HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Андрей Кайгородов

Житие грешника

Обсудить

Роман

Опубликовано редактором: Елена Зайцева, 19.01.2007
Оглавление

4. Глава 4
5. ЕВА
6. Глава 7, повествующая о Еве и ее сыне

ЕВА


Свой, предположительно, восемнадцатый конец весны она встречала в морге. Ее остывшее изуродованное тело реанимировал пьяный сторож. Любовь, живущая в ней, как черти в печках, была оплодотворена ненавистью разочарованного неудачника, с болезненной страстью пожирающего себя и, как результат, погружающегося в бездну хаоса. Быть может, именно это соединение двух противоположностей и воскресило ее, вернуло чистую, невинную душу в искалеченное, оскверненное тело.

Девушка застонала, когда пылающий, словно лава, пропитанный сивушными маслами болезненный сперматозоид вгрызся в спелую яйцеклетку и поработил ее.

– Труп ожил, – пробормотал, словно в бреду, теряющий сознание сторож.

Звук опрокинутого шкафа усилил дремавшее мертвецким сном эхо, разрывая тишину, словно прогнившие насквозь одежды. Грохот острыми осколками стекла разлетелся, проникая в самые потаенные уголки этого дома скорби.

На шум прибежал совершенно испуганный санитар, глаза его бегали, руки тряслись, а по спине холодными струйками стекал пот.

– Ты че, мужик, ты че, сдох, что ли? – почти шепотом, царапая пересохшее горло, бормотал он.

Резиновый шланг, удобно устроившийся в натруженной руке сторожа, не обращая внимания на происходящее, спокойно продолжал исполнять свое функциональное, жизненное предназначение, пропускать через себя не обремененную запахом и вкусом прозрачность.

– Труп, труп ожил, – бормотал себе под нос потихоньку приходящий в себя сторож.

– Какой, мать твою? – истошно заорал санитар.

– Вот эта, – размазывая по лицу, словно крем, водопроводную воду вперемешку с соплями, произнес сторож, сплевывая затекшую в рот безвкусицу, кивая головой в сторону девушки.

– Как? – дрожащим голосом запричитал санитар, опасливо подбираясь к распластанному, обнаженному телу, пытаясь нащупать живительную жилку на изящной тонкой шейке. Тело вновь застонало, повергнув тем самым санитара в полнейший параноидальный психоз.

– Мать твою, – заорал он – я же..., мы же ее..., нас..., меня посадят. Что, что, что-то надо делать! Что, что? Не молчи, ради бога, скажи хоть что-нибудь, ты понимаешь хоть, что это изнасилование, что это..? Ну...? Боже, боже мой...

– Заткни пасть, о боге он вспомнил, а как полез, так и бога ему не надо было, а тут вдруг понадобился, – сторож неспеша поднялся с мокрого, холодного пола. – Отойди от нее.

Глаза его светились каким-то неземным лучезарным светом, несмотря на всю драматичность ситуации. Сторож чувствовал себя словно бы новым человеком, будто бы во время обморока внутри него что-то умерло, оторвалось и утекло вместе с водопроводной водой по ржавым трубам огромного организма города. Этот желчный, извращенный, вечно пьяный человечишка, обиженный жизнью и потерявший веру в людей, вдруг сам воскрес из мертвых. Божественный катарсис, религиозное чувство.

Он весь светился, словно бы дух святой снизошел на него.

– Она восстала из мертвых, я выгнал из нее смерть, и вдохнул в это бездушное тело жизнь, новую жизнь, я сотворил ее, ты слышишь, сморчок, она из моего ребра, это моя Ева, моя первая живая женщина, первая живая, к которой я не испытываю омерзения и внутри которой струиться жизнь. Я излечился благодаря ей.

– Ты че, мужик, в конец рехнулся, какая Ева, за эту Еву тебе, мудаку, впаяют лет десять исправительных работ, вот там из твоих сраных ребер понаделают добрый десяток Ев и еще Адамов до кучи. Она же мертвой числится, даванем горлышко, да и делов-то куча, а и знать никто не будет, да ты взгляни, она и так уж не жилец, а мы этого того, поможем ей, проявим, так сказать, гуманность, ну что б не мучалась, зачем же ей страдать-то зазря, да и нам вместе с ней.

И санитар потихоньку склонился над растерзанным, кровоточащим, но все еще живым телом девушки.

– Отойди от нее, – спокойным, твердым голосом сказал сторож. – Собирай манатки и уматывай, остальное – мое дело, если надо будет, я отвечу, за шкуру свою не бойся, не сдам, но ежели через пару минут я почую хотя бы намек на твой запах, я тебя убью и труп твой определю вместо этого. Вали, время пошло.

Санитар пулей выскочил из помещения, только топот, да неясный грохот пронесся по пустым коридорам ночного морга.

