Женские портреты

На чтение потребуется четыре с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Майя не боялась смерти. По крайней мере, так она считала. Смерть в её представлении была естественным продолжением жизни, и пугаться было нечего. Так она решила ещё в молодости, и с тех пор не боялась. Собственно, не боялась она смерти и до этого, даже в раннем детстве. Так же, как не боялась вида крови и не страшилась брать руками лягушек и насекомых. Вместо страха в ней тогда жило огромное любопытство и стремление понять, как это возможно, что всё будет продолжаться после того, как самой её уже не будет. А также было здорово интересно узнать, а что же ТАМ, за чертой, в невидимом. Повзрослев, Майя открыла для себя реинкарнацию, и это дало ей ответ. С тех пор смерть почти исчезла из её эмоционально-мысленного репертуара. Вспоминалась же она только тогда, когда случалось присутствовать на чьих-то похоронах, или же, если тема смертности возникала в прочитанном, увиденном на экране или кем-то сказанном. И отношение тогда к этой теме было у Майи спокойное, рациональное, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Из очень близких людей Майе пришлось хоронить двоих: отца и бабушку. Людей дорогих и любимых ею, хотя и по-разному. Конечно же, Майя переживала и оплакивала, однако, не саму их смерть, а своё расставание с ними. Умирали они тоже по-разному. Бабушка – дотянув почти до ста, в относительно неплохом состоянии, а отец – её сын – после долгих мучений и в менее старческом возрасте. Для неё смерть явилась плавным завершением земного существования; для него – долгожданным избавлением от пыток. Однако, несмотря на разницу, последние годы изменили личность обоих почти до неузнаваемости: каждый по-своему – и он, и она – превратились в беспомощных и капризных, незнакомых Майе детей.

Именно тогда, наблюдая их трансформацию, Майя ощутила в душе страх предсмертия: этого постепенного, жестокого, неумолимого процесса. С годами всё чаще мечтала она о смерти быстрой, безболезненной и, желательно, во сне. Когда придёт черёд, разумеется. Того же и желала она всем тем, кто был ей дорог. Но поскольку тема эта старательно избегалась окружающими, Майя хранила свои пожелания в тайне.

 

Как-то довелось ей посмотреть видео о том, как и откуда берётся на полках супермаркетов то самое красиво расфасованное мясо, которое мы потом поедаем. На экране – очередное подтверждение дегуманизации нашего времени: люди-роботы, массовые жертвоприношения Молоху наживы и полное отсутствие сострадания к живому. Почему-то особенно потрясли её куры, содержащиеся в геноцидно-клеточных условиях – параллель товарных вагонов-душегубок времён Второй мировой войны. Майе резко расхотелось есть мясное. Впечатлённая увиденным, она переслала видео другим, ожидая потока исполненных благородным гневом комментариев. Однако ожидаемого не последовало. Ни гнева, ни потока. В ответ пришёл всего лишь один емайл.

– Присылай что-то повеселей, – просила одна из её приятельниц, – у меня и так на работе ужасов хватает. Мне необходимо отвлекаться.

Приятельница эта, Фаина, работала в социальном агентстве, занимающимся стариками и хронически больными. Отвлекаться ей было от чего. Майя пообещала.

 

А потом был тот самый визит в дом для престарелых, заведение, когда-то величаемое богадельней. То есть, вначале Майина свекровь попала с приступом астмы в больницу и там, подхватив какую-то стойкую инфекцию, провела пять недель, ослабнув донельзя. Накануне её выписки из больницы встал вопрос о реабилитационном центре, где бы она смогла пробыть ещё пару недель, восстанавливая свои силы перед тем, как вернуться домой.

– Давай-ка поищем место поближе, – предложил Игорь, – а то на каждый визит уходит половина рабочего дня.

– Да, конечно, так легче будет, – согласилась она с мужем.

Звонок всё той же Фаине, и вот уже с лёгкой её руки они направлялись в заведение с поэтическим названием «Цветок Шиповника», где у них была назначена встреча с Анной, русскоговорящей дамой, ведающей приёмом новых клиентов.

– Приходите, подпишем бумаги, и можно вашу маму тут же перевозить. У нас как раз освободилось место. Предупреждаю, оно не задержится, так что, пожалуйста, не запаздывайте, – наказывала она им по телефону.

