Шалица

 

 

 

– Мам, и пирожное, – тут же запросил Славка.

– Будет! Сейчас всё будет!

И ребятишки заплясали, захлопали в ладоши. А Тамара оделась, взяла сумку, трёхлитровую банку под молоко и заторопилась в магазин.

Звонок испугал Тамару. Сердце тревожно сжалось: «Что? Уже?» Стояла в нерешительности, оттягивала время: может, почудилось, может, не звонили? Нет, звонок взорвался снова, продолжительно, требовательно. Подошла к двери, открыла и изумилась. Вот уж кого она не ждала: перед ней стоял Пётр Павлович.

– Я первый, что ли?

– А кто ещё должен быть? – ничего не понимала Тамара.

– Тётя Катя должна быть. Костюха. Вчера ещё условились, что часиков в шесть нагрянем к тебе. Как же ты так? И ничего никому не скажешь. Вчера у Костюхи посидели малость, запозднились. Вдруг Седой является. Давно не виделись. Думали, опять просить денег будет. Ничего подобного. Поглядел, поглядел на нас, да и говорит: какие же мы все твари. В чём дело? – спрашиваем. А в том дело, – отвечает, – люди мы уж очень добренькие. Помним друга, при случае заворачиваем к нему на кладбище, посидим, разопьём бутылочку, повздыхаем, а то, что детей его хотят в детдом оправить, – о том у нас и понятия нет. В общем, наговорил нам такое, что ночь не спали. Правда это?

– Правда... – всхлипнула Тамара.

– Ну и ну, – Пётр Павлович покачал головой.

И Тамару прорвало. Она яснее ясного ощутила всю свою беззащитность, всю свою беду, даже скорую свою погибель. Почувствовала и то, что Пётр Павлович, тётя Катя, Костя – это её последняя зацепка за жизнь, её надежда и опора. Они все представились ей каким-то спасительным твёрдым островком в этом бездонном и бушующем людском океане, в котором Тамара тонет, в котором она на последнем вздохе. Не сознавая того, что делает, упала перед Петром Павловичем на колени, уткнулась лицом в его колени, обхватила их руками, прильнула, прижалась, вдавилась вся, давясь плачем. Ощутила запах машинного масла, дороги, того шофёрского неповторимого запаха, который когда-то исходил от Славкиной одежды и который она очень любила вдыхать.

– Да ты что! Ты что это! – растерялся Пётр Павлович. Он пытался подняться с табуретки, но Тамара не пускала его. И руки его легли на её плечи, задрожали, загладили:

– Ты прости нас, Тамара. Прости.

Тамара подняла глаза на Петра Павловича, глядела не мигая, по щекам катились слёзы.

– Помогите, – произнесла она отчётливым голосом. – По-мо-ги-те. Не дайте пропасть. Не мне. Детям. Ради бога. Ради Славки. Он вас всех любил. И я вас люблю. Помогите. Прошу.

– Да сейчас, мы... это... сейчас... нам недолго... мы... – Пётр Павлович не знал, как повести себя, как успокоить Тамару, что сказать ей.

Вскоре пришли тётя Катя и Костя. Тётя Катя опиралась на бадик, ноги плохо её держали. Тамара поднялась с коленей, села на краешек ребячьей койки, опустила голову. Ей так сделалось не по себе и стыдно перед тётей Катей, что она не могла взглянуть на неё.

– Ну, доигралась, косматая? – спросила тётя Катя, распуская узел платка. – Говорила тебе, говорила, а ты не слушала. Ты всё ха-ха да ха-ха. А жизнь-то – не ха-ха, оказывается. Басурманка ты этакая, шалица ты, шалица! Кнутом бы тебя хорошим, кнутом бы. Взяли моду... А почему не пришла? Почему не сказалась нам? Што, чужие тебе стали?

– Мам, – попытался Костя остановить тётю Катю.

– Не мамкай, сядь вон и помалкивай. Я знаю, о чём говорю.