 

 

– Когда рождается маленький человечек, вряд ли кто знает, что он чувствует, как ощущает себя в этом мире, что твориться в его крохотной головке. Вакуум ли там, вселенская пустота, первородный хаос, или же имеется какой-то наполнитель, какие то знания, передающиеся на уровне генов, какое-то, пользуясь Фрейдовской терминологией, коллективное бессознательное. Вряд ли кто знает, мы вырастаем и, увы, забываем свои первые минуты, часы, дни, годы. Однако я помню, – сказала Ева, и взор ее стал мутным, как воды Ганга в половодье, – когда я родилась во второй раз. Мое тело и разум были наполнены болью. Я не знала кто, что, где, зачем, свет, тьма, было лишь одно, поглотившее все иные, знание боли, невыносимой, всеобъемлющей.

– Это Юнг, – пробормотал себе под нос Ник.

– Что? – выбитая из седла и больно ударившаяся о землю, спросила Ева.

– Коллективное бессознательное – это Юнговский термин. Юнговский, как смешно звучит. Фрейд немного о другом писал. Кстати, откуда ты знаешь о Фрейде?

– Да был у меня один знакомый бомж, говорил, что профессор философии, мол выгнали его из института и даже чуть не посадили. Он со студентов своих строго спрашивал, ну и ученики накатали на него донос, дескать, для того, чтобы сдать ему экзамен на четыре – минет, а если на пять – придется попотеть и, говорит, до чего додумались, что, мол, он и мальчиками не брезгует. Ну, по понятным причинам дело замяли, его вышибли, а там и семейные неурядицы, в общем, оказался он на улице. Все мне про каких-то идиотов рассказывал, ну и о Фрейде тоже, это, я так поняла, его любимый философ был, а чего он там писал, черт его знает, о Эдипе каком-то, который то ли мать трахнул, то ли отца завалил, а, может, и то, и другое. Ну и говорил, что все мы связаны, я имею в виду – люди, одним единым бессознательным, и, мол, это у детей во снах проявляется. И рассказывал мне, какие у детей сны бывают, будто бы я не знаю, – глотая сизый дым словно в забытьи бормотал Ева. – Хотя, конечно, может статься так, что и не знаю. Я не помню своего детства, чего уж там о снах-то говорить. Один только эпизод, словно рваный клочок, некий такой навязчивый образ встает передо мной, как только пытаюсь хоть что-то вспомнить, да словно бы и не я это вовсе, а кто-то другой. Маленькая девочка в грязных детских колготках и черном фартуке, а на руке повязка с красным крестом по типу санитарки. Да это все с пьянки, не иначе, или, может быть, от того, что башку стрясли, словно лампочку, чего-нибудь там и замкнуло. А кто его знает, нашу медицину все только ругают, может и правильно ругают, а, может, и нет. Ведь меня, после того как машина сбила, мертвой признали, скорая отказалась вести, мол, покойников не возим. В принципе, я их понять могу, череп раскрошен, вся в кровище, в говнище, может, и вправду дохлая была, кто знает. Многие говорят, перед смертью вся жизнь перед глазами проносится, может и так, у меня ничего не проносилось, никаких тебе туннелей, света, одним словом, ни хрена ничего такого не было. Помню только эту девочку лет восьми – десяти, в грязных колготках, в черном фартуке, стоит перед классом и учит стихотворение. И вдруг начинает плакать, а класс совершенно безликий, черная желчная масса гогочет и тычет пальцем на струю, которая, словно фонтанчик, вытекает у той девочки между ног и, ударяясь об пол, превращается в лужу. Вот и все мое детство, обоссавшаяся девочка да безликий хихикающий класс.

Ева умолкла, прикурив новую сигарету от только что докуренной. Взгляд ее был мрачен, ей вновь пришлось пережить эти мокрые колготки, этот смех, летящий в нее сотней стрел, эти кислотные слезы, разъедающие бархатную детскую душу, распятую на школьной доске одноклассниками, корчащуюся под пристальным взглядом прокуратора класса, подвергшего девочку наказанию за не выученное стихотворение.

Ник слушал вполуха эти сентиментальные излияния бомжихи, в его голове носились неясные мысли, навеянные смертью Евы, и потихоньку выстраивались в некую концепцию, совершенно бредовую по своему характеру.

