Числа

Ч/Б

Пейзаж таков: на землю валит снег.
А белизна какая! – Больно векам…
И бесконечно чёрный человек
идёт на снег, по снегу и под снегом.

Ни данных, ни деталей, ни следа –
бесследен. Одинок и одинаков.
Он только здесь – ни «где» и ни «когда» –
дырой в листе и точкою от знака

вопроса – о длине его пути
и плате за короткую отсрочку.
И бесконечно белый снег летит
навстречу, – чтоб закрасить эту точку…

Большая собака

Большая собака брела по осеннему лесу,
печалясь тому, что в лесу точно так же нет места,
как нет ни в жилье человечьем, ни в своре собачьей...
Собака искала, где лечь ей… Собаки не плачут.

А ветер сгущался, и холод спускался из неба.
Собака нашла под мангалом прокисшего хлеба.
Собака в какую-то рытвину всунула тело.
И тело спасалось. И шерсть поминутно густела.

Собака из рытвины корни жралá и бруснику,
к утру становясь постепенно всё более дикой,
из всех своих чувств ощущая одну лишь усталость,
поскольку ни веры, ни верности в ней не осталось.

Поскольку и вера и верность даются судьбою,
большая собака с рассветом осталась собою.
Поскольку свобода – во всём, и запреты не вправе,
большая собака пришла к ней, замёрзнув в канаве.

Собака заснула, во сне получив, что хотела.
Хозяин пришёл, протрезвев, и нашёл её тело.
Хозяин немного поплакал, сходил за лопатой.
Большая собака осталась в лесу…
Так и надо.

Норд-Зюйд-Норд

...я пишу из туалета:
тут свежо и больше света,
нет соседей, есть бумага
и открытое окно.
Ночь. Россия. Жмут колёса.
Путь не крёстный и не постный,
но вопрос: «зачем я еду?»
актуален всё равно.

Пораспиханы баулы.
День насуплен, люди – снулы,
горизонт как час – неровен,
и просрочено пивко ...
А базар! – пошлей не встретишь.
Этот путь – народный фетиш,
и не слиться с этой массой
очень-очень нелегко.

Впрочем, я ещё не слился.
У сортира хвост скопился.
Жму педаль и вижу шпалы –
понимаю на весу,
что чреват мой путь не боле,
чем потерей силы воли.
Впрочем, риска нет: до цели
и бессильных – довезут.

На фига мне униженье
сквозь чужое предвкушенье
жизни беспричинно сладкой
ехать полному тревог?
Но и это всё не ново –
сяду! Сяду в подкидного
убивать тоску и время
самой южной из дорог…



            *   *   *

Я дышу прибойной гнилью…
Не допить мне чачу – вылью.
Вкус убогий раздражает
так же точно, как бока
этих дур из целлюлита,
сплетен, тряпок, общепита,
для загара крема, глазок,
недостроенных пока,

их мужей рогопузатых,
продавщиц, водил усатых,
пар счастливых и – семейных
с парой деток на хвосте…
Д-дурачьё! – Сгорят-облазят.
бабы-суки ходят-дразнят
мужиков-козлов обзором
и расслабленностью тел.

Боже, боже, как же я – тут?!
Знать, придётся выпить йаду…
Или, в новые кроссовки
влезши, в горы сигануть.
Проще, правда, взять полбанки,
чем в свои, но всё же рамки,
втиснуть путаницу мыслей
да распутать как-нибудь.

Я – не скот! Я – рыцарь стопок!
Ваших муравьиных тропок
мне – без надобности… «кстати, –
л-любопытнейший маршрут»…
Надоели чайки, жопы!
Я ж объездил пол-Европы!..
«Не бывали?.. Я бы тоже…
Вы тут с кем?.. Вас как зовут?»



            *   *   *

Я чешу, где шелушится.
Сталактит в руках крошится.
Нужен мне, или не нужен –
ноль пять евро – не цена.
Впрочем, денег поистратив,
я вопросом «чего ради»
перестал терзать сознанье:
дайте к истине – вина.

