Время наших надежд

 

 

 

Огромное количество людей тратят полжизни только для того, чтобы осознать собственное предназначение. Ну а что с ними происходит потом? Вот осознал жестянщик к пятидесяти годам, что больше всего на свете ему нравится вырезать модели кораблей. Но он либо испугается собственного открытия, либо сопьется от тоски, что жизнь прожита впустую; или ему станет просто лень, или не захочет показаться смешным… В этом и кроется подлость существования. И дай Бог, чтобы один из сорока жестянщиков взял в руки брус и ножовку и начал, наконец, делать что-то с любовью.

Для того и дается молодость: понять, чего ты хочешь от жизни, принять это, а приняв, – заниматься только этим до конца своих дней. Сущая малость на словах, всего три элементарных тезиса, но… сколько стен нужно лбом расшибить, чтобы перешагнуть через каждый! Сотни нюансов, тысячи обстоятельств, миллионы случайностей вклиниваются в твою свободу выбора и, наложившись друг на друга, ставят под сомнение саму возможность этой свободы. Отчисление из института, платное обучение, ранний брак и такой же ранний ребенок, автокатастрофа, внезапная любовь или болезнь, чирей на левом глазу, из-за которого не проходишь собеседование на единственно возможную работу… Вариаций бесчисленное множество! И вот жизнь становится совсем не такой, что ты видел в своих мечтах. А случайности и нюансы настолько перепутались, что уже невозможно понять, в какой момент все потекло в другом направлении.

И еще есть у молодости один каверзный козырь в рукаве – тебе кажется, что она никогда не кончится! Дни пролетают стремительно, обгоняя один другой, силы транжирятся почем зря, ибо неиссякаем и их запас; ты жадно дышишь жизнью, втягиваешь ее ноздрями, во всю грудь… И нет ничего более правдивого! И нет у этой правды конца!.. И только поэтому он наступает так незаметно. Всегда наступает.

Только на седьмой день запоя Игорь вернулся домой. Его соседи позвонили мне сразу же, я плюнул на лекции, примчался в мастерскую, но его уже там не было. Дверь по обыкновению оказалась открытой. То ли он боялся потерять по-пьяни ключи, то ли просто выходил за водкой и сумбурно скачущие мысли заводили его невесть куда, но незапертая дверь всегда являлась лейтмотивом очередного запоя. Сам он об этой особенности ничего внятного не говорил, а искать его в огромном городе было бесполезно.

Всю неделю я жил в мастерской, на учебу практически не ездил, потому что нельзя было угадать, в какой момент Игорь допьется до мысли о возвращении. И именно тогда я по-новому осмыслил его работы, все его непростое творчество в целом, коснулся надрыва его души; и устыдился этого, как будто подсмотрел чужую тайну.

Петербург изнутри, больной, мистический глядел на меня с фарфора и полотен. Он не казался придуманным – нет! лишь открывался глубинной своей сущностью. Словно не дома и арки, не шпили и башни, не каналы, не мостовые изображал Игорь, а их оголенную душу, над – смысловую природу загадочного города. И чем больше я вглядывался в эти изломанные линии, покрытые трещинами стены, тем яснее становилась душа самого художника: такая же больная, цвета свинцового неба душа! И часть ее он каждый раз выдирал с кровью, замешивал с красками и отдавал фарфору, чтобы оживить его холодную белизну.

Отдать часть души своей картине, книге, скульптуре – это и есть, пожалуй, мера таланта. Это же является и платой за истинный дар. Способных людей много, но далеко не каждого устраивает подобный размен. Часть души? Вот так запросто? Вот еще! Увольте! Чем пустоту потом заполнять?.. Игорь заливал ее водкой.

Он приполз на седьмой день: грязный, вонючий, с заплывшим лицом. Нижняя губа была разбита, на правом глазу цвел внушительный фингал. Он упал на кровать как был, в одежде и проспал двое суток, просыпаясь только для того, чтобы попить воды и исторгнуть ее обратно. Тазик и трехлитровую банку я поставил у кровати заранее. Утром второго дня он проснулся окончательно.

– Димуль… – этот хриплый голос я узнаю из тысячи. – Поставь чайник. И принеси покурить, пожалуйста.

Он нашел в себе силы встать, помыть тазик и вернуться обратно. Потом сел на кровать, снял штаны, носки, опустил ноги в тазик. Ступни были черны от грязи, пальцы скрючены. Игорь обнимал себя и мелко дрожал.

– Господи, как херово-то… Херово-то как… Лей потихоньку…

– Ошпарит.

– Лей, говорю!

Я начал медленно выливать воду из чайника.

– Вот так… Еще немного… А-а-а… Хорошо… Рассолу принеси.

– У тебя нет его.

– Есть немного, в зимнем холодильнике, за банками.

Он жадно глотал остатки рассола из трехлитровой банки; пальцы на ногах постепенно принимали естественное для них положение.

– Может врача?

– К черту, сам оклемаюсь. В зимнем холодильнике бутылка пива была…

– Я видел.

Игорь сглотнул.

– Не давай мне до вечера.

– Как скажешь.

Потом он курил, пил крепкий кофе, снова курил.

– Где пропадал всю неделю?