– Слушай, Ева, – нарушил тишину Ник, – как ты думаешь, мужчина и женщина, несомненно, отличаются друг от друга и по психическим, и по физиологическим данным, это все ясно, то есть различия налицо, но что их в таком случае объединяет, может то, что они с помощью орудий труда воздействуют на окружающий мир. Но так или иначе жизнь разделила их на мужчину и женщину, а смерть вновь соединила, и теперь они уже стали не мужик и баба, а труп и труп. Это уже не человек, так как человек – это субъект общественно-исторической деятельности, высшая ступень живых организмов на земле. Он, то есть человек, отличается от животных тем, что творит вокруг себя изгородь – культуру, человек, творящий культуру, а, каково? Глупо и непонятно, ну да ладно, обратимся к трупу, как же с ним обстоят дела, налицо все признаки отсутствия человеческого. Хорошо, он разлагается, культурно ли это, скорее природно. Однако некоторые культурологи говорят, что и природа способна творить культуру, по-моему, бред собачий. Давай, чтобы не путаться, охарактеризуем человека как созидающего, природа тоже созидает, но он, человек созидает орудия труда с помощью орудий труда по велению сердца, по необходимости или же еще по каким-то неведомым причинам. А природа? Ну ладно, оставим демагогию, вернемся к трупу. Мы выяснили, что он не человек и даже не животное, значит природа, а это некая иная половая принадлежность, хотя половые признаки при этом у него никуда не деваются, но все же теряют свое функциональное предназначение после того как человек умирает.

Казалось, что Ева совершенно равнодушно пропускает мимо ушей весь этот бред, однако она пристально посмотрела на Ника, затем отвела взгляд и хрипловато с твердостью в голосе произнесла:

– Я не знаю и знать не хочу, что у тебя за интерес такой, а мне так вот, веришь, все равно.

Ева залпом допила оставшиеся полстакана водки, занюхала рукавом и вновь засунула в рот сигарету. Казалось, что водка совсем не имеет никакого воздействия на ее ослабленный долгими скитаниями организм, но в тот момент, когда Ник попытался что-то сказать в свое оправдание, женщина грохнулась на пол, словно свергнутый монумент тирану. Юноша смотрел на пьяное, распластанное по полу тело и думал: "а ведь я могу тебя запросто убить". Он взял со стола нож и, порезав ломтями тусклый свет лампочки, побрел, преодолевая возлежащее на полу препятствие, чистить зубы и спать.

Пока Ева уютно почивала на кухонном полу, юноша, мучимый бессонницей, взялся за перо.

 

 

Ева открыла глаза, солнечный зайчик выплясывал на ее лице ритуальный танец. Ник сидел за столом и что-то строчил, вокруг него везде валялись листы исписанной бумаги. Ева подняла лежащий рядом с ней листок и принялась читать.

 

Выдох отчаяния. Подземные бункеры, лабиринты души – все взорвано. На их месте произрастают кривые тополя, искореженные взрывной волной, цепной реакцией пустоты и равнинности. Горное ущелье никуда не ведет. Волен ли ты сказать А, если сотни спаренных глаз и ушей наблюдают за твоими руками, заглядывают в твой рот, в надежде разглядеть среди размельченной хлебной массы спрятанную литеру Б. Это мои руки и мой рот, я волен делать все. Так ли это? В трех миллиардах литературных источников встречается проблема человека-бога. Но как бы там ни было, это навевает скуку. Выпущенные из рук вожжи дают вознице свободу выбора: либо она помчится без устали, подгоняемая ветром, либо остановится, так и не погрузив свою потную морду в душистое сено в призрачном пункте Б...

– Насколько скользки вышедшие ноги
из заточенья чрева из берлоги
не оставляя след в небесной выси
ни света звезд ни звука бренной мысли
когда и где водой отточенная камня грань
разрежет скользкую печать подошвы длань.

Сидя за столом и тужась, марая буквами бумагу, юноша что-то бормотал себе под нос. Вдруг он заметил проснувшуюся Еву.

– С добрым утром, тетя Хая, – хриплым, уставшим голосом произнес Ник.

– Ты чего, так и не ложился? – удивленно спросила она его, доставая из скомканной пачки сигарету.

– Нет, сейчас лягу, – устало произнес он, приподнимаясь из-за стола.

 

 

Весь день Ник спал, Ева потихоньку вживалась в роль домохозяйки. Она прибралась в квартире и сготовила обед. Юноша проснулся только вечером, Ева сидела на кухне и курила, глядя в одну точку, на жирное пятно, оставшееся от таракана.

– Привет, – заспанным голосом пробормотал Ник.

Ева молча посмотрела в сторону юноши.

– Чего пожрать? – почесываясь и зевая, спросил он.

– Как странно, тысячу лет не чувствовала себя хозяйкой, не готовила обед, не убирала в квартире, словно сон какой-то, или же, наоборот, все, что было до этого, было сном.

– Да, печально, а мне, знаешь ли, приснилась зубная боль, тоже довольно странно, поскольку засыпал я с бизонами в тихой заводи, покрытой мхом и лишайниками. Бедные бизоны, а вместе с ними заводь. Мхи и лишайники вскоре были проглочены стремительно набирающим мышечную массу илом, он рос, поглощая не только пространство, но и время. И не успел я досчитать до трех, как последний лишайник уже скрылся в рыхлом чреве черного великана, да и я вместе с ним. Ужас, да и только. Чего, говоришь, там покушать-то у нас?

