Костёр на снегу

Даже за ветром Николай угадывал обострённым слухом, как скоро стынет, а потому пощёлкивает, потрескивает металл выключенного двигателя. В кабине запахло снегом, мертвенно запахло холодным металлом. «А там что? У него?» – пытался он представить себе ощущения замерзающего человека. «И всё! И скорее бы! Чтобы не было никакой попятной! Один раз и навсегда! Чтобы отсюда вот, с этой ночи началось новое, пусть трудное, пусть через гибель одного... Да, я не удался, я внешне не дотянул до него. Ну и что? Неужели ему всё позволено? Ладно, пусть будет даже так. Но завтра его уже не будет, не будет! Всё с его красотой, всё с его гонором, всё с его самоуверенностью. Мороз всё это слизнёт одним махом. Вот, оказывается, и вы слабаки. Я слабак перед вами, вы – перед случаем. Но я останусь, останусь таким, какой есть. И пусть не станет она моей, пусть! Но она не станет и его!»

Вдруг кто-то непомерно сильный качнул кабину. Качнул, засопел недовольно. Тяжёлый, затоптался вокруг кабины. Сердце у Николая зашлось, всё обратилось в слух. Казалось, в этом бескрайнем одиночестве должен был вот-вот прогреметь осуждающий голос. Осуждающий. Как неожиданный гром в ясном небе.

«А-а-а! Да кому здесь взяться? Откуда? Трусишь уже? Не трусь! Замахнулся – так бей! Хоть раз в жизни! Сразу чтобы! И без сомнений!»

Что-то хлопнуло, по-голубиному вспугнулось сердце. Ещё раз. Еще. Будто в огромные ладоши кто. «Да капот это! – догадался Николай. – Отстегнулось что-то. Душа заячья!» А жаром всего так и обдало. Пот горячий покатился по лбу, по спине. Эхо от этих хлопков звонко отозвалось в груди. Нет-нет, отдышался, успокоился немного.

Въяве увидел после метельные Борки. На улице и далеко вокруг до рези в глазах бело, сине, солнечно. И тихо. Вот из-за поворота в белую, синюю, тихую улицу медленно входит, втягивается большая толпа похоронной процессии. Толпа тёмная, только гроб с телом Валерки красный, и он будто плывёт на плечах водителей. Вся в чёрном, с припухшим до посинения лицом, ничего не видя вокруг себя, вслед за гробом идёт Валентина. С мальчишкой на руках? Нет, без мальчишки. Ему рано ещё видеть это, он ещё слишком мал, его оставили дома. Идёт Валентина или её легко несут на руках под мышки. И ещё, и ещё идут. Все свои, знакомые. И мать идёт, в душе благодарная богу, что не её сына несут на плечах бездыханного, не её Николая. Все-все знают причину гибели Валерки: его не пощадил мороз. Да, мороз! Один ли мороз?

Идёт, идёт медленная тёмная похоронная процессия. А где он. Николай? Со всеми вместе? Нет, он не может, он выдаёт себя тем, что стоит на отшибе, в сторонке. Лучше бы не приходить сюда, но и не прийти не может, это сверх сил его – не прийти. И вдруг тишину прорезает долгий истошный крик: «А-а-а-а...» Это Валентина. Она чутьём своим угадала всё, что случилось в сычёвской низине. Она судорожно протянула руки в сторону Николая, запоздало прося пощады. Сделала шаг к нему, покачнулась, встретившись взглядом с его дикими горячечными глазами, медленно начала падать, вся подламываясь. И упала. Люди не поддержали её. Люди оцепенели от страха и, не сморгнув, смотрели на Николая. А Валентина извивается на белом снегу. И мать... Её губы плотно сжимаются, лицо делается белее снега, суровеет, взгляд тяжелеет. «Это ты-ы-ы?» – вскрикивает она.

И вновь кабину будто кто-то качнул – нетерпеливо, требовательно. Хрустнуло даже что-то и новым, хлёстким эхом отозвалось в груди.

– Да пошли вы все! – взвизгнул Николай, скрипнул зубами, переметнулся на просторном сиденье. Замер. Почему-то отчётливо вспомнилось, как его Цыган, упругий, но малорослый пёсик, смело выскочил за калитку, почуяв чужую собаку. Выскочил и тут же, беспомощно скуля, попятился. А по дороге, совсем не обращая внимания на Цыгана, задумчиво глядя перед собой, шёл рослый красавец-кобель. И только когда он удалился на порядочное расстояние, Циган подал голос. И Николаю будто почудилась в том голосе ярая ненависть к красавцу-кобелю и не менее ярая ненависть к себе, к своему бессилию, к своей нерешительности. И эта ненависть к себе, казалось Николаю, была замешана на таких горьких слезах, которыми плачут редко, может быть, раз в жизни.