Тамара слушала ругань тёти Кати и ей легче делалось от её слов. Даже подошла бы сейчас, вцепилась бы в волосы, оттаскала бы хорошенько, даже это Тамара приняла бы от тёти Кати как великую ласку.

«Не пришла... Не сказала... Нет, тётя Катя, приходила я, а смелости признаться во всём не набралась».

Тамара приходила к тёте Кате после загула, когда уже отболеет, отлежится, когда настанет благостная неделя душевного равновесия, когда ей казалось, что всё это было с ней в последний раз и больше никогда ничего подобного не повторится, отныне она руку не протянет к вину. Но благостная неделя скоро кончалась и начиналась неделя постоянной и всё усиливающейся жажды. Глоток вина, всего один глоток – этим и жила неделю. К концу недели ничего не мило становилось, ни сама себе, ни дети, ни работа, если ещё работала, где-либо поближе к кухне. В основном, мыла посуду. И срывала своё зло на всех, кто её окружал: на детях, на соседях. И срывалась сама. Дети побаивались её в такое время, в комнату заходили робко, большую часть дня или вечера пребывали у соседей, у которых были свои дети.

Тамара подумала, окинула мысленно прошедшие три-четыре года, вздохнула: «Да разве об этом расскажешь, да разве кто поймёт это состояние. Нет...»

И опять звонок. Теперь для Тамары был он ясен: приехали за детьми. Тамара напряглась, но с койки не поднялась, наоборот, покачнулась к детям, невольно загораживала их собой.

– Ктой-то? Ково это бог послал? Глянь-ка, Костя, – сказала тётя Катя. Костя отворил дверь и в неё вошли двое: женщина в милицейской форме, инспектор детской комнаты милиции Песцова, а следом за ней – мужчина средних лет, судоисполнитель. Песцова явно удивилась присутствию здесь посторонних людей. Считалось и было известно, что у Тамары в городе родственников нет, а какие есть знакомые, те в утреннее время больше отлёживаются по своим квартирам или там, кому где пришлось заночевать.

– Вы готовы, Простова? – спросила Песцова. – Уже время. Вас вчера ясно предупредили.

Тамара молчала, не зная, что ей делать, с чего начать.

Выручила тётя Катя.

– А ты присядь, милая, присядь. Ну-ка, Костя, освободи барышне место.

– Барышней в другом месте поищите. Здесь же я вам просто товарищ лейтенант, если не знаете моего имени и не знакомы со мной. И не рассиживаться мы сюда пришли, а исполнить решение суда.

Песцова явно отыскивала твёрдый тон, чтобы повести дело как можно скорее.

– Ой, ой, прости меня, неразумную. В чинах-званиях не разбираюсь. Для меня главное человек, а в какую форму он нарядился – это дело его личное. Вы што ж, за ребятками? – встала и тётя Катя с табуретки, глядела прямо на Песцову.

– Да, мы приехали за детьми. Вам, наверное, известно, какое решение принял суд. Простова, готовьтесь!

– Погоди, погоди! – загородилась руками от Песцовой тётя Катя. – Не гони, дай обдуматься нам. Решение суда. А его иль нельзя изменить? Тут не какое-нибудь преступление, тут... – тётя Катя никак не могла подобрать подходящее словцо, и вдруг опять села на табуретку. – Тут хуже преступления, тут дети, тут мать. Как же это вы? Легко-то так как осмеливаетесь?

– Так и осмеливаемся. Там детям будет гораздо спокойнее и уютнее, чем с такой вот матерью.

– Это в детдоме-то?

– А что в детдоме?

– Не-е-ет, – тётя Катя покачала головой. – Не-е-ет, мы не можем допустить такого беззакония. Мы, люди. При живой матери дети не должны быть сиротами. Да тем более при живых людях, то есть при нас вот всех. Ну-ка, Пётр Палыч, и ты, Костя, идите-ка к самому главному городскому начальнику. Идите смелее и требуйте: мы детей берём к себе. Какие документы надо оформить – оформим. Так и скажите там, бабка Катя не позволяет отправить детей. Идите, а я тут побуду, я не дам, повторяю, совершиться беззаконию.

