Я жить хотел, понимаете – да, я вышел со всеми и назвался НасимиИмадеддин Насими (1370–1417) – классик арабо-фарсидско-азербайджанской поэзии, суфий, еретик. Скрываясь от преследователей, был схвачен в городе Халебе (ныне Алеппо) местным духовенством. С него заживо содрали кожу. Во время экзекуции импровизировал стихи., и читал его стихи – но только очень хотелось жить. Голос мой не сорвался, страху не выказал, когда импровизации начались; только отвратны были лица, жаждавшие крови, и как это страшно: проявлять мастерство себе на погибель, бороться за смерть! И еще я боялся, что если одержу победу, как подвесят меня и начнут свежевать – не выдержу боли, буду вопить позорно, что не учитель я, а только ученик.
А запнулся я: как услышал этот голос, что не спутаешь ни с чьим, как завидел блеск этих глаз – я от радости тогда запнулся. Состязанье продолжалось, только пела в мозгу моем мысль: победит, разметет, да и как он мог бы позволить – юнцам за него умирать? Потому-то радость скручивала горло, как пошел он нас щелкать орехами, потому-то я заплакал, как раздели его и подвесили: я от счастья заплакал. Не позволил он нам – за него умереть.
2.
Я один среди них торопился, чуял ведь – не поспеем умереть, потому и торопился. Пуще любой человеческой подлости жгло меня его благородство, ведь не к месту будет, зазря, нельзя ему умирать. Мне обидно было до слез, что лучший душевный порыв – злом обернется. Я то знал, что он в Халебе, и значит, придет.
И когда появился, я надрывался уже, выкрикивая строки стихов, мне волненье помешало, я бы смог, я должен был… Я от стыда за бессилье свое заплакал, и дикая мысль меня обуяла: да будь оно проклято, благородство!
3.
Никогда не прощу – пусть это непростительная дерзость – нет, не прощу ему смерть. А ведь чувствовал, знал и боялся: явится, не стерпит, покрасуется! Ибо не о цене своей жизни думал, не о творческом даре своем, но о блеске успеха; триумфа сиюминутного жаждал. Бесценную жизнь – так разменять. Время ли было: силу выказывать? Гордыни не смог побороть.
Вот теперь плачут иные – жизнь за нас отдал, жертвы не принял великодушно. Ха! Видел я, что в глазах его блистало. Радость. Азарт.
4.
Наверно, никто не поймет моей радости, нет, не боялся, да, хотел умереть…нет, мне трудно объяснить. Да поймите же, олухи, я любил его за то, что он – лучший, и как лучший должен он был победить. Я вначале об этом не думал, я надсаживал горло и мозг, только чувствовал, что радуют меня его экспромты, остроумней и дерзче моих, и упиваяся сим красноречьем, так был горд за него, как еще никогда. И как возвели на помост несравненного, я вдруг понял, что счастлив этим. Непобедим мой наставник, и умирая, пребудет таковым уж навсегда. Так плачьте же, глупцы, считавшие себя достойными сей казни!
5.
Я всю жизнь на него охотился, с того злосчастного дня, когда десятилетним ребенком видел его в отцовском доме, читающим газель; да я бы не смотрел и не слушал, кабы знал, как способны преследовать эти голос и глаза, да, да, я сейчас понимаю, ведь это он меня преследовал, хоть и я его тоже: то была гонка по кругу. Вот только не знал он, чьим стал наваждением, я же – сознательно охоту начал. А собирался я тщательно, изводя лампады, прожигая глаза, червем вгрызаясь в книги, да что там грыз, я жевал гранит науки, я расчислил придыхания и слоги, я душою проник и объял его вещи, втекая, переливаясь в него. И когда, двадцатилетним, прослышал, что разгорается все более охота, что ему наступают на пятки, ринулся по следам, не успев и снарядиться как следует – иначе будет поздно, смертельная награда достанется ему. Да, вот тогда, в день начала погони, понял я вконец и почувствовал – главное не в том, как жить, но как умереть; ибо жизнь изменчива, с вершины счастья скатываешься вниз, и обратно, только смерть непреходяща, и с блеском умереть: счастье вечное, и его уже никто не отнимет.
