Костёр на снегу

 

 

 

– Только жив был бы! Только жив был бы! – всхлипывал Николай, давясь ветром и снегом. Он бежал к машине Валерки, то разгребая снег ногами, то высоко подпрыгивая, пытаясь выскочить из сыпучего плена. – Только жив был бы! Только жив был бы! Идиот! Что, а?! Что замыслил?! Только жив был бы!

Он ткнулся голыми руками в кузов самосвала, не отцепляясь от обжигающего металла, заперебирал руками, пробиваясь к кабине. Рванул дверцу. Валерка лежал в том же положении на сиденье, в котором оставил его Николай. Трясущимися судорожными руками Николай припал к Валеркину лбу: «Холодный!» Рванул фуфайку, рубашку под фуфайкой, нащупывая грудь, придавил обе ладони к груди: «Холодный!»

– А-а-а-а! – дико закричал Николай Валерке в лицо.

Дрожа весь, потеряв представление о всякой реальности, выпрыгнул из кабины, обхватил ноги Валерки, потянул что есть силы на себя. Вытащил, подхватил на руки, но оступился в снегу, не удержался, упал вместе с Валеркой. И не знал, что делать, что предпринять. До своей кабины Валерку ему не донести. А если не донести, то Валерке не жить. А не жить Валерке – не жить и ему, Николаю. Пусть он не замерзнет сам, но он сумеет распорядиться собой. Нет, он не допустит и не позволит себе глядеть в глаза Валентине, в глаза сыну её, в глаза матери и в глаза всех добрых людей.

«Дрова! Бензин!» – будто кто подсказал Николаю. Он оставил Валерку, взлетел на кузов, принялся сбрасывать метровые чурки. Руки плохо слушались.

– Как же это я? Без рукавиц...

Спрыгнув с кузова, зашарил в поисках ведра. Нашёл, к раме прицеплено. А как взять бензин? Сунулся в кабину, надеясь найти шланг. Под руки попался топор.

– А, была не была!

Носком топора долбанул по бензобаку, в середине его, чтобы не сразу выпустить всё горючее. Оступился. Струйка бензина плеснула в лицо. Зажал отверстие рукой. Подставил ведро. На ощупь определяя, попадает ли бензин в ведро. Носком топора развернул, увеличил отверстие. Пока ведро наполнялось, нашарил в кармане носовой платок, чтобы заткнуть им отверстие. Руки, облитые бензином, уже ничего не чувствовали. Знал, как скоро чернеют руки на морозе, когда их обольёшь бензином, подумал тоскливо: «Пропадут...»

Уложив чурки покучнее, обдал их бензином, поджёг. Пламя взметнулось с рёвом, во все стороны шарахнув темноту, будто наотмашь ударив по ней, тут же упало во всю свою длину, разостлалось над землей. Плеснул ещё ведро бензина. Бензин загорелся на лету. Загорелось ведро, загорелись руки. Упал в снег, сбивая пламя. Потерял шапку, не заметил, куда она откатилась.

Подхватив Валерку под мышки, потащил волоком к костру с наветренной стороны, положил так, чтобы всего обдувало тёплом, принялся тормошить его. Давил на грудь, отщёлкивал ничего не чувствующими ладонями по щекам, тряс голову, кричал:

– Валерка! Ну! Валерка! Да что же ты! Ну!

Николай в жизни никогда так ничего не ждал и не желал, как этого стона, он в жизни так ничему не радовался, как обрадовался слабому стону Валерки, слетевшему с опухших, с застывшей на них кровью губ.

– Живой! Валерка! Живо-о-ой!

И ещё два ведра бензина ухнул на сухие сосновые чурки. Теперь огонь уверенно зацепился за них, теперь ветру не удастся сорвать пламя.

– Горят, Валерка! Дрова горят! Теперь мы будем живы! Жи-и-и-вы! Понял?

Нет, совсем не он был полчаса назад в кабине своего лесовоза. Не он, не Николай. Даже вспоминать о том не хочется. Он вот такой, какой есть, а вовсе не тот. Вовсе не тот. Того его никто не видел и не знает, только он сам. Он сделает всё так, как положено сделать человеку. Так, как положено...

Снег вытаял длинной полосой по ходу пламени. Валерка лежал уже на земле.

– Нет, на земле тебе нельзя. Нельзя. – Николай притащил из кабины подушки сидений. – Вот так вот лучше будет. Ложись, ложись. Что же ты, а? Пьяный почему?

Не сиделось на месте. Пока силы ещё оставались, набросал с кузова чурок, высоко наложил в костёр. .

– Ничего, до утра хватит. Хватит. А там день наступит. А не хватит – машину сожжём. Не погибать же.

Николай стоял на коленях над Валеркой, говорил, говорил, надеясь услышать ответное слово.

Валерку начало крупно знобить. Он скрючивался весь, никак не мог улежать на сиденьях. Начал всхлипывать.

– Ну, ладно тебе, ладно. И не такое бывает. А это всё тьфу, плёвое. Главное, живые будем.

– Кто это? – приподнял голову Валерка. – А? Кто?

– Лежи вон, не спрашивай, – не хотелось Николаю, чтобы Валерка узнавал его.

 

– А-а-а, ты, Лето. Ты... Гад ты. Гад...

Валерка помолчал, собираясь с силами:

– Ты меж нами встал. Зачем? Отвечай.

– Не вставал я. Сам должен знать.

– Встал. И у нас нет никакой жизни. Через тебя.

– А у меня через кого?

– Не знаю. И знать не хочу.

– Вы игрались и в эту игру затянули меня.

– Не игрались мы. Так получилось.

– Ну и ладно. Переживём и это. Переживём!

– И нечего было тебе спасать меня, нечего соваться опять не в своё дело.

– Это уж позволь мне решать. .

– А я говорю – не спасал бы!

Валерка уронил голову, сотрясаясь то ли от холода, то ли от придушенных рыданий.

А Николай, разморённый теплом большого костра, успокоенно как-то, как бывает, когда выполнишь большое и трудное дело, думал: «Я вовсе и не тебя спасаю... Не-е-ет, себя самого.

Руки вот только... Опухли... Болят».