Ева молча затушила сигаретку, встала и принялась накладывать из сковороды по тарелкам неприглядное на вид, но источающее неземной аромат кушанье.

– Пахнет приятно, – сглатывая слюну и вольготно поглаживая себя по животу, произнес Ник.

– Пожалуйте, сэр рыцарь, – Ева поставила полную тарелку еды перед юношей, а сама принялась резать хлеб.

– Что это?

– Не знаю, всего немножко, что у тебя было, кабачок, морковь, картошка, лук, тушенка, приправы, некое ассорти, должно быть вкусно, хотя я уже тысячу лет ничего не готовила.

Ник накинулся на еду словно голодный зверь.

– Вкусно. А до того, как не готовила – чего, поварихой была?

– Да кем я только ни была, все приходилось делать, как-то крутиться, воспитывать ребенка.

– Так, стоп, давай-ка все по порядку, откуда ребенок и что еще за ребенок такой?

– По порядку, говоришь. Что же, можно и по порядку, только мне надо выпить.

– А есть, что же, есть не будешь, что ли?

– Чего-то не хочется.

– Так, выпить, выпить, в духовке, – Ник задумался, – нет, там нет. Ха-ха, где же есть? А, да, вспомнил. Бутылки четыре портвейна 72-го на антресоли должно быть, глянь. А, и я вместе с тобой выпью. Фу, – выдохнул юноша, – если так будет продолжаться, точно сопьюсь.

Ева достала портвейн и разлила по стаканам. Свою порцию она выпила сразу и вновь наполнила стакан.

– По порядку, говоришь? – закуривая сигарету, произнесла она. – Что ж, изволь. Из морга меня доставили прямиком в больницу, не знаю, что там сказал работник морга, наверное то, что труп ожил, да я и в правду ожила. Меня выходили, в том смысле, что я пришла в себя, но, скажу тебе по совести, лучше бы я сдохла в том морге. Постоянная тошнота и рвота, адские боли, места живого не было, вся была исколота. Морфием, по-моему, кололи, хотя кто его знает, я не врач. Все как в тумане, боль слегка притуплялась и я проваливалась в небытие. Довольно долго мне пришлось пребывать в таком состоянии. Затем потихоньку стала приходить в себя, понимать, по крайней мере, где я, что со мной произошло. Но все еще была как ребенок, башку-то напрочь отбила, все из нее вылетело, а мир в тот момент для меня состоял из боли, белого потолка, серых стен, окна и нескольких людей – три соседки, санитарки, да лечащий врач. Постепенно шла на поправку, однако тошнота не прекращалась и практически всегда болела голова, я уже как-то и с этим примирилась, привыкла. Уверяю тебя, привыкнуть можно ко всему, и к боли тоже.

Ева рассказывала, отхлебывая маленькими глотками портвейн, куря сигарету за сигаретой.

– Вкусно, – сказал Ник, – я еще добавочки, с твоего позволения.

Ева замолчала, пополняя свой стакан вонючей розовой жидкостью из бутылки. Ник положил себе еще еды, уселся на прежнее место и принялся есть и слушать продолжение рассказа. За окном по черным водам небесного океана плыла луна, пробуждая своей меланхоличностью умиротворенную печаль.

– Как-то раз, – вновь принялась рассказывать Ева, – мой лечащий врач пришла с утренним обходом, послушала меня, потрогала и, помню, посмотрела так жалостливо, словно бы завтра пора уж и ласты склеивать, и говорит: вы, мол, беременны. Я – в слезы, сама и знать не знаю, чего это за пугало такое, но то, как это мне сказали, и как посмотрели, поняла, что дело не просто плохо, а, что называется, хуже некуда. А врачиха меня успокаивает, мол, ничего страшного, не переживай, тебе нельзя волноваться, чего-нибудь придумаем, самое главное, что живая, а то, что не помнишь ничего – вспомнишь, и замуж выйдешь, и семьей обзаведешься. Тут уж я и вовсе завыла, что называется, во все горло, до того жалко себя стало. Но выла недолго, вкололи дозу и я обмякла. Не знаю, сколько прошло, неделя, две, решила спросить у санитарки, что такое беременная. Она тоже странно как-то глянула, говорит: в смысле – беременная? Не знаю, говорю, врачиха, мол, сказала, будто я беременная. А, вот оно что, это значит, что скоро у тебя будет ребенок. А я-то, полный тормоз, тупо гляжу на нее, ничего понять не могу, чего будет, откуда будет. Ну, санитарка видимо по моему виду поняла, что я полный ноль и популярно все объяснила, откуда, зачем и куда, и что ребенок мой, скорее всего, родится мертвым или уродом, а после умрет в муках, так что лучше сделать аборт. Затем я прослушала лекцию о аборте, мол бояться тут нечего, все бабы это делают, когда залетают, тебя почистят и нет проблем. Признаюсь, меня мало утешило и то и другое, я боялась этого аборта, но не менее того боялась, что из меня кто-то вылезет. Это был какой-то кошмар, мне снились змеи, кишащие в моем чреве, они выползали из меня, обвивая словно веревками мое тело и душили. И в конце концов я решилась на этот чертов аборт, только бы избавиться от этих тварей. Когда в очередной раз пришла врач, я сказала ей о своем решении, но оказалось все не так просто.

