Время наших надежд

 

 

 

Я получил от Иры письмо. Не из рук в руки и не по почте; мне передал его Андрей, а ему, верно, его несостоявшаяся муза. Это было неожиданно и приятно. Я небрежным жестом героя-любовника бросил его в сумку: потом почитаю, – а душа ликовала; сам Горовиц в ней играл первый фортепианный Рахманинова; Маяковский рубил громогласную футуристическую правду со сцены «Бродячей собаки»! В тот момент в душе не осталось пустот: исконно мужское довольство самца заполнило ее снизу доверху, не поместилось, хлынуло через край и вязкой сладостью растеклось в животе… Но после прочтения я был взбешен! Нет смысла описывать причины, все эти зудящие в голове «как – что – почему», я приведу письмо полностью, от строчки, до строчки.

«Ты дрянной, ты самовлюбленный, ты не мужчина! Или просто дурак из дураков! В тот вечер я поехала только из-за тебя, а ты, вместо того чтобы поцеловать меня, обнять, просто сесть рядом, устроил восторженную комедию с чтением стишков!!! Идиотизм… Зачем я тебе пишу это? Да чтобы в следующий раз, когда на моем месте будет другая претендентка на роль музы, ты не упустил ее так же бездарно как меня! Какие вы все поэты-романтики идиоты! Хоть что-то человеческое в вас есть? Желания? Страсть? Готовность действовать, а не стоять на месте? Увидел меня, додумал образ… Для чего? Чтобы пылинки с него сдувать? Бояться прикоснуться? Посвящать стихи и называть Беатриче?.. И при этом трахаться с обычными, земными женщинами? А я не богиня, я тоже земная! И желания у меня обычные, земные!

Я уж потешу твое самолюбие, – я не спала с твоим другом! Черт! Я даже имени его сейчас не помню… Он не сказал тебе об этом? Наверное, сложно в это поверить, но ты уж постарайся. Хотя не буду скрывать, мне очень хотелось секса. Но еще больше мне хотелось, чтобы ты поверил, что у нас был секс…

Ты так превозносишь свою любовь с первого взгляда, так восхищаешься ее, веришь в нее, но почему при всем этом ты мне отказываешь в возможности такой любви?.. Кричать что люблю тебя, не буду, сейчас уже не уверенна, но в тот вечер происходило действительно что-то волшебное, настоящее! И ты сам своим поведением его закопал! Ну почему ты молчал и продолжал пить пиво, когда увидел, что друг гладит мои колени? Или ждал, что я закричу? Дам ему пощечину, как целочка-недотрога? А мне, представь себе, было приятно ощущать мужскую ладонь на своих коленях. И еще грустно от того, что это не твоя ладонь. И еще стыдно за тебя, что ты ведешь себя как последняя тряпка!

А сам себя, небось, мужиком считаешь: трахнул двух подруг по – очереди! Но гордиться-то нечем, любовь проворонил. И мне все равно, что ты думаешь обо мне: дрянь я, шлюха или что похуже; я допишу это письмо и начну тебя забывать, и забуду, и буду ждать, когда в моей жизни появится настоящий мужчина. А он появится, рано или поздно, и ему не надо будет ничего объяснять, ни на что намекать. Он просто обнимет меня и скажет: ты моя! – и я поверю ему, будь он поэт, бандит или садовник!

Не пиши мне ответ и не пытайся меня найти. Нам больше не о чем говорить. Я сказала то, что должна была сказать, то, что ты обязан был услышать. И на этом поставим точку.

P.S. Большое спасибо за поцелуй!»

Это было хуже пощечины: плевок в спину, нож в душу! Меня мелко трясло от бешенства, а самое обидное было в том, что мне нечего было возразить. Как муха бьется о стекло, стремясь вылететь на улицу, так я тщетно старался найти в хлестких строчках лазейку, чтобы вырваться и отменить гулкую правду письма. Безрезультатно.

Через Андрея я узнал, где находится ее институт, и на следующий день ждал ее у дверей на выходе. Не то чтобы совсем мне было плевать на запрещение о встрече, но последняя строчка письма давала мне право на личный разговор. Да и запах надкушенной карамели не выветривался из головы.

Она вышла, вся такая же легкая, воздушная, чему-то улыбаясь сама себе, и зацокала монетками каблуков по асфальту. А сердце мое против воли забилось быстрее, вторя такту ее шагов. Я смотрел на нее не отрываясь, и она, верно почувствовав мой взгляд, обернулась… Момент истины!