– Почем я знаю… Сначала у друзей, потом у блядей, потом еще где-то.

– Все деньги пропил?

Он с усилием крякнул.

– Да вроде все, раз вернулся.

Это означало, что весь гонорар за последний сервиз он прогулял за одну неделю. Тысяч сорок пять, не меньше. На то время это были серьезные деньги.

– Круто. Что дальше делать будешь?

– Черт… Ну хоть ты не тошни на нервы. Откуда я знаю?

За сорок три года своей жизни он так и не знал, что делать после очередного запоя. И в этом тоже угадывался своеобразный каприз судьбы. Вечером он выпил пива, и ему полегчало.

– Зачем ты пьешь? – Мне было все равно, но хотелось послушать его объяснение.

– Тошно становится, вот и пью. А ты зачем?

– Для веселья. И я не пью неделями.

– Ну, знаешь, – Игорь впервые за день улыбнулся, в бороду, как обычно, – я в твои годы тоже не пил запоями.

– Вот только про годы не надо… Старая песенка.

– Да хоть бы и старая.

– Отчего же запои начались?

– Привычка к спиртному. Вроде бы… – Он уходил от ответа.

– Хрень.

– Тут ведь какая штука… – Игорь замялся, начал закручивать бороду пальцами. – Смотри на примере. Была у меня в молодости девочка одна. Полина звали…

– Почему звали? Умерла?

– Типун тебе… Нет… наверное… Да нет, конечно нет. И сейчас зовут… Неважно. Зажигали с ней прямо в «мухе» на кафедре. Она лаборанткой работала. А познакомились вообще случайно. Шли по коридору с другом после экзамена, довольные и уже под градусом. В руке у каждого по тубусу, в каждом тубусе по три бутылки портвейна… В аккурат помещалось. Тогда еще портвейн приличный был. Ну, шесть бутылок на двоих – это перебор. Нужна компания, и желательно женская. – Глаза у Игоря загорались с каждым словом, с каждым глотком. – И вспомнили мы о кафедре архитектуры, всегда славившейся своими лаборантками. Заваливаемся туда, такие красивые. Там Полинка с подругой. Мы, значит, туда – сюда, не хотите ли, девушки, выпить портвейна в компании таких обаятельных парней? И что ты думаешь? В одну секунду так нас отфутболили, что хоть сквозь землю проваливайся. Все шесть бутылок пришлось пить вдвоем, и нажрались, соответственно, как свиньи.

– И это все?

– Ты дальше слушай. Встречаем их как-то неделю спустя на одном из концертов в Рок – клубе.

– Том самом?

– Нну! В то время один единственный был на весь Питер. Так вот, встречаем, подходим уже без задней мысли. Мы датенькие, они датенькие… Что ж вы, мол, девушки, так грубо с нами тогда? А Полинка и заявляет: «Вот не поверишь, Игорь! Так выпить тогда хотелось, аж сил не было. Но! Мы же приличные девушки, с незнакомыми мужиками не пойдем портвейн пить!» Я ей в ответ: «Ну теперь-то мы знакомы. Теперь можно!» А она: «Теперь можно!» С того дня и закрутилась любовь.

Игорь замолчал, а я сидел и переваривал, пытаясь вспомнить начало мысли. Но он не дал мне додумать.

– Любовь – это тот же запой. Только похмелье жестче будет, дольше. Водка печень сажает, а любовь душу. И пойди еще разберись, что там лучше… Рядышком они идут, рядышком, – он потер ладони, – и так похожи, ну так похожи! И каждый человек для себя сам выбирает, любить ему или пить. А творческий – так тем более. Иначе вдохновения не поймать.

– Ты же сам говорил, что пишешь без вдохновения, тупо на мастерстве.

Он помолчал немного.

– Сейчас так и пишу. Тут ведь какая штука еще… Когда понимаешь, что никого уже любить не получается, – все как бы запутывается и замыкается в тебе самом – лишь пить и остается. Любовный запой меняешь на алкогольный и хоть как-то продолжаешь держаться на плаву.

– Не знаю, не верится мне что-то.

– А ты и не верь. Каждому свои бесы уготовлены.

– Это любовь-то от беса?

– Почему нет? Что смущает? Была бы от Бога – вечно бы длилась. И без мук, без терзаний, там, всяких. А на деле как выходит? Одна бутафория.

– Счастье в любви заслужить надо.

– Перед кем заслужить?

– Не перед кем. Просто заслужить. Для себя понять, что достоин.

– Глупости все это. Потом сам поймешь.

– Я не объясню тебе сейчас, просто чувствую что прав, и все тут.

– Дерзай! Флаг тебе в попу! А лучше еще за пивом сходи.

– Не, ты опять сорвешься.

– Не на что срываться. Давай, не тяни.

Игорь и вправду не сорвался только потому, что не на что было больше пить. А я на следующий день поехал, наконец, на учебу. И уже стоя в дверях, прощаясь, спросил Игоря:

– Ты ее сильно любил? Полину?

– Я никого так больше не любил, как ее.

– А почему вы расстались?

Он не улыбнулся – трещина пошла по седеющей бороде.

– У каждого свои бесы, Димуль! У каждого свои.

И закрыл дверь.