– Видишь ли, девочка – сказала она мне, – не делай скоропалительных решений. Если ты сейчас избавишься от ребенка, то уже вряд ли когда-нибудь сможешь вновь забеременеть, подумай об этом. Я все понимаю, тебе сейчас не до этого, и так все на тебя навалилось: авария, амнезия, ни родных, ни знакомых, ни жилья, ни документов, да еще ребенок. Я все понимаю, но, верь, это пройдет, не успеешь оглянуться, выздоровеешь, память вернется, полюбишь, замуж выйдешь, захочешь детей и не сможешь. Подумай, ведь женщина предназначена для того, чтобы стать матерью, чтобы дать жизнь новой жизни. И вот еще о чем необходимо тебе задуматься: пока ты беременная, тебя не выгонят на улицу, и после, когда у тебя появится ребенок, государство позаботится о тебе, а так, одна, поверь мне, девочка, ты никому на этом свете не нужна. Куда ты пойдешь, что будешь делать? Ведь ты еще так молода. Так что еще раз все хорошенько обдумай и в следующий раз мы с тобой обо всем поговорим.

Меня все не отпускали сомнения по поводу ребенка, и в следующий раз я спросила ее, правда ли, что дите родится мертвым или уродом, который вскоре умрет в муках. Я в полной мере хлебнула эту чашу невыносимой боли и не желала, что бы кто-нибудь по моей вине пережил хотя бы отдаленно похожее на мои муки. Она долго молчала, пристально вглядываясь в меня, будто бы решая, сказать или нет.

– Может быть и так, – нехотя выдавила она из себя, – не буду тебя обманывать и уверять, что все будет хорошо, не знаю. Но знаю, что это твой шанс, твой билет в дальнейшую жизнь, а как распорядится судьба, мне неведомо. Но знай, в больнице и ты, и твой плод под наблюдением врачей, а мы в свою очередь постараемся сделать все, что от нас зависит. Но ты должна понимать, мы не всесильны. А, кстати, кто тебе это сказал?

– Так, никто, сама подумала.

Я побоялась, что санитарке влетит из-за меня.

– Ну, хорошо, – сказала она, – ты меньше думай, больше спи, набирайся сил и копи храбрость и мужество, они тебе пригодятся.

– А, может, все-таки, аборт, а?

– Поверь мне, девочка, я знаю всю глубину твоей проблемы и все понимаю, аборт не облегчит твою жизнь. Убив этого ребенка, ты убьешь себя. Я не в праве тебя принуждать к чему бы то ни было, выбор так или иначе остается за тобой.

В тот момент, когда она все это говорила, в ее голосе, глазах, выражении лица была какая-то теплота, знаешь, словно бы от нее свет шел, в общем было что-то, что заставило мое сердце сжаться. Я поверила ей, видно было по глазам, она не врет. Дни и ночи напролет я жила этими короткими встречами, это был единственный родной мне человек, во всем мире, она заменила мне мать, опекала меня как наседка своих птенцов, рассказывала и подготавливала к родам и дальнейшей жизни в роли матери.

Живот мой рос и время родов неумолимо приближалось. Из больницы меня, ясное дело, не выписали. Там я практически ни с кем не знакомилась и не разговаривала, только с Ольгой Федоровной – лечащий врач – ну и еще два-три человека было. В основном мне больше приходилось слушать, чем говорить. Читать я не могла, все расплывалось перед глазами, дико болела голова и начинало тошнить, телевизор по этой же причине не смотрела, ничего другого не оставалось, как слушать. Соседки по палате постоянно менялись, одних выписывали, на их место размещали других, не успеешь привыкнуть к одной, а уж другую на ее место селят. Перед тем, как рожать, меня перевели в родильное отделение и определили в палату для сложных рожениц. Палата была на четыре человека, по-моему, точно не помню, но лежало нас там всего двое. Мы довольно быстро подружились, быть может оттого, что больше не с кем было общаться. В принципе, честно говоря, я могла и не общаться, а вот соседка моя явно не могла. Волей-неволей мне приходилось слушать ее душевные излияния. После общения с Полиной, так звали мою соседку, я строго-настрого решила никогда не выходить замуж.