Лучше чачи? Я согласен!
У меня – коньяк в запасе.
Думал выпью – пораскину
чем осталось от мозгов,
о своей и прочей жизни.
Да всё как-то… Видно, скиснет.
горы в висе, словно груди, –
облачка вокруг сосков.

Пляж, газеты, оригами…
Я прибавил. Так, – боками.
И заметно оживился –
мне б всё эту или ту.
Подгорел. Теперь облажу.
Из тени глазами глажу
силуэты против света
и детали на свету:

волоски, ключицы, лямки…
Я гляжу на них из рамки
щедро выделенных КЗОТом
отпускных рублей и дней.
Эти чайки, эти попки…
Я ползу наверх по тропке,
и чужой недоброй воли
сила тает вместе с ней.



            *   *   *

…полдень. С мокрой проводницей
мне бы лечь, да лень возиться.
Будет станция и пиво,
в карты ждёт играть сосед…
Я везу домой ракушки,
фотку Зары и подружки.
И подружкин странный номер. –
Та – дала, а Зара – нет…

Вот об этом и базары.
Вспоминаю лифчик Зары.
что под ним – совру соседу,
(выйдет скво его едва).
Мы болтаем без умолку.
Жаль, парнишка влез на полку:
нам его так не хватает –
чтоб дурак был два на два.
 
Дует в щель истёртой рамы.
У меня опять все дамы,
обсуждаем пиво, шмотки, –
чё почём и всё подряд.
Наши вещи как живые
толстые сторожевые,
что уснули мордой в лапы
в ус не дуют и храпят.

Я пишу из этикета.
Мне уже не нужно это –
мы с соседями похожи,
как деревни за окном.
Всё одно – поля, бурёнки,
загорелые ребёнки.
Мыслей нет. Меня ласкает
и опутывает сном…

ИцырК

          «Пока народ безграмотен,
           из всех искусств важнейшими для нас являются кино
           и цирк»
 
                В. И. Ленин

Я бы мог написать невесёлую повесть
про химеру, которою сделалась совесть,
  про кошмарный изгиб её ног,
  меж которыми хлещет поток
  чёрным облаком под потолок,
  как она из людей тянет сок ...
  А про совесть – я так бы не смог.

Или, скажем, я б песню издал на виниле,
в ней бы мёртвые люди живых заменили, –
  будто кто-то им власть, типа, дал
  над землёю, и – «мёртвый восстал»!
  Я вопил бы, басил, скрежетал,
  может – в панке, а может – металл...
  Про живых – ничего б не издал.

Впрочем, главный пока инструмент – кинолента.
Я про душу бы снял, то есть – про экскременты,
  что получатся после лапши,
  что нарежут тупые ножи,
  из души – только нос покажи...
  А про душу – хоть пой, хоть пляши –
  в кинозал не придёт ни души.

В общем, много каких я бы выдал шедевров.
Мне, поверьте, не жаль ни таланта, ни нервов
  воплощать бездуховную связь:
  мой читатель – меж строк ищет грязь,
  кинозритель – жующая мразь,
  пьяный слушатель в ритмах погряз...
  Я бы выдал. Но пусть – не сейчас.

Я поклялся душой пред своею химерой,
что ещё послужу ей и правдой, и верой,
  всё издам, всё сниму – не вопрос,
  сей – стишок, так сказать, – первый взнос
  (от души – про кровавый понос).
  А пока, господа, – вот мой нос,
  безобразие рыжих волос,
  котелок и ботинки в полос...

Симметрия

...принимая всерьёз
               то, что шепчут шаманы над рунами,
выдавая за явь
                   бред, навеянный полными лунами,
вырывая из снов
                     дни, укрытые глиной и дюнами,
продевая сквозь мозг
                       то, что мнится мембранами, струнами,
благосклонно вкушая иные духовные мнимости,
ощущаешь – всё лажа! –
                           при всей своей веротерпимости.

Отвлекаясь от наносимого или наводимого,
отдаляясь от всех,
                 дальше всех – от себя от любимого,
отвергая и употребимое, и необходимое,
начинаешь нащупывать, если не бога единого,
то, как минимум –
                        в такт распылению личности –
несомненные признаки, скажем так, –
                                              симметричности.

