная на прокрустово ложе избитой антисоветчины (да и... с открытыми ли глазами она возлегла?). Улицкой ранее выдан пухлый дневник некоего Штайна, коему, как и авторессе, нацизм не нравится только из-за холокоста. Всё это, по большому счёту, писано в лучших традициях Войновича и Аксёнова (если только здесь уместно слово «лучших»).

Ещё хуже, когда нынешние писатели рассуждают об истории в качестве историка, публициста или интервьюируемого. Улицкая сокрушается, что Россию при Ленине покинула лучшая часть общества, не подозревая, видно, что белогвардейцы были примерно теми же нацистами, и геббельсовская пропаганда во многом опиралась на их измышления (а может, подозревает). И что разговоры об уничтоженном «генофонде» – фашистские, ибо предполагают наличие недочеловеков, коим уже не поможешь (и тут уже один шаг до одобрения крематориев, стерилизации и сегрегации). Дмитрий Быков выдал псевдонаучную теорию о цикличности русской истории, видно, не ведая, что эта история уже сотню лет просто проходит этапы ревпроцесса. Акунин, переквалифицировавшись в историка, совершил «открытие» вполне в духе самой застарелой русофобии западнической ориентации (туда же и Горенштейн в «Крестцах»).

Гражданская война (с интервенцией Запада, если кто помнит), ленинский период, сталинизм, в частности репрессии 1937-1939 гг., Великая Отечественная, распад СССР, девяностые, современные украинские события – золотое дно для литературы, непочатый край. Именно что непочатый, поскольку борцы с орфографией Д. Быкова, Зулейхи (даже открывшие глаза) и придурковатые Аннушки только опошляют, дискредитируют эти темы. Говорил кто-то из лечивших Ленина врачей, что трагедия этого человека и его конец: тема истинно античной трагедии – где разработка этой темы в художественной литературе? Термидор (один из этапов ревпроцесса) в России отличался исключительной протяжённостью и православно-исламским колоритом – тема интереснейшая, но где её разработчик в беллетристике? История НКПСС (кто-нибудь из наших писателей знает вообще, что кроме КПСС была и подпольная НКПСС?): готовый роман, одно лишь заключение в психбольницу её главы, Александра Тарасова, уже тянет на повесть – кто готов взяться?

Всё это недоступно пониманию современного русского писателя, поскольку он ничего не знает ни о ревпроцессе, ни о левых теориях (во многом определивших русскую историю 20 века). А левых писателей в русской литературе нет, за аномальными исключениями, как почти нет и левых вообще. В РФ (как и во всей постсоветии) все правые – либералы и патриоты, демократы и державники, монархисты и республиканцы, атеисты и верующие, скинхеды и космополиты, западники и славянофилы, сталинисты и гомосексуалисты, феминистки и священники, русофобы и новохронологи, даже большинство просоветских, вместе с псевдолевой КПРФ и Лимоновым. Разницы между Битовым, Акуниным, Быковым, Улицкой, Толстой, Лимоновым, Пелевиным и Прилепиным не больше, чем между патриархом Никоном и протопопом Аввакумом (на пару с боярыней Морозовой), между несторианами и официальной церковью 5 в., или Голливудом и Болливудом, равно оболванивавших (-ющих) окружающих, только разными способами.

Дело не в том, что русский писатель должен обратиться в одну определённую идеологию – не о том данная статья ратует. Дело в незнании истории и – особенно – историософии, теорий о закономерностях истории, дело в невежестве касаемо общественных наук вообще.

Нынешний русский писатель (впрочем, это большей части всего мира касается...) не владеет даже терминологией, не понимая смысла слов, без коих не обойтись в сочинениях исторического жанра – коммунизм, социализм, революция, большевики, сталинизм, советский, демократия, либерализм и неолиберализм, фашизм, диктатура, тирания, пролетариат, террор, репрессии (а также ЧК, НКВД, КГБ, «гэбист») etc. Часто не понимает, что фашизм – разновидность капитализма, ультраправое движение, к коему относились и белогвардейцы, и потому все вышеназванные современные писатели куда ближе к Гитлеру, чем большевики. Что война при Ленине, называемая Гражданской, была по сути той же Великой Отечественной, первоочерёдно против оккупантов. Что социализма в СССР не было. Что НКВД помимо всего прочего боролся с леворадикалами, и был в конечном счёте выгоден «антисталинистам» Улицким и Жирным Димам, приближая переход к капитализму. Что Сталина ненавидят две противоположные группы людей, отстоящие друг от друга куда дальше, чем от сталинизма. Что «демократия» в переводе означает народовластие, то есть коммунизм, поскольку коммунизм – безгосударственное общественное устройство, без начальства вообще. Что коммунистов в СССР начиная с 1940-х почти не было, во власти их не было с 1930-х, а те, кто был, главным образом сидели в спецпсихбольницах. Что «рабочий» и «пролетариат» – не синонимы. Что слово «терроризм» смысла не имеет, поскольку равно относится к белым, красным, вообще почти к любой власти и любым сопротивляющимся власти (покушавшиеся на Гитлера тоже были террористами, к массовому террору призвала на плахе Космодемьянская). И т. д. и т. п.

Временами русский писатель художественным чутьём дорывается до анализа, умения верно обобщать. Но, по иронии судьбы, сам же не осознаёт своего достижения – по причине нехватки знаний. Разница между его сочинением и им самим, как между романами Достоевского и его же «Дневником писателя», между «Мельмотом Скитальцем» Метьюрина и его же церковными проповедями. Есть сильный рассказ «Хук» Галины Мамыко, но сам автор своего рассказа не стоит. Есть рассказ-шедевр «Парк Победы» Дмитрия Зуева, но сам автор был весьма удивлён моей оценкой. А для плодотворной работы на данной ниве одного наития недостаточно.

(Да и то вышеназванные вещи не исторического жанра, просто близки к нему, и потому от подобных авторов хочется дождаться картины русского ревпроцесса).

 

 

*   *   *

 

Но невежество – не единственная причина застойного, даже жалкого положения дел в историческом жанре русской литературы. Дело и в... [...]

 

 

 

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за февраль 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению февраля 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.