Дело в том, что ее мужик то ли бизнесмен, то ли бандит, в общем крутой весь из себя, постоянно ревновал ее, буквально ко всему, даже к собственной собаке. У него были подозрения, типа, она спит с их кобелем, дог там какой-то у них был, гранитный, что ли, хрен разберешь. Он у нее вообще чудной был, чудной, шибанутый на всю голову, мужик-то. Она ему обед сварит, а этот жрет и, мол, пересолено, че, сука, влюбилась, кто эта падла, завалю обоих. Она стала недосаливать, этот урод ей: мол че, коза, не любишь мужа? Ну и, как водится, бил ее хорошенько. Изобьет, а после извиняется и... ну в общем понятно. Таблетки она не пила, в смысле – противозачаточные, запрещал, трахал ее только в резине, боялся заразу подхватить, но, когда напивался до состояния, когда уж и надеть ничего не мог – так. Ну, она и забеременела. А как скажешь, ведь они презервативами пользуются и никак иначе, а пьяный-то он не помнит ничего. Она испугалась: завалит за нефиг делать. Полина рассказывала, как он их собаку зарезал. Собака подошла к ней, положила голову на колени, затем стала мордой рыться в юбке и нюхаться, тычась носом между ног, а она, дура, ржет как полоумная. Этот урод сидел и внимательно следил за происходящим, вдруг резко соскочил, схватил лежащий на столе нож и перерезал псу горло. Все произошло настолько быстро, что Полина не успела даже опомниться.

– Забавно, – сказал Ник, подливая портвейн и закуривая сигарету, – сделала бы аборт, если он такой дебил, и концы в воду.

– В том-то и дело, после случая с собакой она решила уйти от него, и ушла, жила у матери, а он уехал на полгода заграницу. А когда вернулся, приехал за ней, привез кучу подарков, сказал, что жить не может, ну и весь этот бред, попросил прощения и у нее, и у матери, возвращайся, мол, начнем все сначала, пальцем не трону, ревновать не буду. Как-то раз приехал, привез букет цветов и коробку, Полина открыла, а там щенок, маленький такой, хорошенький, она говорила, что собак очень любит. Ну и, спрашиваю ее, чего, да как? Она в слезы, говорит, ведь я его люблю. Ну, думаю, уж кому башку-то стрясло, так стрясло, причем напрочь. Но с ребенком, говорит, не могу к нему вернуться, подумает, что нагуляла, пока его не было. А он снова куда-то укатил, сказал, когда приеду, заберу домой.

– Извини, перебью, а чего она с тобой в одной палате-то оказалась, и как он не заметил ее живота, если, ты говоришь, полгода прошло, все это мне кажется странным?

– Не знаю, как не заметил, она в принципе баба-то в теле, а бывает так, что у некоторых долго не видно живота, в общем, не знаю, только ребенок у нее тоже с патологией был, поэтому и положили ее ко мне в палату.

– Понял, и что же дальше?

– Дальше? Дальше – роды. Очень странно, но схватки у нас с ней начались практически одновременно. Честно говоря, она первая начала орать, а я уж за компанию. Нас обеих послушали и сказали: готовьтесь, девочки. У Полины воды отошли естественным путем, то есть сами. Она говорит: я, кажется, обоссалась. А у меня... – Ева замолчала, – налей еще.

По ее лицу тонкими струйками побежали слезы, она размазала их ладонью, высморкалась в кулак и вытерла об себя.

– Я родила мертвую девочку, у Полины родился мальчик. Она даже не захотела его посмотреть. Я знала, что у меня будет девочка и разговаривала с ней, назвала ее Лизой, рассказывала ей все на свете, строила планы, ну и все такое. Меня привезли в палату, я лежала и смотрела в потолок, стараясь ни о чем не думать. В принципе-то знала, что может произойти, но в тайне все же надеялась на лучший исход, даже смирилась с тем, что всю жизнь буду ухаживать за больным ребенком, только бы выжил, но не судьба. Потом привели Полину, она все выла и причитала, мол, он мне не нужен и даже видеть его не хочу. Она, должно быть, просто боялась, что если увидит сына, то уже не сможет от него отказаться. Ведь невозможно рассказать и передать, что ты чувствуешь, когда внутри тебя зреет новая жизнь, когда в первый раз маленький плодик внутри толкнет тебя в пузо своей крохотной ножкой, когда ты гладишь живот и разговариваешь с ним, как сумасшедшая. И кем нужно быть и что чувствовать, чтобы после всего этого отказаться практически от себя, потому что то, что из тебя достали, есть часть тебя самой. Не знаю, что я чувствовала по отношению к ней, да, наверное, ничего, только вдруг словно бы что-то внутри меня перевернулось, я соскочила с кровати, позабыв о швах, обо всем прочем, и встала перед ней на колени, мол, Христом-богом прошу, отдай мне, с врачом я поговорю, тебе запишут мою девочку, а мне твоего, отдай, он тебе все равно не нужен, а девочку тебе запишут, она мертвая родилась. Отдай, я его воспитаю, ничего, что больной, я буду ухаживать, сколько понадобится, а ты, если захочешь, будешь его навещать, играть с ним, если нужно, он тебя станет называть мамой, а я лишь воспитывать его буду. Она даже выть перестала. Ты это серьезно, говорит? А я молчу и только смотрю на нее, пристально, в самые глаза. Она совершенно потерялась, глазами хлопает, чего сказать – не знает. Потом в себя немного пришла, – не знаю, – говорит, – да и врачи-то вряд ли позволят. А я ей: не беспокойся, мол, с врачами договорюсь, да и куда его, в приют, там усыновят, или в интернат какой запихнут и не узнаешь ничего, а у меня ты всегда его увидеть сможешь, а не захочешь – так он никогда и не узнает о тебе, богом клянусь, как скажешь, так и будет.