– Здравствуй, – сказал я, сглотнув.

– Здравствуй, – ответила она.

И я снова не знал, что мне сказать, как начать разговор, зная, что как только открою рот, то провалюсь в трясину собственного косноязычия. Молчание затягивалось. Кому и что я хотел доказать? Зачем пришел сейчас сюда? Да ведь просто так, чтобы еще раз увидеть ее, посмотреть в глаза, улыбнуться… И никаких разговоров не надо, никакой сложности.

– Я пришел, чтобы еще раз увидеть тебя, – сказал я.

– Ясно, – ответила она.

Пора было уходить. Но еще одну фразу я должен был сказать. Именно сейчас и только для нее.

– Большое спасибо за танец!

Я развернулся и пошел прочь, и каждой клеткой своего существа чувствовал ее напряженный взгляд. А когда до поворота за угол оставалось не больше семи шагов, звонкая музыка ее каблуков заиграла за спиной. Я остановился, а музыка усиливалась и приближалась ко мне, и на ее апогее я обернулся. Ира остановилась совсем рядом, положила мне руки на грудь.

– Там… В письме… Я много всего сгоряча написала. Ты прости меня!

– Уже. А ты меня!

– Давно. Поцелуй меня, пожалуйста, как тогда…

К запаху карамели добавился вкус лесной мяты, и муза воскресла.

  

 

На моей памяти, первый раз Андрей отказался от пива!

– Ну его, к черту. Давай просто посидим.

Скамейки были мокрыми от дождя. Город пьянел от запаха влаги, листьев и солнца, и все пьянело вокруг. Вылезали из своих укрытий коты, мелко встряхивались и глядели вокруг ошалелыми глазами. Предчувствие лета носилось в воздухе.

Андрей забрался на скамейку.

– Не понимаю этих баб, хоть убей!

– Что опять?

– Все то же…

– Муза?

Андрей скривился, словно лимон надкусил.

– Тут сложнее! Я и себя не понимаю! Когда она гуляет со всеми подряд, я с ума схожу, готов на стены лезть. В такие моменты, даже не знаю что лучше: ее отметелить, или самому в петлю. И ведь ничего, ничего не помогает… – Он сжал кулаки. – А когда она со мной постоянно, смотрит ласково и все такое… То есть, я уверен, что она только со мной, и так оно и будет, – тут мне становится скучно. Вот песню новую услышал, балдеешь от нее первые недели, а потом заслушаешь до дыр, так заслушаешь, что каждую строчку, каждую ноту заранее знаешь, – и уже не тот кайф. И чего-то нового хочется! Вот и с Леной один к одному. А как она снова гулять начинает, так и во мне взрывается что-то… Бред! Достоевщина какая-то!

– Я думаю, любит она тебя! Потому и гуляет! Чтобы твоя любовь не дремала.

– Да это все как раз понятно, – ответил Андрей, – а вот что делать с этим, ума не приложу.

– Не знаю. У нас с Иркой по-другому все.

– Да и с вами понятно! Голубки! Нашли друг друга.

– Ты злишься? На меня?

– Извини… Я не в себе что-то последнее время…

Андрей и правда неважно выглядел. Утомленные глаза и какая-то смутная неизбывная мысль под переносицей. Он внезапно зажмурился, словно отгоняя мираж.

– А вообще ерунда все это. Авитаминоз. Весеннее обострение.

– И давно она?.. Ну…

– Месяц. На звонки не отвечает, бросает трубку, как только голос мой слышит, в гости не заходит.

– Зайди сам!

Андрей закашлялся.

– У нас по-другому все. Совсем не так, как у людей. Если я первый – это вообще конец всему! Тут Лену знать надо. Все случайно должно получиться, как бы само собой.

– А с чего ты взял, что она гуляет?

Он усмехнулся.

– Я же говорю, тут знать ее надо. Не будет она одна сидеть… И дня не будет.

– Хочешь, я у Иры узнаю, что, да как. Они подруги все-таки.

Он покачал головой.

– Так только хуже будет.

И вдруг резко встал, заходил из стороны в сторону; потом остановился и внимательно так на меня посмотрел.