– Беззаконие вы сами делаете. А вас, Простова, предупреждали: без всяких выкрутас. Глядите, ответите за это по статье. Николай Петрович, чего же вы, наконец? – Песцова поглядела на судисполнителя. – Вы ведь знаете свои обязанности.

Николай Петрович пожал плечами, сказал растерянно:

– Да как-то... Я впервые в такой ситуации. Знаете ли...

– Погоди, милая, не торопись, сядь вот со мной рядом, – поставила тётя Катя табуретку рядом с собой, приглашая Песцову. И когда Песцова присела, тётя Катя внимательно поглядела на нее:

– А ты ещё молодая. Справная какая, статная. А работу свою брось. Послушай меня, старую, – брось. Ныне ты заберёшь детей от матери, завтра заберёшь, а всё это на тебе отразится. Поверь мне – скажется. Сама себе не рада будешь. Ты женщина, мать сама, должна понимать.

– Да что с вами говорить! Вас поставить на моё место, так вы сами... Мы разве у матерей отбираем детей? Нет, эти люди уже не матери. Для них всё одно.

– Матери, матери! – перебила тётя Катя Песцову. – В нашем посёлке, помню, пастухи у волчицы детёнышей унесли. Так она знаете что делала? Не приведи бог в другой раз такое увидеть. Мы все попрятались по избам. А она как бежала, так со всего маху и ткнулась мордой в землю. И умерла. Сердце её звериное не выдержало, лопнуло.

– То звериное, – возразила Песцова. – А человечье вот выдерживает.

– А теперь вот мне што скажи. Ну, у неё вы двух отберёте, ещё у какой-нибудь, и ещё, и ещё. Сколько же это можно по всей стране-то? И какими же они людьми вырастут, если при живой матери сделались сиротами? Вы об этом подумали? Ну, беда есть беда. Росли и в детских домах дети, и вырастали людьми. Но ведь это те, которые потеряли отцов и матерей, которые осиротели из-за войны, например. А эти? Ой-ой-ой, девка, страшное дело. И другое скажу. Опять же у нас в поселке перед войной ещё, помню, сироты оставались. Так мы их не отдали, мы миром их кормили да ставили на ноги. Колхоз помогал. Родного гнезда не лишили их. А это в жизни много – родное гнездо. Если человек вырастет по чужим гнёздам, то ой-ой-ой, скажу я тебе. Вырастили мы, выучили их, хорошими людьми они стати. Приезжают. Кланяются нам. Но главное не в этом. Главное в том, что наши поселковые при встречах спрашивают друг у друга о тех ребятах. Спрашивают, в глаза прямо глядят друг другу, словом не обмолвятся, а подумать – подумают: вот мы какие, не бросили в трудный час. А как же. Человеку и то надо, чтобы он не отступился, чтобы он доброе дело совершил. Тем и жив он, тем и тешится.

– Здесь другое, другое, – не соглашалась Песцова.

– Всё то же самое, – отмахнулась тётя Катя. – Вот мои ребята добьются там сейчас своего и всё станет на место. Дети будут при нас. А за эту, за косматую-то, мы всем скопом возьмёмся. Мало того, што словами не проймём, так в сарай запрём да в кнуты её, в кнуты. Мы её быстро в чувствие-то приведём. Истинно говорю, слышишь, Тамарка!

Разбуженные голосами людей, Юрка и Славка сидели в кровати, протирали глаза, выглядывали из-за подушки: кто это так рано расшумелся тут, ничего не могли понять. Юрка обхватил мать за шею, привлёк к себе, шепнул что-то на ухо. Тамара нагнулась, вытащила из-под кровати ночной горшок, поставила его за спинку, чтобы ребятишки могли спрятаться от глаз посторонних. Юрка и Славка спрыгнули с кровати. Стояли над горшком, сонно жмурясь, поглаживая животы под майками. Горшок весело отзывался на две струйки. И все, кто присутствовал в комнате, молча вслушивались в эту детскую музыку. Вслушивались и не глядели друг на друга...