Фаина, проявив живое участие, тоже звонила и повторяла, что заведение это одно из лучших в округе и что находится оно в престижном месте... и что попасть туда очень непросто... и что им очень повезло, что у неё, у Фаины, имеются там нужные контакты… и что как раз оказалась свободная койка.

– Ты же сама знаешь, сколько мне стоило, чтобы они приняли моего отца, – рассказывала она, – и то, взяли его исключительно потому, что я работаю в системе, всех знаю и делаю хорошие подарки. Я была так рада, что смогла определить его туда!

 

Об этом Майя слышала уже не раз и обычно никак не реагировала. Однако на сей раз эти затёртые до дыр фразы воплотились в ощутимые, положительные образы. В её воображении вырисовалась приятная картинка: седовласые обитатели проводят время на большой садовой веранде, пронизанной мягкими лучами предзакатного солнца. Ласковый ветерок слегка колеблет цветущие ветви окружающих веранду деревьев. Чистенькие, ухоженные старички и старушки пьют кофе из старинных фарфоровых чашечек, тихо беседуют друг с другом и раскладывают пасьянсы на фоне негромкого Вивальди.

Или нет… она вспомнила, что ещё зима и морозно… картинка меняется. Веранда застеклена и наполнена сухим теплом. По ту сторону стекла – зимнее царство застывших в белоснежном одеянии деревьев. Уютно потрескивают поленья в камине. Поблёскивают игрушки на стоящей в углу рождественской ёлке. Горят ханукальные свечи на подоконнике. Чистенькие, укутанные в вязанные пледы старички и старушки пьют чай с вареньем из стаканов в серебряных подстаканниках, показывают друг другу фотографии детей и внуков, и играют в бридж под звуки негромкого джаза.

В общем, в путь Майя с Игорем отправились, настроенные весьма положительно. Машина катилась по красивой, плавно вьющейся дороге, мимо полупрозрачных, но уже готовящихся к весеннему оживанию рощ, прудовых гладей, усеянных птичками, рядов симпатичных особнячков и ферм, на скошенных полях которых свободно расхаживали упитанные, серые с чёрными шейками гуси. День выдался солнечный, красочный – ни облачка на ярко-голубом небе – и это подкрепляло хорошее настроение.

– Даже не верится, что всё так легко и быстро уладилось. Я думала, что будет намного больше волокиты.

– Да, здорово получилось. Что ни говори, а Фаина твоя права: знакомство с нужными людьми значительно помогает.

 

Дорога оказалась длиннее, чем ожидалось. Где-то на середине пути погода резко изменилась: подул северный ветер, небо заволокло, и всё как-то посерело. Наконец, дорога привела их к цели путешествия. Угрюмое краснокирпичное здание с небольшими решетчатыми окошками не понравилось с первого взгляда.

– Неприветливо. Окна, как в тюрьме, – заметила Майя.

– Наверное, чтоб счастливые обитатели не выбрасывались, – усмехнулся муж.

– Или чтоб толпы желающих не смогли пролезть вовнутрь, – в тон ему пошутила она.

Поднявшись по каменным ступенькам и протолкнувшись через тяжело открывающуюся парадную дверь, они очутились в маленьком тусклом вестибюле, в котором за полукруглой стойкой приютилась пожилая секретарша. Они отрекомендовались, сказав о назначенной встрече. Секретарша велела им подождать. Ввиду отсутствия стульев, ждать пришлось стоя, но, к счастью, недолго.

 

Анна оказалась разговорчивой женщиной типично русско-эмигрантской внешности. Лет ей по виду было хорошо за шестьдесят, и лицо её выглядело достаточно изжёванным. Однако была она полна деловой энергии, двигалась быстро и обладала сочным, трубным голосом. Времени Анна терять явно не любила.

– Идёмте, я вам всё покажу, – едва пожав руку и быстро впечатывая код входного устройства, объявила она. – Но сначала – в мой офис, подписать кой-какие бумажки. Формальность, конечно, но надо поторопиться. Я уже для вас всё подготовила.

Дверь в коридор открылась.

– Уверена, что вы останетесь довольны. У нас здесь пятизвёздочное заведение, – с гордостью пионерского горна трубила Анна, бодро выстукивая каблучками по тускло-серому линолеуму. – Ни одного нарушения в этом году!

Она буквально летела вдоль коридора, и они с трудом поспевали за ней.

Коридор был пуст, длинен и плохо освещён. Сделав несколько замысловатых поворотов, он упёрся в общее отделение.

– Ну вот, здесь ваша мама и будет обитать, – сообщила Анна, сделав дугообразный жест рукой, – на этом этаже у нас большинство русскоговорящих. Я сейчас принесу вам бумаги. Можете пока осмотреться.

Oна исчезла в какой-то двери.

 

Шок, мгновенно и резко поразивший Майю, как неожиданный удар под дых, сопровождался звуками разбитых в мелкие осколки картинок её воображения. Во все стороны летели обломки стеклянной веранды, осколки старинных фарфоровых чашечек и серебряные ложечки с подстаканниками. Какие там камин, джаз и ухоженные старички со старушками! Какие там пасьянсы на фоне Вивальди! Её глаза безуспешно искали хоть какие-то признаки уюта, жизни и цвета: ну, хоть бы растеньице какое, занавесочки на окнах, картинки на стенках… Увы, ни занавесочек, ни растений. Oт моментально облетевшего шиповного цветка остались сухие колючие тернии. Только на одной из грязновато-бежевых стен Майя усмотрела небольшую, косо висевшую репродукцию – букет роз размытых серых тонов, столь популярных в интерьере восьмидесятых годов прошлого столетья. Переведя взгляд на мужа, она увидела отражение своих чувств в его лице и поняла, что им обоим всё ясно… ясно, что попали они в сцену из «Полёта над гнездом кукушки», во что-то, не имеющее морального права существовать в американской реальности. Конечно, такого не может быть… Они попали в сон, в кошмарный сон. Разум отказывался верить глазам. Язык не поворачивался, чтоб подобрать определения. Хотелось кричать, но, как и полагается в кошмарных снах, крик получался беззвучным. Хотелось бежать, бежать как можно быстрей из этого бедлама, но ступор заковал их тела в невидимые кандалы, а ноги вросли в нечистый линолеумный пол. Вот так, с выражением ужаса в глазах, и застыли они, подобно каменным истуканам.

– Вот… вот эти бумажки надо… – трубный голос Анны осёкся, натолкнувшись на выражения их лиц. – В чём дело? Что у вас за проблема? Что-то вам не подходит?

– Как-то выглядит все это уж слишком удручающе, – выдавила из себя Майя, – чем-то напоминает дантов ад…

– Ну зачем же так трагически? Да вы просто в других местах не бывали, милочка, – скривив сочувственную гримасу, трамбоном протрубила Анна, – потому у вас такой шок... Вы просто не имеете представления, как там... в других местах… какая там вонища... а у нас вот без запахов! Нас каждый год проверяют и… всегда пять звездочек! Пять звездочек! – потрясала она указательным пальцем, опять зазвенев гордым металлом пионерского горна. – Большинство подобных заведений выше трёх не поднимаются! А вы говорите, дантов ад… Какой же это ад? Люди мечтают, чтоб их родители к нам попали… Я вам клянусь: у нас тут прямо как конвейер… как только кто-нибудь помрёт, так тут же его койку – хап! – и занимает новенький! Можете мне поверить… У нас тут видите, как всё заполнено?

 

Майя все видела и охотно ей верила. Действительно, всё заполнено, переполнено, скученно, тесно... почти как в тех курятниках. Повсюду взгляд натыкается на человеческие тела: скрюченные в зародышевой позе полукоматозные лежачие, дремлющие в каталках сидячие, бродящие тенями вдоль коридора еле передвигающиеся ходячие, лениво проходящие мимо члены обслуживающего персонала. И действительно, вроде нет запахов. Никаких: ни неприятных, ни приятных. Кроме, пожалуй, единственного – неощутимого обонянием, но витающего везде, удушающего – запаха уничтожения человеческого достоинства. И это тянет на пять звёздочек?

«Хотела бы я посмотреть на менее звездочные места, – подумала она. – Впрочем, нет: не хотела бы!»

Перебивая её размышления, до сознания донёсся трубный голос. Анна продолжала гордо отстаивать репутацию своего заведения.

– И к ним у нас тут хорошо относятся… кормят прилично… приносят русские газеты тем, кто читает… Тут не так уж плохо, как вам кажется. У вас просто нет опыта, не приходилось сталкиваться. А наши клиенты все поголовно довольны. Пожалуйста, если хотите, можете спросить... у кого-нибудь, кто ещё что-то соображает, – она указала на какую-то дремлющую неподалёку женщину в инвалидной коляске.

– Нет, нет, – замотали они головами. – Не надо ни у кого спрашивать… и так ясно.

– Маме такое не подойдёт: она тут сразу впадёт в депрессию, – сказал Игорь.

– Один этот цвет чего стоит, – прибавила Майя.

– Вы уж нас, пожалуйста, извините, но…

– Да нет, я, конечно, понимаю… место это не для всех… тем более, если у неё нет проблем с английским, – голос Анны смягчился, потеряв свой трубный тембр и гордую интонацию: теперь она звучала доверительней и мягче, как проникновенная валторна.

– Да, да, с этим у неё всё в порядке…

– А все наши очень довольны. Конечно, у людей разные стандарты… я понимаю… этому зданию лет двести... ему, конечно, не мешал бы солидный капитальный ремонтик, но нашей миллиардерше-хозяйке это на фиг не нужно... она даже на покраску тратиться не хочет: так, подлатает кое-что раз в году для проверочной комиссии, и достаточно... а наши обитатели обойдутся и так... Им ведь что надо? Крыша над головой, кушать дают, лекарства – тоже, когда надо... иногда физическую терапию. У нас, знаете, даже делают уколы и внутривенные тоже, если надо... Иногда играем в бинго... Чего им ещё не хватает? Цвет стен депрессивный? Света недостаточно? Обстановка унылая? Так ведь большинство даже не знают, где они и что с ними происходит... Какой там цвет? Посмотрите вокруг, милочка...

 

Майя ещё раз с ужасом окинула взглядом помещение.

– Как вы всё это выдерживаете? Оно ж так действует, наверное…

– А что, работа как работа, – вздохнула Анна. – Разве на вас ваша работа не действует, милочка? Вы, простите, чем занимаетесь?

– Да так, художествую…

– А, ну тогда понятно, – усмехнулась Анна, и от её усмешки Майино лицо почему-то окрасилось стыдом.

– Иногда в хорошую погоду мы их выводим, чтоб они подышали, – Анна подвела Майю с мужем к закрытой стеклянной двери.

В середине деревянной терраски, упирающейся в кирпичную стену соседнего здания, – одинокая, как бы забытая всеми, инвалидная коляска с застывшим в ней пожилым мужчиной, одетым легко, не по погоде, в нелепой, детской расцветки, криво посаженной вязаной шапчонке и в грязно-белых носках, без обуви. Его красноватое от холода, неестественно гладкое, одутловатое лицо, какое бывает от длительного употребления гормонов, напоминало маску. Заиндевевшие вислые усы делали его похожим на запорожского казака: этакого Тараса Бульбу на транквилизаторах. Из полуоткрытого рта свисала ленточкой слюна. Глаза, вперившись в пространство, не выражали ничего. Должно быть, он даже не ощущает холода.

Майя отвернулась. Посмотрела на Анну. Та все поняла.

– Ну не подходит, так не подходит, – миролюбиво сказала она, – на вкус, на цвет, знаете ли… – Голос её, источая густую вязкость, теперь звучал смиренным фаготом.

Ещё раз извинившись, они распрощались и поспешили вон.

 

Садясь в машину, Майя обернулась и бросила взгляд на здание, теперь казавшееся не просто неприветливым, а зловещим.

– Концлагерь какой-то, – сказала она, мысленно прося прощения за такое сравнение. – Смотри, дымит, как в крематории...

– Да это ж пар, глупенькая, а не дым, – заметил муж.

– Ну и что, что пар... Всё равно, если не крематорий... то душегубка...

Какое-то время они ехали молча и, казалось, думая каждый о своём.

– Они должны разрешить эвтаназию, – вырвалось у них одновременно, – просто обязаны!

Что ж, оказалась, что думали они об одном и том же.

– У людей непременно должен быть выбор, – прерывающимся голосом произнёс Игорь, – даже если это и далеко не для каждого. Мы ж всё-таки живём в цивилизованной стране... проповедуем гуманность, чёрт побери!

– Да нет, наше общество – довольно бесчеловечно… гуманность проявляется разве что по отношению к домашним животным, когда их умерщвляют, чтоб они не мучились… да и то не всегда. О гуманности у нас, правда, любят поговорить.

Опять воцарилось молчание. Майино сознание раздиралось образами несчастных обречённых кур и людей, вперемешку с клочковатыми мыслями об издевательстве над понятием жизни, о дантовом аде и об этическо-моральном Холокосте нашего времени.

 

– Нет, конечно же, этих людей наверняка вдосталь кормят, дают им лекарства, пока за них страховка платит и, возможно, физически неплохо за ними ухаживают. Но их не считают людьми, понимаешь?!

– Да и многие из них уже и не люди даже…

– Знаешь, старость отбирает у большинства из нас почти всё, чем мы обладали, а взамен даёт болячки и одиночество, но мне кажется, что даже не в этом весь ужас… а в том, что старость нивелирует человека как личность. Человек превращается в кого-то другого, в не себя, и вот это и есть самое страшное из всех старческих напастей. А если к этому прибавить ещё чёрствость и отсутствие сострадания окружающих, если жизнь превращается в ожидание конца, в безвременье чистилища, то кому нужна такая жизнь?!

– Да, ты права, – вздохнул Игорь, доставая откуда-то пачку сигарет, которую держал в машине на всякий случай с тех пор, как бросил курить два года назад… её присутствие в машине его почему-то успокаивало, а вот сегодня и пригодилось. – Я закурю, о’кей?

Майя кивнула.

– Впрочем... – ей вспомнился рассказ Анны о том, что по ночам многие обитатели отказываются спать в своих кроватях, вместо этого дремлют одетыми, сидя в инвалидных колясках, в освещенных коридорах поближе к медсестрам. На всякий случай, если вдруг ночью остановится сердце. – Мне трудно представить… Неужели, в этих людях так силён страх смерти, что они боятся потерять даже своё жалкое существование? Неужели они действительно хотят продолжить эту агонию? Неужели и мы с тобой тоже будем так бояться?!

Тяжело вздохнув, Игорь пожал плечами. Ответить нечего. Говорить расхотелось.

 

А Майе думалось о том, что не за горами и её с ним черёд, и о том, как это будет ужасно – оказаться в подобном месте, но что делать, если другого выхода может не быть? Не становиться же обузой для детей… И снова мысль возвращалась к необходимости выбора, даже если выбор тот окажется неподходящим, важна его возможность. Скорее всего, что и мужу в этот момент думалось о том же. Ей стало понятным, почему мама закляла не отдавать её в дом для престарелых ни при каких обстоятельствах, почему она так боится оказаться в богадельне. Ну а что если, не дай господь, сложится безвыходная ситуация, в которой богадельня – единственный вариант?! Огромным усилием воли Майя изгнала эту жуткую мысль из своего сознания.

«А, успею об этом думать, когда и если дойдёт до этого дело», – сказала она себе.

 

 

*   *   *

 

Им повезло: свекровь удалось определить в реабилитационное заведение, хоть и расположенное подальше и не названное столь поэтично, но зато классом повыше.

И получилось это без знакомств «с нужными людьми»…

Здесь всё выглядело иначе: было просторно, свежо и тихо, большие окна смотрели в садик, а стены, кресла и оконные портьеры украшали яркие полевые цветы. Широкие коридоры сверкали блестящими полами, в центре общей столовой высился здоровенный камин, а в огромном зеркальном фойе расположились мягкие кресла, диваны, журнальные столики, кадки с тропическими растениями и кофейный бар. По сравнению с тем человеческим курятником, это место ощущалось просто раем. Да, здесь тоже встречались больные старики и инвалиды в каталках, но обстановка была умиротворённой, и они как-то растворялись в ней.

 

Казалось бы, всё уладилось, и следует порадоваться.

Всю неделю, однако, Майя провела под тяжёлым впечатлением от увиденного. Пыталась забыться рисованием цветов, но полностью не смогла. Перед глазами продолжали проплывать тела: высохшие и скрюченные в рогалик мумии, застывшие на сиротских кроватках, покрытых истлевшими китайскими покрывальцами далёкой советской эпохи, и тела, неестественнно раздутые, заключённые в инвалидные коляски, с переливающимися, как убегающая через край квашня, формами: полуистлевшие, внутренне опустошённые телесные скорлупки. Проплывали лица, обезображенные хроническими болями и старческим маразмом. Проплывали открытые беззубые рты, обесмысленные слезящиеся глаза, дрожащие конечности, подрагивающие во сне подагрические пальцы. Проплывал неуклонный поток дизинтеграции, телесной и личностной. А с ним проплывали и страшные мысли.

Да, только смерть может остановить этот процесс, думалось Майе, но, боже, как же мы боимся остановиться! Как мы пугаемся окончания... пугаемся его больше, чем жизни невмоготу… этот страх сильнее того полуживотного состояния, в котором нам остаются лишь базовые физиологические потребности есть, пить, испражняться и спать. Спать как можно дольше, впадая в сны и выпадая из них, спать, лёжа в позе зародыша, спать стоя, прислонясь к стене, спать, сидя в инвалидном кресле в ярко освещённом коридоре богадельни, поближе к дежурным медсёстрам... на всякий случай... из страха заснуть и не проснуться. Спать, чтоб не чувствовать боли, чтоб не ощущать вечного одиночества, чтоб не вспоминать об ушедшем, не видеть окружающего, не думать ни о чём, не бояться грядущего. Всё время спать, но главное – не умереть, главное – не окончиться... И, тем не менее, конец приходит ко всем, и никакие страхи, и никакое цепляние за физическое, за движение тела не может изменить этот факт.

 

Майя думала о своей матери, которая, несмотря на преклонный возраст и вызывающее раздражение постоянное присутствие ухаживающих за ней людей, всё-таки живёт в своей квартире, ходит на своих ногах, всё ещё читает газеты, интересуется тем, что происходит в мире, и помнит, казалось бы, ВСЁ! Она, пусть и ограниченно, но ещё вполне функциональна и даже не представляет, как ей повезло! Но увы, и за это везенье есть своя плата: мать тоже страдает ужасно. Страдает именно в силу того, что ей дан ясный ум, прекрасная память и молодость духа, которые не позволяют примириться со своей старостью, с зависимостью, с полной утратой контроля и с погружением в старческое младенчество. Однако, страдая непримиримостью, мать цеплялась за жизнь изо всех сил: карабкалась, привлекала к себе внимание, двигалась, боролась с собой, со всеми, с природой, с миром, всем своим поведением провозглашая: «Смотрите! Вот она я! Я жива, я ещё существую! Не забывайте меня!».

Мама – бунтарь по натуре, а Майя её бунтарство не унаследовала и не испытывала потребности в этом, по крайней мере пока: не в пример матери, она верила в существование других, нетелесных форм жизни, и поэтому за земную жизнь особенно не цеплялась. За что и слышала часто в свой адрес: «Какая же ты всё-таки отжившая!». И это звучало как обвинение в чём-то ужасном, недопустимом, порицаемом. А собственно, почему? Почему это ужасно? Почему недопустимо? Почему порицаемо? Только потому, что противоречит животному инстинкту? Интересно, а как я буду стареть? Что мне уготовано? Смогу ли я смириться? Начну ли я цепляться?

Майя уже не утирала слёзы, и они, стекая по её щекам, капали в акриловые краски, размазанные на одноразовой тарелке-палитре. Рука её, казалось, жила отдельной жизнью, независимой от её мыслей, и двигалась сама по себе, водя кистью по полотну и выписывая нежные, бело-розовые лепестки магнолии. Сознание и рука существовали параллельно, не пересекаясь друг с другом: каждый творил своё, противоположное видение мира. Так она провела перед мольбертом какое-то время. Рисовала и плакала, плакала и рисовала… Наконец, образы, утратив краски и выпуклость, стали плоско-одномерными, а слёзы иссякли.

 

По прошествии недели она вспомнила, что, следуя указанию Фаины, Анну необходимо отблагодарить за проделанную работу и содействие: не её вина, что им не подошло…

И действительно, вина не её, мысленно согласилась Майя, отправляясь в магазин за благодарственной открыткой. Вернувшись домой, она достала шариковую ручку и принялась выводить аккуратным почерком по диагонали на розовой внутренности открытки:

«Дорогая Анна, большое спасибо за потраченное время и оказанную… и т. д. и т. п.», – стандартный, полагающийся в таких случаях фразеологический набор. Подписав чек и вложив его внутрь карточки, она заклеила конверт, старательно выписывая адрес заведения с поэтическим названием «Цветок Шиповника».

«Хм, богадельня… а значит, дело Бога... Интересно, а зачем…»