С врачами никаких проблем не было, им лишние хлопоты ни к чему, у них и так отказников хватает. Но тут в этой суке вдруг неожиданно проснулась мать, она наотрез отказалась отдавать мне сына. Однако, как проснулась, так и умерла, спасибо зав. отделению, та ее быстро уболтала, труда это не составило, ей просто сказали о критическом состоянии ребенка и о дальнейших последствиях. Этого было достаточно. Мне записали мальчика, так у меня появился сын, которого я нянчила, холила и лелеяла восемнадцать лет.

– А ей что же, девочку записали?

– Я не знаю, записали или нет, я ее с тех пор не встречала.

– И что, эта Полина так ни разу и не объявилась за эти восемнадцать лет?

– Нет, быть может, этот придурок грохнул ее, не знаю.

Ева жадно захлебнула дородную порцию никотина, прополоскав легкие и притупив чувствительность нервных окончаний, со скрипом выпустила из своей груди сизый косяк перелетных птиц, растворившихся в пространстве кухни едким сигаретным туманом.

– А ты и вправду хочешь в изящной форме все это изложить на бумаге?

– В изящной форме? – словно бы задал вопрос Ник и тут же на него ответил. – Ну, что ты, совсем нет, какое изящество, какие формы. Знаешь ли, чем отличались греческие трагедии и комедии от римских, да и сами греки и их восприятие литературных произведений от римлян? Все очень просто. Греки практически все комедии и трагедии, которые ставились в их театрах, знали от начала до конца, так как все эти произведения были основаны на мифах, которые греки, можно сказать, впитывали с молоком матери. И вот, смотря представление или слушая поэта, греки получали наслаждение от изящества слога, речевого оборота, от витиеватости мысли, скрывающейся в некой кривой фразе, от игры актеров и так далее. В общем, от великолепия выразительных средств и приемов, от каких-то глубоких мыслей, которыми на каждом шагу пестрели эти произведения. А у римлян все было намного прозаичнее. Груди их женщин источали совсем иное молоко. Недаром основателей Рима вскормила волчица. Римляне завоевали греков, приручили их богов и переработали греческие мифы на свой манер. Эти люди не нуждались в изяществе, им не нужны были витиеватые ходы умозаключений и размышлений. Повествования, действия – вот что жаждали слышать их уши и видеть глаза. Они мучительно ждали конца представления, стремление узнать, чем все это закончится, обрекало их на дальнейшее восприятие данного произведения. Все это я к тому, что, как для римлян, так и для нас, полученное эстетическое наслаждение от соприкосновения с неким литературным либо иным другим произведением искусства единожды, повторно превращается в скуку, в третий раз – в муку. Так позвольте вас спросить, по какой такой надобности мне писать изящно? Изящество не передает всей правды жизни, а, наоборот, старается размазать кричащие краски по палитре, для того чтобы не напрягать ни глаз, ни желудок, а то ведь можно сблевать ненароком, от правды этой самой жизни. Изящество – это милая девочка в платьице белом на новогоднем балу, а вот обосранный, с развороченным влагалищем труп ее в петле, оттого что бедняжку после бала изнасиловали пятнадцать человек, так как на балу она была самая красивая и нарядная, вот это правда жизни, здесь изящества днем с огнем не отыщешь. Так что история ваша, Ева Адамовна, будет повествовательна и всего-то лишь. Вот так-то. Хотя может быть и не так. Дело все в том, что мораль, нормы приличия и вся эта прочая мутотень, на которую у государства и общества была монополия, и одной рукой это государство принудительно навязывало делать так – не делать эдак, любить это, презирать то, а другой карало неугодных, причем публично, чтобы иным было неповадно. А сейчас каждый строит вокруг себя свой суверенный мир и обносит его высоким и прочным забором, чтобы ни один не мог посягнуть на его законы, которые он пишет сам для себя и живет по ним. И если ему говорят, нельзя предавать друзей – это не хорошо, то он говорит, а не пошли бы вы..., "не хорошо" – это слово неудачников, а у меня другая мораль. Ему говорят, не убий, а он говорит, а почему, собственно, не убий, в природе один убивает другого и среди животных, и среди насекомых, и даже среди растений, все в этом мире живет со знанием "если не ты, то тогда тебя". Почему бы мне не убить, а? А какая мораль у бомжей, разве там есть место изяществу, добродетели, порядочности? Только не надо мне петь песни про кристально честных, порядочных, но униженных и оскорбленных дяденек и тетенек, попавших по воле судьбы на самое дно жизни. Всю эту чухню пусть романтики строчат да в сериалах показывают, как бомжи изящно мутузят друг друга, убивают за бутылку водки и жрут себе подобных. Все то же самое, что и в обычной жизни любой социальной прослойки, уровня и класса – дерьмо, кругом одно дерьмо, а от того, что человек так устроен, и не важно, много у тебя денег или нет, ешь ты бутерброд с колбаской или доедаешь наташину грудь, ты человек, а значит – зверь, и иным тебе не быть. А культура, литература, искусство, которое призвано сделать человека лучше, что же, где же? В... вот где, это все лишь средства прославиться, заработать денег, стать великим и крутым, и, свысока смотря на других, давать им советы, как правильно жить в этом лучшем из миров. Пан умер, раздалось, когда родился Христос, умерла природа, да нет, не природа умерла, а зверь внутри каждого из нас, Христос пришел убить в нас зверя, изменить нашу сущность, сущность человека, то, из чего соткан каждый из нас. Но зверь не умер, даже бог не в силах изменить этого, человек остался тем, кем был всегда – человеком.

