Рая Чичильницкая
Сборник рассказов
Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… На чтение потребуется 3 часа | Скачать: Оглавление 17. Молочные реки, кисельные берега. Часть 1 18. Молочные реки, кисельные берега. Часть 2 Молочные реки, кисельные берега. Часть 2
Аэропорт Леонардо да Винчи поражает нас чистотой, кондиционированным духом и уборными невиданного великолепия в виде облицованных цветной плиткой стен (розовой – для девочек, голубой – для мальчиков) и мягко-пахучей туалетной бумаги соответствующих расцветок. Полный контраст с отечественными рулонами серо-бежевой, грубой, с остатками опилок бумаги... такой заветной и дорогой, за которой надо было выстаивать, страдать и бороться в очередях, а потом, с бесценной добычей наперевес, в руках или в авоське (конечно же, незавёрнутой, напоказ всему миру) шагать по улице с гордым ощущением первобытного охотника, волочащего в пещеру только что забитую им косулю, и чувствуя на себе завистливые взгляды прохожих, слышать их полное унизительной надежды «где выбросили?»… А тут что?!.. Розовая, голубая... на все случаи жизни. Многих эмигрантов такая доступность просто подкосила, отняла смысл жизни. Но и это я поняла только потом. Также поражает тот факт, что нас никто не встречает, а как мы поняли в посольстве, встречать нас должны. Дело идёт к ночи, и мы, конечно же, уставшие и голодные, а тут ещё я со своим уже бронхитом, и спросить бы кого, но, кроме меня, взявшей несколько уроков английского по учебнику Бонка, мы все без языка. В общем, попали на Запад и назад дороги нет. Видятся страшные картины из советских фильмов того времени о невозвращенцах, но мы бодримся, а я, кашляя, бегаю по аэропорту, пытаясь получить хоть какую-то информацию от работников-итальянцев. Словарный запас у меня слов эдак сто, включая «да», «нет», «и», «но» и прочие миниатюрные словечки, да и работники-итальянцы тоже по-английски не очень-то. Приходится много жестикулировать. В результате как-то узнаю, что следующий самолёт на Штаты будет завтра утром. Делать нечего: мы (папа со «Спидолой» и гремящими от любого его движения нардами, мама с красным ридикюлем, битком набитым серебряными вилками-ложками, бабушка – с останками разорванной при таможенном осмотре подушечки, в которой был найден гвоздь, мой муж, ошалело глядящий по сторонам, и я, температурно-хрипящая) располагаемся на ночь в зале ожидания. Скамейки жёсткие и, конечно, никто не спит. А утром мы отыскиваем тот PanAm'овский самолёт, на который идёт посадка счастливцев, отлетающих туда, куда и мы когда-нибудь отлетим (ах, скорее бы!), и, к нашему счастью, сопровождающий группу американец прекрасно говорит по-русски. Мы спасены!
В тряском миниавтобусике везут нас в Рим, куда, как известно, ведут все дороги. Ярко-слепящее, жаркое, несмотря на ранний час, солнце... Вытянутые в небесную голубизну неподвижные кипарисы, красивые смуглые люди... И вот мы уже в нашем пансионате на strada Вестричио Спурини, мощёной уличке, уходящей под старинную каменную арку, в тени которой расположился малюсенький, красочный базарчик. Фрукты, овощи и прочее нереальной, бутафорной красоты, но в то же время такое живое, настоящее. Всё чистое, сочное, свежее, фламандско-натюрмортное. А рядом маленькие лавочки, торгующие кожаным: обувью и ещё чем-то... и дальше вдоль улицы благоухающая ванильно-печёным кондитерская, от витрины которой просто невозможно оторваться... увитые зеленью балкончики, дворики с фонтанчиками, ароматы тушёных перцев и пасты с томатным соусом, и дом напротив, в котором делают ремонт. Рабочие, красавцы-мужчины, с ленцой красят стены и громко поют оперные арии, а потом делают перерыв на сиесту, спускаются вниз, садятся за столики соседнего кафе, пьют кофе, курят, заговаривают с проходящими красотками, смеются и опять поют, забыв о ремонте. Приходит молодой доктор, слушает через одежду мои хрипы, выписывает какие-то смешные для нас снадобья: «Горчичники – это хорошо, но сто лет назад», – с сильным акцентом объясняет он по-русски моей маме. Через три дня от моего, обычно трёхнедельного, бронхита не остаётся и следа. Дыша полной грудью, я выбегаю из пансионата в солнечные лучи, ароматные запахи и звуки оперных арий. Боже мой, неужели сбылась моя мечта, неужели Я В ИТАЛИИ?! Да, это действительно Италия, и я в ней, и она одновременно всё, что я себе представляла и не представляла. То есть, тогда вся Италия для меня свелась к Риму, в котором мы прожили около двух месяцев райской жизни, но и этого было предостаточно. Жили мы на всём готовом: гуляли, смотрели, наслаждались, впитывали, купались в окружающей красоте. А красивым было ВСЁ! Ну и, конечно же, объедались на Круглом Рынке (съеденная мною одной целая курица – воплощение ещё одной маленькой мечты) и прибарахливались на «Американе»: мои первые джинсы (и ещё одной...) и мехово-кожаная курточка с молнией до подбородка, которая мне потом очень пригодилась в зимнем Нью-Йорке. Одно несколько омрачало идиллию «римских каникул»: нам не терпелось попасть в Америку. Мы спешили врасти в нашу новую, настоящую жизнь, обосноваться, начать работать, устроиться и вскоре, уже американцами с заработанными деньгами, опять навестить Италию. Спешили из бабочек превратиться в муравьёв, сами того не понимая.
Но вот, наконец, наступил долгожданный день, и, побросав монетки во все встречные фонтанчики (примета возвращения на то самое место), мы летим на PanAm’oвской птице-Boeing в неизвестное будущее, уже не временно-пересадочное, а самое настоящее, окончательное, и я смотрю вниз на блестящий шар Атлантического океана, напоминающего мне о теории относительности, и думаю о переходах из одного состояния в другое, в то время когда надо думать о чём-то более практичном. А возвращалась я в Италию действительно не один раз, при каждой возможности, однако, до первой такой возможности прошло более десяти лет: врастание в новую почву заняло чуть дольше, чем мне представлялось...
JFK встретил нас шумно и ярко. Флаги разных стран, лица разных цветов, одежды разных народов. Всё говорило, кричало, вопило, провозглашало то, что мы на земле, проникнутой духом космополитанства, в месте, куда стремятся отовсюду, в стране открытых дверей и белозубых улыбок. Именно этим духом вселенского, радушного гостеприимства, а не своими масштабами или архитектурой (после Италии такое уже не поражало) впечатлил нас этот аэропорт. Счастливые, но измотанные полётом и аэропортными очередями, мы медленно спускались в зал ожидания на встречу с той, которая нас так долго ждала и сделала так много для этой встречи. Впереди нас по эскалатору съезжали молодые, совсем шолом-аллейхомовские евреи в чёрных лапсердаках, меховых штрамелах и с развевающимися пейсами. Они громко смеялись и оживлённо жестикулировали. Как я узнала потом, так одеваются хасиды, но тогда на эскалаторе живых хасидов я видела впервые и то, что они могли вести себя так свободно в публичном месте, меня поразило... В узких трёхчетвертных брючках и коротком пиджачке розовых тонов тётя, рядом со своим объёмным мужем в шляпе, показалась мне совсем миниатюрной, гораздо меньше, чем на фотографиях. Мы подошли ближе, выпустили из рук чемоданы, мама с тётей обнялись и застыли на несколько минут. Потом объятье кончилось, мы перезнакомились, и тётя, часто моргая наклеенными ресницами и прикладывая к глазам платочек, засуетилась и побежала ловить такси, а моя мама, неестественно взбодрившаяся, с сухими глазами (она, как всегда, почему-то не могла плакать в критические моменты) начала что-то искать в своем красном ридикюле, в котором ничего, кроме ложек-вилок, не было. Дорога в ночной город запомнилась огнями и мостами, и было в ней что-то феерическое: сбывалась ещё одна моя мечта о жизни в большом городе на воде.
А утром вместо ожидаемых стекла, бетона и голливудской кухни, нашим взорам представилась скромная, несовременная тётина квартирка (пожалуй, моё единственное разочарование в американской действительности, не совпавшей с журнальными картинками) с негладкими стенами, не первой свежести красно-карпетными полами, железными решётками на окнах, набором замков и цепочек на выкрашенных чёрным дверях и «полицейской палкой», изнутри их подпирающей – «в Нью-Йорке очень высокая преступность, тут иначе нельзя». А потом прогулка по Бродвею (вот он, настоящий Брод!): замусоренному, продуваемому холодным, пахнущим ранней зимой, ветром; содрогающемуся от грохота проходящего под ним сабвея и пронизанному гудками автомашин; окаймлённому испанскими бодегами с пьяными, несмотря на ранний час, постояльцами; с разбитым тротуаром, по которому бродили собаки и пешеходы разных цветов кожи – пуэрториканки в огромных, размером с консервные банки, бигудях; белые старушки в вязаных, с ёлочными блёстками, шапочках; коричневые мужчины в причёсках-афро... Большинство – в разноцветно-полиэстровых одеждах, подчеркивающих все выпуклости и жировые складки. Как же так?! Разве в Америке не все худые и изящные?! Разве в бигудях можно ходить по улицам? Разве клетчатая ткань сочетается с полосатой? Стало ясно, что «это не Рио-де-Жанейро, где все в белых штанах», а Washington Heights, почти что испанский Гарлем. И, тем не менее, настроение мне та прогулка не испортила, а даже наоборот: я попала в другой, непривычный мир, с которым мне не терпелось познакомиться.
На пути к этому знакомству лежало несколько препятствий, таких как язык и работа. Английский мой был почти что на нуле, но на курсы языка я не попала, потому что, желая заслужить похвалу моей наяновской ведущей, слишком усердно качала головой в знак понимания того, что она говорит. И действительно, она меня похвалила, решив не отправить на полагающиеся новоприбывшим курсы языка, а вместо этого направила на курсы машинопечатанья (здесь, видимо, сыграло роль мое пианистическое прошлое, подразумевающее умение быстро шевелить пальцами), где я научилась, без всякого понятия, перепечатывать с напечатанного. Английский же, как был на нуле, там и остался. Но зато остались также и яркие воспоминания о моих каждодневных путешествиях-походах в ту школу. Сначала на поезде сабвея – нью-йоркской подземки, которая в те годы была местом весьма недружелюбным, небезопасным и чем-то напоминающим дантовский ад. Затем, пешком вдоль по 42-й street, наперерез Манхэттена, с запада на восток. И улица эта была далеко не тем штамповано-ширпотребным, разукрашенным, диснеевским раем-приманкой для туристов, в какой она превратилась лет десять-пятнадцать назад, совершенно утратив своё настоящее, испещрённое всеми пороками, но такое самобытное лицо. Нет, тогда 42-я (особенно в западной своей половине) была полной жизни и незабываемой, уникальной образности клоакой, пристанищем работников и работниц порно-индустрии во всех проявлениях; её заполняла разношёрстная толпа в фантастических одеждах и обуви на высоких платформах; сладкий запах марихуаны свободно витал в воздухе, смешиваясь с криками зазывал, проповедями конца света и стриптизной музыкой. И всё это, мигая неоном, бегающими лампочками и ярким светом витрин с непонятными нам тогда принадлежностями, бурлило всю ночь напролёт. Ах, какие там разгуливали типажи, какие там демонстрировались наряды, какие разыгрывались сценки! А утром… гасли огни, тускнели рекламы, линяли павлиньи цвета, стихали звуки и, продуваемая вечным островным сквозняком, 42-я превращалась в большую, пустынную, грязную улицу, с остатками театрально-разодетых, с уже поникшими в шляпах перьями, сутенёров; уснувших прямо на замусоренном тротуаре бездомных; застывших в странных позах наркоманов и безразличных ко всему этому полицейских. Вразрез с городом, начинающим свой день, и подобно вампиру, 42-я впадала в дневную спячку. Вот по такой улице я и ходила в свою школу каждый день в течение месяца, впитывая в себя впечатления. И ничего со мной плохого не случилось, а наоборот, теперь есть что вспомнить...
Ну, а с работой тогда было очень плохо: шла глубокая рецессия со всеми её атрибутами, включая высокую безработицу, и Нью-Йорк был на грани очередного банкротства. Однако всё познаётся в сравнении. Малознакомое слово рецессия нас не пугало, а представить банкротом целый огромный город вообще как-то не получалось. Поэтому вопросы экономики для нас сводились только к выживанию на наяновское пособие, а оно, при всей его скудности, всё же было неплохим в сравнении с папиной зарплатой инженера с тридцатилетним стажем. Ну, а экономить мы умели. В общем, нашли мы себе квартирку, как-то обставили её старой, подаренной общиной или найденной на улице мебелью, и принялись за интеграцию в американское общество. Интеграция заняла несколько лет: намного дольше, чем я предполагала. Нырнуть в «языковую среду» и моментально вынырнуть из нее с блестящим знанием английского тоже не вышло: и на это (даже, если язык и оказался не блестящим, а просто достаточно неплохим) ушло несколько лет. Но в итоге всё это произошло: я интегрировалась и вынырнула, и преодолела, и добилась, и о тех, полных эмигрантских трудностей, годах остались мне в награду благодарные воспоминания.
Чаще всего вспоминаются повстречавшиеся на том, начальном, пути люди. Соседи по Washington Heights (смесь живущей на вэлфере культурной элиты и бабок, судачащих на скамейках, тоже на пособии, но за наличные присматривающих за соседскими детишками) и соседи по Квинсу (Лёва и Люся – пара ненавидящих друг друга супругов, держащаяся в браке только из-за невозможности поделить любимого обоими пуделя Антошу; молоденькая киевлянка, Марина, замужем за горским парнем-джигитом Ибрагимом, переименованным ею в Игоря, и прозванная «а Игорь сказал...»; ну и, конечно же, Таня – странная, несколько заторможенная девушка в детских косичках, постоянно жалующаяся на своих родителей, которой я иногда доверяла присмотреть за своим годовалым сынишкой. Годы спустя прочла я в русской газете о страшном убийстве старенькой четы их не совсем здоровой дочерью, и содрогнулась, узнав в ней по описаниям Таню). Вообще-то трагедий в эмигрантской среде было предостаточно. Не выдержав стресса неустройства, многие спивались, теряли рассудок и, конечно же, изменяли и разводились. Впрочем, дело не в эмиграции: просто такова была их судьба. Культурная элита, как правило, жила в беспорядочно-запущенных квартирах, держала многочисленных, плохо ухоженных собак и кошек, спокойно относилась к открытым бракам и супружеским изменам и без какой бы то ни было концепции позднего времени любила засиживаться в гостях, пить дармовую водку под гитару и вести заполуночные разговоры о том, что было ТАМ, игнорируя всё, происходящее ЗДЕСЬ. Приобретать какую-либо «нетворческую» специальность они считали ниже своего достоинства, предпочитая этому «принципиальную» жизнь на вэлферном пособии. Ждали они своего звёздного часа. И некоторые таки дождались, а некоторые из этих некоторых таки были замечены, обрели творческий успех и даже стали знаменитостями. Однако таких было меньшинство. А бабки, в основном, вдовы, и необязательно такие уж и старые, не проработав ни дня для страны, в которую приехали, сразу же получили SSI, 8-ю программу, фуд-стемпы, бесплатную медицину и кучу других льгот, о которых коренным американцам, проработавшим всю жизнь, можно было только мечтать. Но это не помешало большинству этих бабок остаться всем недовольными. Особенное недовольство и раздражение у них вызывали: незнание американцами русского языка, отсутствие «настоящего» хлеба в супермаркетах и чернокожие люди на улицах. Да, среди моего окружения недовольных американской действительностью было много. Увы, коснулось это и моей семьи.
Несмотря на то, что мама моя была инициатором нашего эмиграционного процесса, а папу, наотрез отказывающегося куда-либо эмигрировать, беспартийного коммуниста, нам пришлось уговаривать два года, как раз он, а не она, принял Америку спокойно, дружелюбно и без критики. Мама же сразу принялась отмечать недостатки: разбитые тротуары, старушек с слишком ярко накрашенными щёчками, обилие толстых людей в безвкусных клетчатых штанах, ненормальную погоду, которую невозможно вынести, особенно «людям с сосудами», чем, конечно же, вывела из равновесия тётю, которая любую критику в адрес Америки воспринимала как личную обиду. Надо сказать, что тётя (женщина непрактичная, но безумно талантливая, в том числе в дизайне и пошиве эксклюзивной одежды) издавна лелеяла мечту об открытии совместного семейного бизнеса-бутика, но мы, не обладавшие ни нужными талантами, ни намерениями, связанными с одеждой, её глубоко разочаровали. Ну, а тут ещё и мамины нападки на Америку. В общем, идиллия воссоединения дала трещину, которая то закрывалась, то открывалась, но полностью так и не заросла, вплоть до тётиной смерти от быстрой, неожиданной онкологии через лет десять после нашего приезда...
Наши первые попытки врастания в новую жизнь были болезненными. Работы, к которым можно серьёзно относиться только по причине острой необходимости. Работы, на которых каждый из нас испил свою чашу унижения. Но мы тогда не были гордыми и с радостью брались за любое. Убирать чьи-то квартиры – пожалуйста. Заливать газолин в чьи-то машины – с удовольствием. Перебирать бумажки в чьей-то конторке ощущалось почти как вершина мечтаний. И все это, конечно, за копейки, без льгот и каких бы то ни было прав, но мы были счастливы. Помню, заезжал за мной муж после длинного рабочего дня и мы колесили по сверкающему вечернему Нью-Йорку в своём видавшем виды, размером с пароход Олдсмобиле, приобретённом (аж!) за триста долларов, но зато на полном автомате и с разными кнопками. Ах, как бы мне завидовали в Кишинёве, а тут… все проходят мимо, не обращая внимания ни на наш автомобиль, ни на меня, гордую совладелицу. Колесили под чудесную англоязычную музыку, до сих пор вызывающую в сердце щемящее чувство ностальгии. И казалось, что перед нами открываются какие-то невероятные просторы, и нет ничего невозможного. Такова реакция безразмерного счастья молодости... И ещё несколько лет происходило много всякого в нашей жизни, пока наконец не попала я в модную тогда струю и, переквалифицировавшись в программисты, нашла своё место в кишевшей «нашими» корпоративной среде и превратилась в часть американского истеблишмента.
В Нью-Йорке тех времён стать программистом было довольно несложно. Какие-то курсы на скорую руку, состряпанное агентом резюме, описывающее опыт работы ТАМ (который, конечно же, невозможно проверить), и зазубренный лист стандартных IBMовских вопросов-ответов. Плюс, обязательные деловой костюм, твёрдое рукопожатие, открытый взгляд, улыбка и ни слова о будущих окладе и льготах: этого было вполне достаточно для успешного прохождения интервью и получения работы в какой-нибудь банковской или брокерской компании. Эта, ниспосланная богом, профессия быстро превратилось в русско-эмигрантской среде во вторую по популярности после вождения такси и лимузинов. Приобретя её, я неожиданно оказалось в интересном и легко мною понятом мире компьютеров, где и нашла себе применение на последующие двадцать с лишним лет довольно-таки благоустроенного существования. Набиралась знаний, опыта и, увеличивая свои служебные ответственности и оклад, ползла я вверх по карьерной лестнице. На горизонте чётко вырисовывался пейзаж с «молочными реками и кисельными берегами», и всё складывалось хорошо... А в это время ТАМ происходили глобальные изменения, рушилась «империя зла», приподнимался «железный занавес», распадалась Берлинская стена, разваливался «союз нерушимый республик свободных», возвращалась междуусобица времён Киевской Руси. Место, где я родилась и выросла, превратилось в другое государство, язык, на котором я говорила, заменился иным, город моего детства и юности поменял название, и на его когда-то тихих, усаженных липами улицах, теперь шла самая настоящая война. Всё это было непредставимо, немыслимо, непонятно и, честно сказать, мне, не оставившей там близких и родных, не очень-то интересно. В одно ухо входили и через другое выходили мамины рассказы, почерпнутые из русскоязычных новостей, которыми она, как и все пожилые эмигранты, увлекалась. У меня же увлечения были иными. Я обитала в неэмигрантском миру, работала в неэмигрантском коллективе, жила в неэмигрантском районе, на жизнь (пожалуй, кроме отношения к деньгам) смотрела вполне по-американски, и в доме у нас звучала преимущественно английская речь. Мои насущные проблемы, образ жизни и, наверное, благодаря тому, что никогда не привелось мне обитать в русско-эмигрантском гетто Бруклина или Квинса, мой (а также моего мужа и, конечно же, рождённого уже здесь сына) менталитет полностью отличался от традиционно-эмигрантского, и поэтому трагедия, происходящая за океаном, задевала мои эмоции довольно поверхностно.
И вот как-то, уже в 90-х, как раз за день до обвала российской биржи, посылают меня в деловую командировку в Москву. «Назад в будущее»... почти как в том фильме. И встречает меня там всё не ТО, всё ДРУГОЕ, непривычное: совсем не тот мир, из которого мы когда-то уезжали в эмиграцию. Пестря и сверкая изобилием рекламных щитов, сувенирных магазинов и едален, где можно перекусить или выпить чашку кофе, а то и коктейль, Шереметьево теперь стал похожим на любой другой столично-международный аэропорт мира. Остались в прошлом таможенные досмотры с отковыриванием каблуков и вспарыванием подушек. Таможенники ещё донашивают старые советские униформы, но уже смотрят на проходящих контроль другими, почти что гостеприимными глазами и делают знак рукой: мол, «давай, друг, проходи... добро пожаловать». Паспорта проверяются быстро, цивилизованно и с подобием улыбки на лице проверяющего, а второй этаж уже доступен всем: сегрегация на «своих» и «чужих» упразднена. Стёрта грань между местными и заграничными, и все смешаны вместе в одних и тех же залах ожидания. Я спускаюсь по той самой лестнице, по которой мы поднимались годы назад на второй этаж, и в памяти взлетают оранжевые шарики-апельсины...
По дороге в центр города разговоры с русским водителем, жалующимся на тяжёлую экономику. Особенно трудно его пожилым родителям, живущим в пригороде, и если бы не огород... Жалуется он и на безысходное положение с молодежью: отсутствие у окончившего школу сына видов на нормальную работу и реальных перспектив на будущее. И контрастом к этим рассказам – сверкающие новеньким сусальным золотом церковные купола: религия нынче в моде. Блестящие витрины супердорогих магазинов. Обилие высококлассных ресторанов с экзотической кулинарией, эксклюзивных дискотек, клубов, накрученных западных иномарок на дорогах. И, конечно же, шикарная валютная гостиница, где я живу в вышколенном комфорте, явно недоступном простым русским смертным. Впрочем, наверное, недоступном и мне, если бы он не оплачивался моим банком-работодателем...
А затем, резким диссонансом этому великолепию, протягивающие руку за подаянием молодые солдатики на Арбате... и бормочущая как бы про себя (ведь нищим в центре города быть не полагается) «подайте Христа ради, подайте Христа ради, подайте...» напоминающая видом мою маму, старушка на Тверской-Ямской. Вот эта старушка в лёгком, не по сезону, плащике, бродившая по продуваемой морозным ветром пустынно-тёмной улице и на ходу просящая милостыню у редких прохожих, запала мне в душу. Пройдя через нью-йоркскую жизнь и насмотревшись всякого, давно уже воспринимаемого мною совершенно спокойно, я ощутила шок... Ведь все это – бездомство, нищенство, старушки, просящие подаяние, – всё такое привычно-естественное в Нью-Йорке, на Западе, при капитализме, не могло, не должно было быть здесь, в Москве. Разве тому нас учили?! Куда подевались братство, равенство, дружба народов и прочая белиберда нашего времени... не говоря уже о простом, человеческом сострадании... Где оно? Мы выбирали эмиграцию по доброй воле, а ведь эта старушка и многие, такие как она, ни в какую эмиграцию уезжать не собирались. Они остались на своей земле, но эмиграция настигла их там, не спрашивая и не давая им выбора, и жизни их, принесённые в жертву на алтарь «светлого будущего», жизни, потраченные, загубленные на голодовки, войны, тюрьмы, очереди и нехватку всего, оказались напрасными, ненужными, неправильными. Трансформация из одного состояния в другое: «золотая старость» превратилась в старость на паперти...
Я думала об этом, возвращаясь обратно в страну «молочных рек и кисельных берегов», не подозревая, что очень скоро молоко в этих реках начнёт прокисать, сворачиваться и давать отрыжку, а кисельные берега просядут, разъедаемые коррозией финансовых оползней. И было мне невдомёк, что лидер аэроиндустрии, всесильный, непоколебимый PanAm распадётся всего через два года, и что и здесь, у нас в Штатах, постепенно тоже наступит «время больших перемен». Но всё это было ещё впереди, а пока под крылом сине-бело-панэмовской птицы-Boeing блестел кегельный шар Атлантики, в мою голову, как всегда приходили непрактичные мысли об относительности всего, а океан казался мне по колено...
Оглавление 17. Молочные реки, кисельные берега. Часть 1 18. Молочные реки, кисельные берега. Часть 2 |
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 24.03.2024 Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества. Виктор Егоров 24.03.2024 Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо! Анна Лиске 08.03.2024 С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив. Евгений Петрович Парамонов
|
||
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru 18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021 Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.) |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|