Так соловьи слагают словари

* * *

Вся жизнь – молоко. Я всю жизнь хочу молока.
Молочные реки – молочные руки. Млеко.
И губ моих пенке молочной не высыхать.
Я все еще жду эту животворящую соль человека.

Я все еще нежусь под белой рукой, покуда я дочь,
Покуда я лодка в той теплой реке, уготованной Богом.
Молочная простынь – песок. И мой замок песочный
Еще стережет эти вкусные детские годы.

* * *

Уходит твердь. А дальше – жидкость, жидкость.
Ты плавать не умеешь, но божишься,
Что выплывешь. Нелепый взмах руки
И только ли?.. А после – слезы, слезы…
Но это ль шок: цветок метаморфозы,
Взошедший в тверди – тверди вопреки?

* * *

Когда сады уже не расцветут,
Когда цветок останется бутоном
И почкой лист – здесь не живут,
Здесь пробуют остаться эмбрионом.
А шепот детства – шелест естества…
Здесь старость – детство. Старость в детстве – мука.
Но мукою взрастить – не этот сад, -
Чтоб яблоки, чтоб ягоды, чтоб мухи…

* * *

Кто-то меня умертвил, еще раньше, чем я родилась,
Кто-то сжег меня раньше, чем я закричала,
Чем мокрым комочком взметнулась и понеслась,
Не зная конца и начала…

Кто-то меня потерял еще раньше, чем слово «любовь»
Легло на уста, как душные муки забвенья…
Кто-то меня известил, что я - сущая боль,
И эта болезнь не имеет названья…

Кто-то меня не домыслил, и мысль обреченья - жива.
И имя ей есть, и время, и руки
Всё так же беспомощно ставят слова,
И буквы ломаются в крике.

* * *

У нее в голосе то ли холст, то ли хлыст.
Она и рисует себя, и стегает написанное.
Ее голос – клавиатурный выплеск, но чаще он пуст,
Потому что от розог звуки мельчают, словно струны изгрызены,
Словно испачканы краски, а палитра – ярка.
Так она и живет: «да» и «нет», ледяное - горячее.
И постоянно хромают и топчутся ее голова и рука.
И как же им знать, где мнимое, а где настоящее?
Так она и блистает и долго стирает свой блеск,
Как будто и не было блеска, и не было голоса.
И только душа находит в себе нетронутый воск,
Он – мера холста и хлыста. В нем соло ее.

* * *

Оттого что в трудах – вороны,
Потому в их гнездовье – пахота.
Вот и вести несут черные,
Вот и сеют они семя страха.

И взрастают из скверного семени
Волчьи ягоды – горя пасынки…
Не дождавшись неба весеннего,
Будут камни лежать на пахоте.

Будут камни лежать и прятаться
От враненого клюва зловещего…
Но весна, наконец, обрадует –
Принесет соловьиную песню.

* * *

О, этот день, похожий на одно
Немое дно потерянной юдоли.
И это ярко-красное вино –
Моя вина. Но истина в вине ли?

Но истина… Но истина – бела.
Цвета иные истиной не чтимы.
И я смотрю, как прячутся дела
В пустые обесснеженные зимы.

И я пытаюсь выловить зерно,
Но в колосе нет семени. В нем ветер.
И я стараюсь вытравить пятно
На светлом, только купленном жилете.

И этот день уводит от тоски,
Меня уводит в алые закаты.
Немое дно расколото в куски.
Куски кричат… Они не виноваты.

* * *

На полпути до Бога выпал снег.
А я стою, совсем не вижу снега.
Мне кажется, что те снежинки – небыль,
Которые сейчас летят ко мне.

О, как же одолеть те хлад и мрак,
Какие осознать нет сил и веры.
В той белизне непонятой, химерной
Беда иная под названьем страх.

Да, я боюсь, что это не пройдет,
На этот хлад я отвечаю зноем.
Так гривы огненные пляшут предо мною
И снег вбирают в свой круговорот.

* * *

Она почему-то сказала поляне:
- Загляни, Алена, Ивану в глаза.
И расцвела поляна, роса - в ее волосах.
Она взяла и сказала поляне:
- Алена, Иван очарован теплом.
И на поляне нежданно вырос теплый, уютный дом.
Она продолжала шутить над поляной:
- Иван ушел воевать.
И летом дожди бывают, Алена, и летом - болото и гать.
И зарыдала Алена - Ивана вели на расстрел
На лютый мороз, на поляну… И снег - почернел.

* * *

Когда листы любви, сложённые в тетрадь,
Темнеют, обрываются и мнутся,
Я не боюсь, сшиваю их опять…
Они мне стали сниться -
Согбенные, лежащие в столе
Студенческих безудержных тусовок.
В них я, совсем смешная, двадцать лет,
И лекции усопший заголовок,
А дальше - щебет мой, теперь сложней пишу.
Иначе, - ну, так и живу иначе…
И строчки юности я робко ворошу
В себе, как будто их от смерти прячу.

* * *

А та ли боль, которая беда?
Иль паники дурное половодье?
А то ли жизнь, которая руда?
Иль печь плавильная, когда
Размыты очертания начала...
Когда судьба ничто не обещала
И ждешь, как переплавится порода.
Как не по-детски горячи дороги...
И что есть жизнь, и что беда тогда?
И ты молчишь. Ты оставляешь плавку...
Ты существуешь как бы вне процесса.
Последние плевки печи плавильной.
Уже в привычке пережитки стресса...
Но что-то избавляет от беды.
Металл иного качества и свойства
Рождается как плавка из руды...
А ты ль за плавку брался? Нет, не ты...
И что-то вновь приводит к беспокойству.
На речке очень быстро сходит лед.
И боль вступает в новый оборот –
Внезапного дурного половодья.
А ты ль за плавку брался? Нет, не ты...
Но кто-то взял и отпустил поводья...

* * *

Так соловьи слагают словари.
О Господи, щади их перья нежные,
Ведь словари слагают - соловьи,
Сей мир кроят, увы, из неизбежного.

Так соловьи слагают словари,
И в каждой букве нота обретенья,
Скольжение заката и зари,
Этюд познанья и этюд смятенья.

Так соловьи слагают словари.
И рукопись - израненная, хрупкая -
Дрожащей трелью тает изнутри,
Как тайнопись на треснутой скорлупке.

…Покуда пеленают словари,
Покуда бьются в тяготах познанья,
Бессонный голод к слову - чёрный гриф -
Кружит над соловьями в наказанье.

Так соловьи слагают словари…

* * *

О, сласть, как листья падают на снег…
Но каково оранжевым - на белом?
А мы следим за этим странным балом,
Привычней белому - на золотом.

Естественнее - снегом на листве…
И почивать огромным снежным полем,
Забывшись в повседневности, а далее -
Искать иного цвета круговерть…

Листва скользит по белому бесплодью.
Страшит и ворожит в разводах платье.
Привычней белому - на золотом.