Пока Ник с умным видом философа вдохновенно нес всякую чушь, Ева, убаюканная сладкой розовой водичкой, задремала, прислонившись головой к стенке. Ее мирный храп прервал столь блистательную речь оратора.

– Уснула, девонька, – произнес раздосадовано Ник, – что ж, придется буксировать.

Он принялся поднимать Еву, но та открыла глаза.

– Ты кто?

– Опять двадцать пять, я Ник, – закричал он ей в лицо, – иди спать.

Ева вновь закрыла глаза и сделала попытку приподняться, юноша помог ей. Он отвел ее в комнату и уложил спать.

Шли дни, недели, Ева потихоньку вживалась в роль домохозяйки, Ник днями и ночами что-то писал, изредка уходя из дома и закрывая ее на ключ. Ева уже свыклась со своим вынужденным заключением, потихоньку забывая старые привычки и приобретая новые, она мыла посуду, готовила обед, стирала и гладила, вязала носки, читала книги. С каждым днем она все больше и больше привыкала и к этой квартире, и к этому монотонному быту, и, как ни странно, к Нику. Ее уже не раздражал его насмешливый тон и вечные подковырки, она внимательно слушала всю его заумную ахинею и прочую дребедень по поводу искусства, музыки, литературы, политики, природы человека, но не придавала этому большого значения, а лишь молча одобрительно кивала головой, иногда поддакивая, успокаивала не на шутку разошедшегося демагога. Она привыкла и к тому, что каждый вечер ей приходилось подолгу и помногу рассказывать, переживать вновь, буквально каждый час своей жизни. Ник был очень дотошлив, словно патологоанатом, копающийся в мертвой плоти, он заставлял Еву выворачивать нутро и подолгу, кропотливо изучал, ковыряясь и копаясь, вытаскивая наружу всю мерзость, вскрывая все гнойнички. Все это ужасно выматывало Еву, однако в свою очередь приносило некое облегчение, словно бы во время этих бесед она вычерпывала по ковшичку помои, переполнявшие сосуд ее души. Спиртное все реже и реже появлялось в их доме, так как попросту у Ника не хватало денег, к этому привыкнуть было особенно тяжело, однако Ева свыклась и с этим. Казалось бы, все шло хорошо, однако Ева понимала, что долго так продолжаться не может и ее вновь встретят грязные, вонючие подвалы, голод, издевательство, беспробудное пьянство, болезни и смерть. Она догадывалась, что этот юноша прячет за спиной, какой червяк поселился в его душе, ведь роман – это лишь часть его желания, а вот что стоит за ним – это и есть та вожделеющая страсть, ради которой он притащил ее в свой дом, и привел в человеческий облик, и вновь пробудил в ней эту жажду жизни. "Что ж, финал неизбежен, но покуда мне предоставлена такая возможность, нужно пользоваться положением, – думала Ева, – а там будет видно".


Оглавление

4. Глава 4
5. ЕВА
6. Глава 7, повествующая о Еве и ее сыне
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!