Не пытаясь её показать ни волной, ни спиралями,
не пытаясь увлечься сансарами, каабами, граалями,
не пытаясь её осознать – ни куском, ни деталями,
не пытаясь привлечь
                        то, не знали б о чём, не читали бы,
всё равно понимаешь, что где-то есть, мать его, центр, и,
сам к тому не стремясь, постигаешь
                                              законы симметрии.

Потому что есть ты,
                 своей роли ни в чём не играющий,
потому что есть ты,
                    чей-то ход в сотый раз повторяющий,
потому что есть ты,
                        чьих-то там интересов ристалище,
потому что ты рад бы уже и свалить, –
                           да тебе не пора ещё.
в том и боль, в том и страх,
                            что ни тут, ни тебе, а – зачем-то там,
неизвестно кому, –
                               что-то нужное предначертано.

Что бы что-то иному открылось рассудку и зрению,
чтобы где-то сошлось примитивнейшее уравнение,
ты подставлен, поставленный на пьедестал, на колени и
на всё, что будет нужно, –
                         твоё тут не спрошено мнение.
И слова, что клинком в твоё горло сейчас упираются,
повторяются, мать их, послушно как мир – повторяются,

образуя узор, миллиардно откинутый зеркалом, –
всё всему отраженье –
                      вселенского, тщетного, мелкого,
завиток небольшой – человек,
                        целый мир, целый век его.
даже исповедь нечем закончить –
                           прощать как бы некого.
Так, себя утомив повторениями, мироздание
не приходит – ни к свету, ни к тьме, ни к концу, ни в сознание.

Потому что, пронизанное в каждой точке повторами,
оно тоже – ещё неизвестно, по счёту – которое…
    Оно тоже – ещё неизвестно, по счёту – которое…
       Оно тоже – ещё неизвестно, по счёту – которое...

Незнакомка

               «а из скота нечистого возьми по два,
                мужского пола и женского»
 
По вечерам в начале пятого
перестаю соображать.
К воде тащу себя измятого
с бухлом в окурках полежать,
 
где каждый вечер, за шлагбаумами,
почти все пьяные, в трусах,
быдлоэлита с яжемамами
гудят об алых парусах.
 
Над озером скрипят уключины,
и раздаётся женский мат.
Все нервы мира перекручены,
всё происходит невпопад.
 
Всё для другого предназначено,
и было создано другим,
как будто мир, шелками схваченный,
всего лишь только снится им.
 
Здесь – озеро мой друг единственный.
В нём, как в стакане, отразясь,
бушует влагою воинственной –
во мне – их алчность, похоть, грязь.
 
Вот из воды вылазит барышня,
на вид ей 40 – 43,
а я борюсь с соблазном давешним
узнать, что у неё внутри.
 
И этой скромною уступкою
я сам собою поощрён,
смотрю на штуки, что под юбками
обычно спрятаны у жён.
 
Иначе эту вот эстетику
я б рассовал без лишних слов
по чёрным мусорным пакетикам
в помойки четырёх дворов,
 
или – в пространства меж кореньями,
чтоб пригодились на века
татушки с траурными хренями
и в кольцах жирная рука.
 
Но та – вся в каплях: «эй, задумчивый!..»,
и – липнет терпкое вино,
глухие тайны мне поручены,
и чьё-то вымя вручено.
 
Осознавая «счастье – то ещё»,
я лепечу ей сквозь года:
«ты, право, – пьяное чудовище»,
но попадаю не туда.
 
И, странной близостью закованный,
я слышу, как она гласит,
что я – маньяк, что я обдолбаный...
Но кто-то мягко жмёт «exit».
 
И дышит свежими порезами
моя упругая стезя.
И, медленно пройдя меж трезвыми,
я ухожу, куда нельзя.
 
Три измерения, как три стены.
Четвёртое – под кирпичом.
Ведь, если и в вине нет истины,
всё остальное  – ни о чём.

Волшебное утро

Светло... светло настолько, что не слышно –
звенит ли измороженный вагон,
подкатывающий коньково, лыжно –
как в облако, как в воду, как в огонь ...

