Костёр на снегу

 

 

 

Лес кончился отрывисто, уступом, и глазу открылось курящееся метелицей поле. Здесь, на открытом месте, ветер гулял вовсю. Сразу же начала падать температура воды в двигателе.

Николай остановил машину, налегке выпрыгнул из кабины, и морозный ветер тут же опалил лицо, руки, пронизал брюки, фуфайку.

– Чёрт бы тебя побрал, погодку такую! – чертыхался Николай, завязывая тесёмки на стёганом капоте двигателя. Вскочив обратно в настывшую кабину, зябко передёрнул плечами, втянул голову в ворот фуфайки.

Мотору, защищённому от ветра толстым капотом, сделалось тепло, и тепло это потянулось в кабину. Впереди же лежал путь в полсотни километров, а темнело совсем не по-хорошему, щемяще-тоскливо темнело.

В колею успел набиться свежий снег, и лесовоз шёл натуженно, на второй-третьей скорости.

«Проскочу сычёвскую низину – моя взяла. Не проскочу – труба делу, ночевать возле моста», – обдумывал Николай дорогу.

Не велика новость ночевать в пути, всяко было и всяко приходилось ночь коротать, такова уж она, шофёрская доля, но приятного в этой ночёвке мало, тем более в такую дурную погоду. Долгой покажется вьюжная ночка, и истомишься же в кабине, и изломаешься же весь, пока переждёшь её, тёмную да ветреную.

Под рвущимся от фар вперёд и вверх голубоватым светом через колеи тысячами змеек ползла тонкая позёмка. Но с каждой сотней метров, преодолённых лесовозом, змейки утолщались, росли на глазах, кое-где соединялись в общую лавину.

«Эх, проскочить бы. А там верхом дорога пойдёт, там снегу не за что зацепиться», – поторапливался Николай, выжимая всё из тяжело груженного толстыми соснами лесовоза.

Дорога повернула к мосту вдоль толсто запелёнутой в снега речушки. Ветер теперь налетал сбоку, и уже не косицы тянулись через дорогу, а лежали переносы, и чем дальше, тем шире. Машина натыкалась на переносы, сбрасывала скорость, взвывала, а тяжесть груза мешала маневрировать. В одном таком переносе лесовоз вовсе остановился. Пришлось сдавать в обратную, разгоняться и преодолевать препятствие.

И вот впереди, насколько хватало света фар, открылась снежная гладь, наглухо перекрывшая дорогу. Лишь кое-где на этой глади обозначались развалы снега, над которыми бурно работал ветер, забивал их, выравнивал, скрадывал следы недавно прошедшей машины.

 

«Кто бы это мог быть? Неужели пробился, ушёл? Не может быть. До него добраться бы, – думал Николай, чувствуя, что лесовоз вот-вот остановится. – Если уж ночевать, то вдвоём всё повеселее, всё время в два раза скорее побежит».

Лесовоз остановился, и по всем приметам основательно. Теперь уже ни назад, ни вперёд. Никакой раскачки, так необходимой при буксовке в снегу.

Николай выключил зажигание, фары и в установившейся тишине прислушался к вою ветра. Резкий, порывистый, он покачивал машину, будто пытался сбросить её со своего пути.

– Ну, поработай, поработай, – говорил Николай с ветром, завешивая старенькой фуфайкой дверцу кабины, в которую бил ветер. – Поборись, поборись... Погрейся малость.

Пожевал ветчину с хлебом, остатки тщательно завернул и убрал в багажничек. Выключил кабинный плафон, натянул фуфайку до ушей и вжался в угол кабины.

«Мать с ума опять будет сходить», – вздохнул Николай, представив, как мать всю-то ноченьку простоит у окна, вглядываясь в темень, вслушиваясь в ветер. Всю-то ноченьку будет представлять, где теперь сын её, жив ли ещё, или нашёл в снегах свою погибель!

 

Мать не уважала работу сына, говорила: «Надо же, чем увлёкся! Рисково уж шибко. Если не ты на кого налетишь, то на тебя налетят. Или, хуже того, сам себя задавишь. А то и замёрзнешь где».

Мать есть мать. Она родила сына, выкормила его, и сын должен быть при ней живым и здоровым. Будет он таким – будет и мать пребывать в покое. Да чтобы у её взрослого сына свой сын был. Чтоб дом не пустовал, чтоб не бегала она по соседкам погреться душой возле их внуков. Немного совсем надо матери, не о многом она со вздохом мечтает, но и это желанное немногое пока не сбывается...

Валентина?

Да, она. Свободен Николай от Валентины, но свободен по людскому разумению. Не получилось, говорят, ну и не получилось. Не в петлю же лезть теперь. Найди другую и живи, как живут все люди. Эх, люди, люди!

Теперь уже протяжно и глубоко вздохнул Николай, как вздыхают все люди, на сердца которых легла непомерная тяжесть. Вздохи эти очистительные, полегчало и на сердце Николая, посветлело, подступила дремота, принялась окутывать, туманить сознание.