– У меня крыша едет на этой почве! Серьезно! Я еду в метро, гляжу на женщин и думаю: вот эта пол часа назад кому-то делала минет, хотя по ней и не скажешь даже (губки напомажены, взгляд скромный, коленочки сведены); вон та дает всем направо и налево, оторва конкретная, взгляд блядский… Рыженькая с короткой стрижкой в конце вагона с утра ублажала мужа, сейчас едет к любовнику, а втайне вообще мечтает с двумя мужиками одновременно… И все чинные и спокойные! Все свято уверены, что живут правильной жизнью… Они любят или будут любить своих детей, варить мужьям борщи, встречать их с работы искренним поцелуем и всей семьей смотреть телевизор по вечерам! А другая часть их жизни, которая сплетается в пульсирующем комке между ног, самым мирным образом сосуществует с той, что у всех на виду! И ведь ни совесть не скребет, ни страх потерять в один момент накопленное долгими годами… А пусть и скребет даже, пусть и страх есть, – пульсирующий комок все перевешивает. – Андрей широко раскрыл глаза, тоскливые и удивленные одновременно.

– Есть верные женщины! – мне просто захотелось возразить.

– Есть! Есть, черт возьми! И каждая такая верная (а исключений нет, уж поверь мне на слово) втайне мечтает о разнообразии.

– В сексе?

– К черту секс… В теле! Новом мужском теле! И если хранит она верность всю жизнь, то только мораль не дает переступить заветную черту… – Он замолчал, задумался и вдруг громко расхохотался, так, что прохожие стали оборачиваться, а окрестные коты навострили уши. – А свежачка-то всем хочеться!!!

– Значит, мир держится на сексе?

– А на чем еще? – Андрей посмотрел на меня как на школьника.

– Как же тогда любовь? Вот твоя, к примеру!

– У меня не любовь, а болезнь! Помешательство даже!

– Ладно, тебя не берем в расчет. Любовь моя?!

– А у тебя заблуждение…

– Значит, весь мир держится на этом заблуждении! И знаешь что? Вот только-только с Леной у тебя все наладится, ты первый же откажешься от своих слов.

Андрей медленным жестом протер глаза.

– Может быть и откажусь, но помнить буду.

Потом мы долго гуляли, прошлись по Невскому, все-таки купили пива, посидели на подкове у Казанского. Говорил в основном Андрей, я больше слушал и все думал над его словами. Пусть все не так, как он описывает и представляет себе, но если хотя бы малая доля правды есть в его словах, то сомнения по лоскутку снимут кожу с самого чистого и искреннего чувства. И процесс этот будет не остановить. Но… тогда сама любовь бессмысленна! И все внутри меня противилось этой дурацкой мысли.

А Андрей подливал масла в огонь:

– Петрарка, Данте, Моцарт, Шекспир, Пушкин… Вот ведь прохвосты! – его явно забавляла эта тема. – Как живые люди, все прекрасно понимали. Керн той еще дрянью была, о Беатриче можно только догадываться. А писали, сукины дети, о том, во что каждому человеку втайне хочется верить, но чего на свете не существует! Всемирная литература о любви – величайшая афера в истории искусства!

– Да ты заткнешься или нет? Ты мне Орлова сейчас напоминаешь.

Он пьяненько оскорбился:

– Вообще-то у меня в личной жизни проблемы. Тебе-то о чем волноваться?

– Несчастный ты наш! Решил по-дружески и мне подсобить?

– Слушай, если плевать на меня – развернемся и пойдем каждый своей дорогой… Только полтинник мне одолжи. Я на мели. – Он сплюнул. – И секса у меня месяц не было. – Глотнул пива. – И вообще! Вся эта любовь…

Андрей оборвал фразу на полувздохе…

Случайностей не бывает на свете! И все что кажется нам причудливыми узорами судьбы, зиждется на наших же мыслях. В какой-то момент, безумные и накаленные до предела, они обретают материальность. И вырождаются в событие. И их уже не остановить…

Лена вырвалась из автобуса, увлекая за собой какого-то рафинированного мальчика, мотнула головой, разбрызгивая золото длинных волос, и впилась ему в губы. Они целовались долго, страстно; мальчик гладил ее хрупкую задницу; Лена закинула руки за спину.

Что-то щелкнуло в мире в этот момент.