Дивясь потере собственного веса
в лишённой гравитаций пустоте,
железные колёса жмутся к рельсам,
как впадины и выпуклости тел

людей, качаемых задумчивым составом
под волнами невидимых ветров –
нестройно, как надломленные травы,
усеянные тяжестью плодов.

И – позади разлуки и простуда,
для всех, до света дотерпевших нас.
И весь трамвай покорно верит в чудо –
уже наверняка на этот раз ...



            *   *   *

...рукав стирает чудные картинки,
кондукторша измята, как сурок,
мороз вползает в зимние ботинки,
мурлыкает и греется у ног...

Перчатки

Дамы и зелёные девчатки
все теряют правые перчатки,
у меня их дома – стопицот.
Если на кусте или оградке
две недели провисят перчатки,
то никто за ними не придёт.

Дамочка перчатку понемножку
забывает, как хозяев кошка,
и решает, новые надев,
поскорее позабыть оплошку,
и летят перчатки на дорожку
с юных дев, как впрочем, и не дев.

Вязаные, кожаные, замша,
хлопок, флис и шёлковые даже –
помнят руку как секретный код.
Этот код запомнен лишь однажды,
он уже не для перепродажи.
У меня ж для этого – комод.

Сделайте попроще ваши лица,
ни к чему больницы и полиции:
даже если я маньяк и мразь,
нити ваших душ и отношений
собираю не для извращений,
просто – чтоб не втаптывались в грязь.

Каждый жест людской – живой, упругий –
словно круг в воде. И в этом круге
мир запоминает сам себя.
С этой памятью нет большей муки,
чем налазить на чужие руки,
целое на частное дробя.

Потому что пара её тоже
будет ждать – на вешалке в прихожей –
и реальность на себя тащить,
ну, а та – не сталь, скорее – кожа:
покряхтит, потянет сколько может,
да и разойдётся, затрещит

– на микрон. Не видно, не смертельно.
нами поминутно, понедельно,
через хохмы и телеэкран
жизнь воспринимается постельно –
левое и правое отдельно.
И обилие душевных ран

списываем на её изъяны.
Мол, душа – предмет ранимый, странный.
Телу, мол, здоровому – видней,
для чего блуждают обезьяны
по земле, теряя постоянно
то перчатки, то – что поважней...

5 сантиметров

Жуя бутерброд с колбасой и уставясь в окошко,
сидел как-то в рюмочной грустный и малость поддатый
немного похожий на старую толстую кошку
мужчина с короткою писькой и низкой зарплатой.

Он был инженером глухой постсоветсткой шарашки,
в окне были сумерки, день был короткий и мрачный.
На нём были куртка и джинсы, на джинсах – подтяжки,
поскольку фигура «не ах», и фасон неудачный.

Мужчина на всё отвечал «я не знаю» и «вроде».
Он был недовольным судьбой, недоверчивым к чуду –
зайди он не в этот шалман, а, буквально, напротив,
он встретил бы Колю, приятеля по институту.

Тот Коля бы с ним поболтал, по предплечью похлопав,
про то «как когда-то они…», о делах, о зарплате,
про фирму, где Коля стал дьявольски близок файфтопу,
про место в той фирме под солнцем, вакантное, кстати.

Мужчина в дремучем КБ проектировал миски,
а там – те же миски, но только – для нефти и газа.
Зато всё большое – зарплаты, амбиции, сиськи!
И фитнес от фирмы бесплатный – в неделю три раза.

Хорошие скидки в продвинутой клинике модной –
для лучших клиентов – сезонные и – c сантиметра,
два дня поболит, и вот ты – во все щели пригодный!
А самооценка какая – хоть ссы против ветра!

2 дюйма всего-то – от чмошника до человека!
Доверься герой наш судьбе, а не смейся над нею,
была б у него иномарка, костюм, ипотека
И главное – писька! – на 5 сантиметров длиннее!

Что ж, выбор распивочной – дело всегда роковое.
Вошедшим не в те ворота даже чёрт не поможет.
Герой не попал в своё будущее деловое,
смекнув, что в нём водка на 40 процентов дороже.

