Костёр на снегу

Зима выдалась малоснежная, злая. Дорогу до каменности прожёг мороз, так что она под тяжёлыми колесами лесовоза натянуто гудела. Самая пора для работы лесовозов.

Николай получил новый «ЗИЛ» и работал до упаду, как мать говорила – до потери сознательности. Не ради почестей и зарплаты, даже не ради самой работы, а ради себя. Он просто не мог иначе. Больше его в жизни ничто не занимало, ничто не радовало. Общения с кем-либо не хотелось, уходил, как только мог, от любого общения, Не потому, что боялся – как люди отнеслись ко всему случившемуся с ним, как глядят на это, что говорят, – просто не было потребности быть на людях.

– Остановись, Колька! Погляди на себя в зеркало, на кого похож стал! Глаза одни на лице да зубы остались! – причитала мать. – Зацепишь ты себе болезнь!

Она то умолять принималась сына, просить, как самого господа бога, то ругать последними словами, норовя вывести его из себя, отвлечь от тайных дум. Но ничего не помогало. Молчит, да и только. Есть сядет – уставится в одну точку, того и гляди, ложку мимо рта понесёт.

– Зло в тебе, Колька, поселилось. Лихое зло. Хуже не придумаешь. А это, ох, как плохо. Избывай его из себя, пока не поздно. Избывай, не откладывая, как можно скорее. Иначе жизнь не в жизнь самому тебе станет. И те, кто возле тебя живёт или жить будет, рядом со злом твоим, и они горюшка хватят.

– Травки принеси, – недовольствовал Николай. – Целебной своей.

– И принесу. Сам-то с собой, вижу, не справишься. Не криви губы, не криви. Я мать тебе. Вот оно из тебя уже и полезло, зло-то. На мать родную полезло. А дальше – больше. Оно уж так.

– Сама зародила такого.

– Какого? Не-е-ет, Колька, ошибаешься. Я тебя добрым зародила. Где это ты видел, чтобы новорожденные враз злыми были? Родятся все без зла, это уже потом они его находят среди недобрых людей. Вот как ты нашёл...

– Ну ладно, ладно, мать! Философствуешь много! – И Николай уходил в свою комнату или выскакивал вон наружу.

И он как бы вновь открывал себя. Вглядывался в себя и находил, как он невелик ростом, будто когда-то его сверху придавили чем-то тяжёлым, сжали сверху вниз, так таким он и остался. Руки сильные, цепкие, но какие-то клешневатые. И волосы. Говорят, они первое украшение человека, а какое же они у Николая украшение, когда по-соломенному, как в плохой крыше, торчат в разные стороны. И лижи их, и не лижи – всё едино, овин и овин, потрёпанный ветром, прошлогодний. А глаза! Да лучше к зеркалу не подходить с такими бедными глазами! Так почему же, спросить, он раньше не видел всей своей наружности? Почему надо было дожидаться, чтобы ему о ней сказали? Пусть не вслух, пусть молчали, но ведь сказали же, если предпочли другого. Почему же не задумался вовремя над тем, что на него, на такого неказистого, прямо сказать, обратила внимание такая видная дивчина? Что-то ведь заставило её прибиваться к нему? Если бы он ей нравился, разве она ушла бы от него так просто? Значит, он, Николай, был ей просто удобен? Значит, за ним можно было только спрятаться? Удобен, как забор, за которым можно укрыться от постороннего глаза и справить какое-либо своё дело.

Валентина с Валеркой переехали жить в Борки. Она вновь работала в библиотеке, он – в автохозяйстве, где и Николай. Встречались же Николай с Валеркой совсем редко: один работал на лесовозе и знал одну дорогу – делянка в лесу да станция и обратно, другой – на самосвале, а потому дороги их почти не пересекались. Правда, Валерка попытался было пойти на сближение с Николаем, в получку предложил пойти в кафе и посидеть там хорошенько. Но Николай отверг это предложение, спросив: «Пропьём, что ли?» – «Что пропьём?» – не понял Валерка, «Да так, ничего», – загадочно улыбнулся Николай. После этого Валерка перестал замечать Николая.

Люди ещё помнили о случившемся, ждали, что Николай вот-вот сорвётся, но трагедия так и не разыгрывалась, а потому жадные до зрелищ в душе осудили Николая: «Так ему и надо, нюне. Что это за парень, за себя не мог постоять, позволил чуть ли не от венца увести невесту».