Смерть же его я предчувствовал, красоту ее трепетно предчувствовал, иссыхая от жажды отнять у него: право на смерть, да, да, я сейчас понимаю: то была гонка за смертью.
Я не мошенничал, как иные, что в отсутствие соперника, назвавшись Насими, приписав себе его строки, гордо на помост всходили, трое было их или четверо; я то знал, что тут не одна лишь жертва собою, нет, мошенничество тут, нельзя умирать с чужим шедевром на устах, не стоили они подобной смерти. И презирал я подобных, со мной борьба будет открытой и честной, смерть достанется сильнейшему. Многие знали уже мои бейты, и немало было восхищенных, но своим я назывался именем, лишь в его присутствии: им же назовусь, и верх одержав в поединке – стану им уже воистину.
И дьявол поддержал меня – да, только он, ибо не поддержит Аллах в состязаньи с проклятым поэтом, вот-вот, я сейчас постигаю, кто меня гнал по следам – прознал, что он в Халебе, и к делу поспел. Я задохся от радости, как увидел его, это первая ошибка была, что задохся, волненье было ни к чему, и на других пред ним затратил силы, расслабился тем самым, и быстро собраться не смог; сглупил, сглупил, сразу в атаку полез, и не ведал доселе, что столь хлестки словесные удары; и не повторялся ведь, ненавистный, в рифме!; в содроганьи понимал я уж сам, что проиграл безвозвратно. И как повели его на возвышение, я вскричал от тоски и ринулся к нему, вцепившись в стражников, просил и кричал: «Это был случайный проигрыш! Я готов бороться еще!» А не слушали, били в живот, но строки с помоста – в душу мне били, я не знал, что столь прекрасной будет смерть, я бы вдвое больше старался, и по трем причинам я заплакал в пыли – от степени отчаяния своего, от невыразимости его, и что некому выразить.
Только я ведь не из тех, что сдаются, силы есть изготовиться лучше, не утеряю зря ни часу; пусть помру своей смертью, серо и глупо, но как поберет шайтан мою душу, начну охоту по второму кругу, по закоулкам небес; в том месте ада, что отведен для поэтов, я найду своего супротивника, вызову его – а ведь он не из тех, что уклоняются – и, в адском пламени корчась, будем выкрикивать строки стихов – и там уже никто нам не сможет помешать.
6.
Ведь никто не поймет: был бы он рад проиграть, но с честью, достойному проиграть, это б значило: преемник нашелся; так нет же, должен муку принять старый лев – достойного то не нашлось, и не хочет проиграть преднамеренно. Грусти в глазах никто не заметил, потаенной была, я лишь заметил; не от близости смерти, я это понял, но от слабости нашей. Большего он ожидал.
7.
Это было три раза.
Он произнес вступительное слово, ответил один из наших, слабее ответил. Я мог лучше. Я закашлялся.
Никто не смог ответить на двустишие-остроту, когда закачалась в смехе толпа. Я бы смог. Не хотел прерывать другого, тот начал что-то свое.
О третьем разе не стоит говорить: не перечислить вихря рифм, что пронеслись в голове. Я смолчал, как-то задумался: стоит ли? Остроумно ли?
Вот так то: на все у меня есть оправданье. Да и не перед кем оправдываться.
Я стою в толпе, поэт, переросший учителя, и мне хочется кричать. Потому что чувствую, чувствую, что смолчал преднамеренно. Я только не понимаю, зачем так быстро пришли эти мысли. Я мог бы жить спокойно несколько или еще много лет. Но нет же, быстро пришло понимание. Не смогли эти умереть за него, я так же хотел, и мог, как лучший, но как-то промолчал, и кому из нас легче? Я не буду думать об этом. Вон человек на перекладине, предназначенный аду и идущий в него, и я, предназначенный тоже и не пошедший, так вот – буду ли счастлив в раю? Я не думаю об этом. Хочется кричать, но подожду, пусть откричат, отплачут неудачники-поэты, меня никто не услышит, не стоят они – такого вот крика; но когда разольется мрак, разойдутся все и только освежеванный будет мутно краснеть в темноте, я встану у помоста, обращусь лицом к звездам, и они услышат мой крик.