Андрей глядел на нее с такой любовью, что остановил время! В другом измерении остались осуждающие взгляды прохожих. Рафинированный мальчик и я… – мы были выброшены за борт в одну секунду: не Андреем, любовью его были выброшены. И если Лена, внезапно нахмурившись, оттолкнула любовника, то лишь для того, чтобы мир не взорвался… Она обернулась, увидела Андрея и… взрыв был отложен.

Потом они долго смотрели друг на друга и тихо улыбались. Мальчик все понял и запрыгнул на проходящий автобус, но я уверен, что они этого даже не заметили. Воскресли сонеты Петрарки, Керн оказалась чудесной и милой девушкой, а женщины в метро просто поехали каждая по своим делам.

Андрей и Лена пошли навстречу друг другу, обнялись и долго вот так стояли. Мне было легко и приятно на них смотреть – вечность бы так простоял, глупо улыбаясь; но я отвернулся и зашагал к метро. Оставил их один на один с таинством поцелуя…

 

 

И так ждали мы лета, как маленькой жизни! Чтобы можно было гулять круглосуточно! Песняры всех мастей, едва затронув тему лета, неизменно попадают в точку… Эти белые ночи, ночи дней короче… Что-то буйное, неудержимое начинает трепыхаться в груди, разрывая ребра; ходишь по улицам таким расфуфыренным петухом; у пива появляется свой новый вкус, летний. И еще надежды… Так их много сразу, и все милые, близкие, так и машут тебе платком из-за угла! А мыслей, мыслей-то сколько! Стоишь на Дворцовом мосту утром (вот только-только его свели), машин немного, а тебе легко и тоскливо. Но больше легко. И даже не тоскливо, просто по-особому в душе что-то петь начинает. Хоть надевай рубаху, и в поля, в люди. Можно так стоять, пока сигареты не кончатся. А придя домой, написать о чем-нибудь светлом, без натуги и не морща лоб, просто потому, что струны лета, Петербурга и твоей собственной души на короткое мгновение стали созвучны.

Орлов заявил:

– Вы только не смейтесь, но я начинаю взрослеть. И еще оставляю музыку. Один шанс на миллион, что ты станешь достоин при жизни. А в большинстве случаев – полное забвение и нищета. Я согласен на нищету, но только чтобы наверняка знать… А как тут угадаешь?

Он еще много говорил в своей привычной манере, горячась и размахивая руками…

Лето не просто время года – это подарок. Оно всегда наступает для того, чтобы было о чем потом вспомнить. А уж какими будут воспоминания – это не от него зависит. И столько надежд, сколько летом, не бывает за целый год. На весы бы их все – вот славная получилась бы куча!?

В конце августа мы гуляли с Ириной в Екатерингофском парке. К вечеру уже становилось прохладно. Краски готовились потускнеть. Это такое состояние, когда все еще в цвету, дышится легко, солнце светит ярко, с душой; но уже нет во всем этом чуде заявки на незыблемость.

Я зашел в гости к Игорю. А поднявшись до самого верха широкого петербургского подъезда, до чердачной мансарды стареющего художника, увидел то, что и ожидал: открытую настежь дверь. И привычный бардак в квартире, и застывшие запахи масляных красок и плесени… И осколки фарфора на полу: чашки, блюдца, сахарница. Не просто разбитые – растоптанные чьим-то осатаневшим каблуком. Кусочки окон, резаные края шпилей, потрескавшиеся стены. Разбитый город бился в агонии на полу старой мастерской, и никто уже не в силах был его спасти! Я присел, поднял один осколок. Еще шершавая, без обжига краска. Как засохшая кровь на теле картины. Город, созданный фантазией мастера, умер от его же руки: на фарфоре, на полу, в душе. Мне дольше не зачем было оставаться в квартире.

Ира деликатно ни о чем не спрашивала, а я не стал ничего объяснять. Да и себе самому не смог бы. Мы просто продолжили прогулку. Мы шли след во след уходящему лету, еще не догадываясь о том, что осенью расстанемся навсегда. Я не знал, что Андрей, спустя несколько лет, допьется до белой горячки и будет вынужден закодироваться, а Юрка станет одним из лучших в городе гидов-переводчиков. А со мной ничего сверхъестественного не случится: буду работать и время от времени пописывать повести, складывая их в ящик стола… Я ничего этого не знал. Мы просто продолжили прогулку, взявшись за руки, тихо улыбаясь друг другу и волшебной музыке любви. Это были наш день и наше лето. Это было время наших надежд!