Но разница в ценах – ещё не последняя мера:
представьте, в тот вечер в угрюмых фонарных потёмках
по улицам ангел шатался, ища инженера,
и счастье его на груди согревал, как котёнка.

Оно ни рублём, ни рулеткою не измерялось.
Простое – надёжней валюты и ближе, чем кожа –
оно выручало всегда. Оставалась лишь малость:
чтоб ангелу встретилась эта унылая рожа.

Ведь, долго готовя детали рождественской сказки,
он всё рассчитал, только шла она не по расчёту.
И я не уверен в её голливудской развязке,
поскольку терпенье у ангелов тоже ни к чёрту.

Степь

Однажды человек, придя в свой дом,
застал в нём женщину в халатике без кружев.
Она готовила какой-то ужин,
болтая с мамой, дочкой и котом
 
одновременно. Человек, присев,
молчал и с грустью думал: «Вот те на:
унылый быт, законная жена...».
Кота и дочь погладив, ужин съев,
 
он вышел. И опять пришёл домой.
Опять застал в нём женщину, но эта
была раскрашена, раздута, разодета.
Вокруг неё гостей дымился рой,
 
водоворот. И человек прилёг.
Лежал и молча думал: «Вот те раз!
Где чуткость рук? Где нежность милых глаз? –
Унылый узаконенный подлог...»
 
Сомкнув глаза, он видел дом во сне,
где, словно кот урча, он льнул к жене,
где лиц водоворот, и кот, и ужин,
и дочь, и сын. И всем он очень нужен.
 
Но сон стекал ознобом по спине
и становился леденящей стужей,
в которой страшно быть отцом и мужем.
Страшней, чем боль. Страшней, чем на войне.
 
И – никаких «прости» и «либо-либо»,
ни звука никому, как ни вопи...
Вдали, в ночи, в мертвеющей степи
он говорил: «Люблю тебя… Спасибо…».
 
В ответ звенело: «Спи, любимый, спи».

Числа

В холодном лесу в понедельник мне встретился бог.
Я сам не заметил,
как мы перешли с ним на «ты». И я тыкал: «Сынок,
чего же ты не светел?»

А он отвечал мне, как хор непослушных детей, –
тысячеголосо –
про десять в какой-то там степени разных затей
и разных вопросов,

что, пусть не за всем, но за имиджем нужно следить,
и в ельнике стылом
сверкать не пристало, что любит вот так походить –
опущеннокрылым,

что в радости – так вот не встретишь в лесу чудака
на слово-другое...
Вещал он, рассевшись на ветке, как будто слегка
качая ногою.



            *   *   *

Болтали – о детях, погоде. Я благодарил,
он явно смущался.
Я чаю из термоса чуть не на силу налил, –
он пил, обжигался,

хвалил... «Ну а водкою-то – не греши, угости», –
промолвил он странно.
Рука потянулась, но я удержался: «Прости,
с тобою – не стану».

Он хмыкнул. Печально допил остывающий чай
с матрушкой и мятой.
«Спасибо на том...» – «...Ну, я ж ведь не во грех, не серчай!» –
«Понятно, понятно...».

«Ты, господи, тут не замёрзни, – стемнеет к пяти.
Пора мне, пожалуй...».
Он буркнул в ответ: «Что ж, бывай...». Но куда-то идти
душа не лежала.



            *   *   *

Минута, другая... и ельник из виду пропал.
Ужасно скучая,
я вышел к опушке и разом всю водку убрал,
запив чашкой чая.

И тут же все числа, дороги, часы и дела
упали и смялись.
И ветки рябинника, заиндевев добела,
как дети смеялись.

Повсюду звенели невидимые голоса,
как будто скитальцы.
Тянулись, как к золоту, мёрзлым туманом в леса
костлявые пальцы.

И холод привычно везде и во всём побеждал –
почти без усилий.
А что до меня – я и вовсе спокойно лежал
довольный и синий.

Покуда откуда-то сверху с притихших берёз
убийцей весёлым
не спрыгнул седой, беспросветный, глубокий мороз
с осиновым колом...



