Владимирская горка

Владимирская горка

Взбиваю носками пожухлые листья,
И в такт под ногами шуршит.
Святой Владимир окончил молиться
И замер, о крест опершись.

Вот слышится звук торопливых шагов:
В дорожной накидке убогой
Пронёсся птицей… и был таков.
Да кто же? Неужто Гоголь?!

Здесь юный поэт Константин Паустовский
Булгакову что-то читал.
Провозглашались звенящие тосты
И вдрызг разбивался бокал.

Воркует влюблённая пара в беседке,
Сквозь ветви струится Днепр.
И что-то ёкнет в уставшем сердце,
На самом его дне.

Взбиваю носками пожухлые листья,
В такт шагу октябрь шуршит.
Святой Владимир начал молиться.
И ты помолись в тиши.

* * *

Где вчера жил двадцатилетний Лесков,
а сегодня Ольга благословляет молодожёнов,
где София и Михайловский в небе легко
парят вместе, как во времена оные,

там, где раненый Алексей Турбин
был женою на ночь спасён,
где Врубель влюблённый бродил один,
забыв про еду и сон, –

там, когда от звёзд зажигаются
                                                       фонари
и птицы затихают в потемневшем
                                                           сквере, –
на минуту замри!
И хочется верить.

Дирижёр

                                              Памяти Стефана Турчака

Киевский оперный –
                                      Рубенсова картина:
Мех соболиный
                            и бриллиантов блики,
В царской ложе –
                                 Ирина КонстантиновнаНародная артистка СССР И. К. Архипова…
Конкурс вокалистов
                                    имени Глинки.

Скрипок настройка
                                  уже отзвучала.
Альт поправляет
                              крахмал манжет.
Бабушка в буклях:
                                «Когда же начало?»
Глинка с портрета подмигивает:
                                                        «Уже´!»

Тает люстра
                      тысячеваттная.
Лёд ожидания
                         так холодит.
Луч прожектора
                             вдруг выхватывает:
Мчащийся к дирижёрскому пульту
                                                             блондин.

Вверх запрокинута
                                 голова гения,
Очи закрыты,
                        печаль на устах…
Взмах руки – как током –
                                                 мгновенный:
Та´-та-та-та´
                      та-та-та´…

Публика замерла.
                              Увертюра. «Руслан».
В кресла все вжались,
                                      как в самолёте.
Музыка,
               будто душа, унеслась
И оборвалась
                         на последней ноте.

* * *

Любовь
              вдруг умерла,
а мы
         остались живы.
И замерли
                  тела
вопросом
                 в позе Шивы.

Вершим
               свои дела
размеренно
                     уж год,
забыв спросить:
                             а для
чего?

Судьбы всесильной длань
капризна,
                 как Нижинский…
Опять земля
                      светла.
И бьют в окно
                         снежинки.

Снег

В ожидании глубокого рыхлого снега
потихоньку состариваешься – ни санок‚ ни лыж‚
ни подарков под ёлку‚ ни беспричинного смеха.
Всё чаще прячется тот наивный малыш‚
каким ты был. А был ли мальчик?
Организм обновляется каждые двенадцать
лет‚
и‚ может‚ будущий Моцарт
для мира утрачен‚
его место заступил безымянный клерк‚
уже не верящий в омоложение посредством
снега.
Это не Фауст‚ требующий эликсира
молодости
с таким напором‚ даже неприличным для
старого человека‚
что Мефистофель съезжает в арии
с до на си.
В ожидании глубокого рыхлого снега
внимательнее читаешь объявления
на столбах‚
лицо становится волевым‚ как
на холстах Дейнеки
у строем идущих куда-то за горизонт
солдат.

Тень

Вашу тень,
                   метавшуюся
                                         на одинокой стене
и вырвавшуюся-таки прочь
                                                из тисков куба,
буду искать я
                        среди множества
                                                      прочих теней,
вытягивая на ощупь
                                   влюблённые губы.

А иные тени
                      воздушны, как пламя свечи,
легки,
            будто коснулся карандаш
                                                        Модильяни,
что не смогу вашу тень
                                         от других отличить,
вырываясь из лабиринта
                                           напрасных исканий.

Закрываю окна –
                                проникают сквозь щели ко мне
чужие, мне не знакомые тени…
                                                       Но чудо:
вашу тень,
                   лежащую
                                     на одинокой стене,
снова вижу
                     в объятиях куба.

Затерянный мир

Я лежу
            на траве –
                                 руки вразброс.
Вне проблем,
                         вне обид,
                                          вне игры.
Облака уплывают
                               куда-то
                                             врозь,
как чужие
                   друг другу
                                       миры.

Я – затерянный мир:
                                      затерялся,
                                                         умолк –
безвозвратно
                        и безответно.

В брызгах солнца
                               купающийся
                                                       мотылёк
этот миг
                обращает
                                  в вечность.

Растворяет меня
                             в каплях-росах
                                                        постель.
Улетают
                  безымянные птицы
                                                    в детство.
И верхушки сосен
                                 на небесном
                                                       холсте
Чертят лики
                       Девы
                                 с Младенцем.

Обет молчания

Либо сжигать себя в доказательстве теорем,
древних, как мир,
                               либо
я буду нем,
как рыба,
как холод могильной плиты,
как сцепивший уста Андрей Рублёв,
и больше от меня не услышишь ты
пронизанных светом слов.

Let It Be

Джон
           набатно ушёл.
Джорж
              угасал тихо.
Остался
               Пол.
Остался
               Ринго.

Мир
         по-прежнему зол.
В храме
                царит рынок.
Остался
                Пол.
Остался
                Ринго.

Стрелка
               движется по
кругу
            с одним ритмом.
Остался
                Пол.
Остался
                Ринго.

* * *

И бродишь ты по улицам вечерним
Под тихое ворчанье палых листьев,
И воздуха холодное теченье
Жжёт рук вконец озябнувшие кисти.

Обида барабанит колкой дробью,
И стук в висках грохочет, не утих…
Подставь щеку другую,
                                          ну попробуй!
Прости.
                  Прости.
                                   Прости.

* * *

Больше года прошло, как упрямо молчим,
Разойдясь в противоположные стороны,
И друг друга не слыша, не видя почти,
Пишем порознь свои истории,
Где нет места для общих тем,
Для пальцев, в едином пожатии слитых,
Для переплетённых желанием тел,
Для губ, шепчущих одну молитву...
Вот и март наступил.
                             Тот далёкий декабрь
Затерялся столетий двух между.
Мир застыл, как Тарковского кадр,
Разбивая в осколки надежду.

* * *

Рассыпана ты на сотни частиц:
булыжник хранит тепло твоих ног
и тень твою‚ припавшую ниц
к подножию храма‚ где живёт Бог.

Твой смех‚ околдованный Мелким Бесом‚Спектакль «Мелкий бес» по одноимённой книге Ф. Сологуба многие годы украшает афишу киевского театра на Левом берегу.
звенит в закулисье театра на Левом
и вырывается лишь по ночам в поднебесье
из лавки условностей сладкого плена.

Пытаюсь собрать – от ног до ресниц‚
от смеха до слёз. Похожа?
И снова вдребезги – на сотни частиц…
И строк этих плоть – ты тоже.

* * *

Во мне осталась часть тебя:
Твой смех звенит в моих ушах,
Вкус губ, ласкающих любя
Мой рот, застывший не дыша,
Я ощущаю наизусть
И из фрагментов наугад
Составить целое берусь,
Когда неотвратим распад.
Но с юным пылом Пикассо
Я реставрирую куски...
Так фреска старая несёт
Чуть уцелевшие мазки.

Старое пианино

Прижавшись к стене, у окна замер,
Деликатнейшим образом, практически не дыша,
Мой старый дружище герр «Вагнер»,
Помнящий меня от наивного малыша
До человека, пеленгующего фальшь на раз
И при этом способного даже не повести бровью.
Когда я касался клавиш, входя в раж,
Чувствуя в висках пульсацию крови,
Казалось, с Богом говорит душа...
Теперь вереница немых дней.
И «Вагнер» стоит тихо (ша!),
Прижавшись к стене.

Рахманинов

Сначала – Россия.
А потом – Штаты.
И славы блеск.
И творчества муки.
И последней фразы
Трезвучие сжатое:
«Прощайте,
мои руки...»

Сыну

                           1

Привстань на цыпочки и дотянись
До чёрной кнопочки «шестнадцать».
И в лифте будут улыбаться,
В ответ ты тоже улыбнись.


А вот как будет складываться жизнь:
Преодоление препятствий,
Нечасто будут улыбаться...
Но встань на цыпочки и дотянись.



                           2

Парк, снегом припорошенный,
Величествен и сед.
Возьму ладошку крошечную
И буду её греть.
И будем мы с волнением
За белкой наблюдать,
Забыв лишь на мгновение
Про новый автомат.
Домой придём усталые.
И канут вдруг в пургу
Большой след
И след маленький
На сахарном снегу.

                             3

На порог – шаг,
                              а ты – в форме,
                                                           значит
целый день мечтал о футболе.
Вот – лужайка,
                          а вот – мячик.
Тебе – десять,
                           мне – поболее.

Ты сегодня –
                         Джанлуиджи Буффон.
Хорошо, я побуду Пирло.
Тельце хрупкое
                          прыг на газон –
сердце Пирло на миг заныло.

Небо чистое над головой
Разрезает самолёт пополам.
«Папа, подавай угловой!»
И летит красный мяч к небесам.

* * *

Прокручивая лица на крупных планах
И пробуя на язык остроту глаголов,
Ты чувствуешь себя Депардье в Каннах –
Всех выше на целую голову.
Всю ночь разрушаешь мир одеял,
На утро же – всмятку смят...
Великий Клер про тебя сказал:
«Готов фильм. Осталось лишь снять».

* * *

Дело, доведённое до конца и обретшее лад,
По прошествии времени утрачивает свою
                                                                          важность,
Как привыкший к одному и тому же объекту взгляд
Теряет замедленного действия тайную влажность,
Как оказался без света всего лишь посёлком
                                                                             Неаполь
В одном из старых итальянских фильмов,
Как сброшенная одежда впопыхах и на пол
Лишается грации линий ныряющего дельфина.

Нида

Всё реже и реже ночами мне снится
Сквозь снов мимолётных туман
Красавица Нида – литовская Ницца,
Где дни коротал Томас Манн.

Залив золотистого солнца напился
И обнял уснувший причал,
Дрожат беспризорные яхты на пирсе
И рвутся в белёсую даль.

Во власти волшебного сладкого мига
Застыл долгожданный сентябрь.
За стойкой напротив друг Воронов Игорь
Пьёт пива пьянящий янтарь.

Мерцает луна серебристой монетой,
Крадётся залив под окном,
Проносится чайка, гонимая ветром,
И мхатовским машет крылом.

Вся жизнь разделилась на до и на после:
До Ниды и после неё.
Всё реже мне снится балтийская осень.
Всё реже мне море поёт.

Тельбин-озеро

Под небом, раскалённым добела,
Вдоль солнцем золотящегося пляжа
Несём на лодке царственно-вальяжно
Свои раскрепощённые тела.

И пенится под вёслами вода,
А лица загорелые так юны,
Как будто за бортом летящей шхуны
Остались затонувшие года.