            *   *   *

Но прежде того, может быть, за секунду, за миг
ногою, недобро
какой-то седой, беспросветный, глубокий старик
пихнул меня в рёбра.

...Шли молча. Признаться, я еле за ним поспевал
к дороге, жилищу.
Ощупав себя, я ощупал карманы и мял
промокшую тыщу.

«Спасибо, отец... Может, вмажем? Айда угощу?» –
Он сморщился странно,
потом усмехнулся и хлопнул меня по плечу:
«С тобою не стану –

ты что-то не светел...» ...Мы оба взглянули наверх –
по-своему каждый.
Потом попрощались. И то, что уже был четверг,
казалось неважным.

Видеоролик

На мелодию жизни коротенький видеоролик:
человек за столом, упирающимся в подоконник,
океан заполняет дом канонадой своих гармоник.

Человек шевели́т рукой, словно дразнит чаек.
Запах моря проник во всё: в холодильник, в часы и в чайник,
в человека, который давно его не ощущает...

Успокаивается шторм. Облака золотым карнизом
обрамляют пустынный пляж, обдуваемый тёплым бризом.
Остывает налитый чай, и бормочет в углу телевизор.

Человек что-то хочет сказать, на бумагу словами сползая,
а тем временем темнота, не холодная, да и не злая,
покрывает и море, и пляж, вид в окне до окна урезая.

Бриз шевелит листы на столе и волнистые шторы,
перемешивает слова, и не ясно, – важнее которые?
Человек закрывает окно. Тишина входит в дом, словно воры.

Человек долго трёт глаза. На отсиженных в хлам суставах
ковыляет в постель – почивать, так сказать, на лаврах,
насладиться сном, где нет правых и нет неправых...

В музыке – финал. Кода длится довольно долго.
В тёмном спящем доме открывается дверь где-то сбоку.
Человек выходит под звёздное небо – к богу.

В спину дует бриз и подсказывает дорогу.

Волжское

Давно устав от вихрей яростных атак,
сбежав от дел, от бабы и привычек,
выходит на воду, нахохлившись, рыбак
высиживать холодную добычу.

Над ним клубится потревоженный туман,
под ним грустят разбуженные рыбы
и на наживку не клюют – держи карман!
Хотя теоретически – могли бы.

Воспоминания досадно моросят,
их память выбирает как слепая.
Рыбак накатывает 250
и сразу благодарно засыпает.

Его сознание не держат якоря,
оно гребёт в своей воздушной лодке,
за привередливость сазанов не коря,
по воле волн и скоропальной водки.

Пейзаж безмолвствует, но слово «выходи»
в неслышном шелесте незримых вёсел. –
Душа выходит из резиновой ладьи,
бросая в ней всё, что рыбак не бросил.

Душа кидается в туман, как в белый свет,
и наслаждается отсутствием картины,
она несётся будто в левой полосе,
хоть знает, что все полосы едины. –

Как будто – Кама ли, Ветлуга ли, Ока,
Шексна ли, Вятка, Агидель, Сухона –
одна мечта, один маршрут, одна река,
один кумир, одна на всех икона.

И близок каждому и грандиозен лик,
но – слой чего-то вроде белой пыли
его надёжно скрыл от глаз. Аллах велик! –
Икона – есть, а лика – нет. Приплыли.

Все времена ища, пред чем упасть,
нашли туман и присно, и сегодня.
Надежды, как оторванная снасть,
осели в Каспий, будто в преисподней.

Чьи крови вашею разбавлены водой,
Сура, Молога, Агидель, Ветлуга?
Чья память илом устилает ваше дно,
за веком век цепляясь друг за друга?..

И вроде бы уже умчавшись далеко,
но в пустоте споткнувшись, как на кочке,
душа утрачивает цели и покой,
и – Иншалла! – приходит к прежней точке.

А в ней – давно вовсю играет поплавок,
туман рассеялся, вода сверкает.
Рыбак не чувствует затёкших рук и ног.
Рыбак мычит, но всё же подсекает.

И, вдоль борта уже подсачек волоча,
душа азартно посыпает матом.
И держат их в реке два старых кирпича,
обмотанных ворованным шпагатом...

 

... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: