HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Рая Чичильницкая

Уроки музыки

Обсудить

Сборник рассказов

 

Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем…

 

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск
Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 12.03.2014
Оглавление

17. Молочные реки, кисельные берега. Часть 1
18. Молочные реки, кисельные берега. Часть 2


Молочные реки, кисельные берега. Часть 2


 

 

 

Молочные реки, кисельные берега

 

 

 

 

Аэропорт Леонардо да Винчи поражает нас чистотой, кондиционированным духом и уборными невиданного великолепия в виде облицованных цветной плиткой стен (розовой – для девочек, голубой – для мальчиков) и мягко-пахучей туалетной бумаги соответствующих расцветок.

Полный контраст с отечественными рулонами серо-бежевой, грубой, с остатками опилок бумаги... такой заветной и дорогой, за которой надо было выстаивать, страдать и бороться в очередях, а потом, с бесценной добычей наперевес, в руках или в авоське (конечно же, незавёрнутой, напоказ всему миру) шагать по улице с гордым ощущением первобытного охотника, волочащего в пещеру только что забитую им косулю, и чувствуя на себе завистливые взгляды прохожих, слышать их полное унизительной надежды «где выбросили?»… А тут что?!.. Розовая, голубая... на все случаи жизни. Многих эмигрантов такая доступность просто подкосила, отняла смысл жизни. Но и это я поняла только потом.

Также поражает тот факт, что нас никто не встречает, а как мы поняли в посольстве, встречать нас должны.

Дело идёт к ночи, и мы, конечно же, уставшие и голодные, а тут ещё я со своим уже бронхитом, и спросить бы кого, но, кроме меня, взявшей несколько уроков английского по учебнику Бонка, мы все без языка. В общем, попали на Запад и назад дороги нет. Видятся страшные картины из советских фильмов того времени о невозвращенцах, но мы бодримся, а я, кашляя, бегаю по аэропорту, пытаясь получить хоть какую-то информацию от работников-итальянцев. Словарный запас у меня слов эдак сто, включая «да», «нет», «и», «но» и прочие миниатюрные словечки, да и работники-итальянцы тоже по-английски не очень-то. Приходится много жестикулировать.

В результате как-то узнаю, что следующий самолёт на Штаты будет завтра утром.

Делать нечего: мы (папа со «Спидолой» и гремящими от любого его движения нардами, мама с красным ридикюлем, битком набитым серебряными вилками-ложками, бабушка – с останками разорванной при таможенном осмотре подушечки, в которой был найден гвоздь, мой муж, ошалело глядящий по сторонам, и я, температурно-хрипящая) располагаемся на ночь в зале ожидания. Скамейки жёсткие и, конечно, никто не спит. А утром мы отыскиваем тот PanAm'овский самолёт, на который идёт посадка счастливцев, отлетающих туда, куда и мы когда-нибудь отлетим (ах, скорее бы!), и, к нашему счастью, сопровождающий группу американец прекрасно говорит по-русски. Мы спасены!

 

В тряском миниавтобусике везут нас в Рим, куда, как известно, ведут все дороги.

Ярко-слепящее, жаркое, несмотря на ранний час, солнце... Вытянутые в небесную голубизну неподвижные кипарисы, красивые смуглые люди... И вот мы уже в нашем пансионате на strada Вестричио Спурини, мощёной уличке, уходящей под старинную каменную арку, в тени которой расположился малюсенький, красочный базарчик. Фрукты, овощи и прочее нереальной, бутафорной красоты, но в то же время такое живое, настоящее. Всё чистое, сочное, свежее, фламандско-натюрмортное. А рядом маленькие лавочки, торгующие кожаным: обувью и ещё чем-то... и дальше вдоль улицы благоухающая ванильно-печёным кондитерская, от витрины которой просто невозможно оторваться... увитые зеленью балкончики, дворики с фонтанчиками, ароматы тушёных перцев и пасты с томатным соусом, и дом напротив, в котором делают ремонт. Рабочие, красавцы-мужчины, с ленцой красят стены и громко поют оперные арии, а потом делают перерыв на сиесту, спускаются вниз, садятся за столики соседнего кафе, пьют кофе, курят, заговаривают с проходящими красотками, смеются и опять поют, забыв о ремонте.

Приходит молодой доктор, слушает через одежду мои хрипы, выписывает какие-то смешные для нас снадобья: «Горчичники – это хорошо, но сто лет назад», – с сильным акцентом объясняет он по-русски моей маме. Через три дня от моего, обычно трёхнедельного, бронхита не остаётся и следа. Дыша полной грудью, я выбегаю из пансионата в солнечные лучи, ароматные запахи и звуки оперных арий. Боже мой, неужели сбылась моя мечта, неужели Я В ИТАЛИИ?!

Да, это действительно Италия, и я в ней, и она одновременно всё, что я себе представляла и не представляла.

То есть, тогда вся Италия для меня свелась к Риму, в котором мы прожили около двух месяцев райской жизни, но и этого было предостаточно. Жили мы на всём готовом: гуляли, смотрели, наслаждались, впитывали, купались в окружающей красоте. А красивым было ВСЁ! Ну и, конечно же, объедались на Круглом Рынке (съеденная мною одной целая курица – воплощение ещё одной маленькой мечты) и прибарахливались на «Американе»: мои первые джинсы (и ещё одной...) и мехово-кожаная курточка с молнией до подбородка, которая мне потом очень пригодилась в зимнем Нью-Йорке. Одно несколько омрачало идиллию «римских каникул»: нам не терпелось попасть в Америку.

Мы спешили врасти в нашу новую, настоящую жизнь, обосноваться, начать работать, устроиться и вскоре, уже американцами с заработанными деньгами, опять навестить Италию. Спешили из бабочек превратиться в муравьёв, сами того не понимая.

 

Но вот, наконец, наступил долгожданный день, и, побросав монетки во все встречные фонтанчики (примета возвращения на то самое место), мы летим на PanAm’oвской птице-Boeing в неизвестное будущее, уже не временно-пересадочное, а самое настоящее, окончательное, и я смотрю вниз на блестящий шар Атлантического океана, напоминающего мне о теории относительности, и думаю о переходах из одного состояния в другое, в то время когда надо думать о чём-то более практичном.

А возвращалась я в Италию действительно не один раз, при каждой возможности, однако, до первой такой возможности прошло более десяти лет: врастание в новую почву заняло чуть дольше, чем мне представлялось...

 

 

*   *   *

 

JFK встретил нас шумно и ярко. Флаги разных стран, лица разных цветов, одежды разных народов. Всё говорило, кричало, вопило, провозглашало то, что мы на земле, проникнутой духом космополитанства, в месте, куда стремятся отовсюду, в стране открытых дверей и белозубых улыбок. Именно этим духом вселенского, радушного гостеприимства, а не своими масштабами или архитектурой (после Италии такое уже не поражало) впечатлил нас этот аэропорт. Счастливые, но измотанные полётом и аэропортными очередями, мы медленно спускались в зал ожидания на встречу с той, которая нас так долго ждала и сделала так много для этой встречи. Впереди нас по эскалатору съезжали молодые, совсем шолом-аллейхомовские евреи в чёрных лапсердаках, меховых штрамелах и с развевающимися пейсами. Они громко смеялись и оживлённо жестикулировали. Как я узнала потом, так одеваются хасиды, но тогда на эскалаторе живых хасидов я видела впервые и то, что они могли вести себя так свободно в публичном месте, меня поразило...

В узких трёхчетвертных брючках и коротком пиджачке розовых тонов тётя, рядом со своим объёмным мужем в шляпе, показалась мне совсем миниатюрной, гораздо меньше, чем на фотографиях. Мы подошли ближе, выпустили из рук чемоданы, мама с тётей обнялись и застыли на несколько минут. Потом объятье кончилось, мы перезнакомились, и тётя, часто моргая наклеенными ресницами и прикладывая к глазам платочек, засуетилась и побежала ловить такси, а моя мама, неестественно взбодрившаяся, с сухими глазами (она, как всегда, почему-то не могла плакать в критические моменты) начала что-то искать в своем красном ридикюле, в котором ничего, кроме ложек-вилок, не было.

Дорога в ночной город запомнилась огнями и мостами, и было в ней что-то феерическое: сбывалась ещё одна моя мечта о жизни в большом городе на воде.

 

А утром вместо ожидаемых стекла, бетона и голливудской кухни, нашим взорам представилась скромная, несовременная тётина квартирка (пожалуй, моё единственное разочарование в американской действительности, не совпавшей с журнальными картинками) с негладкими стенами, не первой свежести красно-карпетными полами, железными решётками на окнах, набором замков и цепочек на выкрашенных чёрным дверях и «полицейской палкой», изнутри их подпирающей – «в Нью-Йорке очень высокая преступность, тут иначе нельзя».

А потом прогулка по Бродвею (вот он, настоящий Брод!): замусоренному, продуваемому холодным, пахнущим ранней зимой, ветром; содрогающемуся от грохота проходящего под ним сабвея и пронизанному гудками автомашин; окаймлённому испанскими бодегами с пьяными, несмотря на ранний час, постояльцами; с разбитым тротуаром, по которому бродили собаки и пешеходы разных цветов кожи – пуэрториканки в огромных, размером с консервные банки, бигудях; белые старушки в вязаных, с ёлочными блёстками, шапочках; коричневые мужчины в причёсках-афро... Большинство – в разноцветно-полиэстровых одеждах, подчеркивающих все выпуклос­ти и жировые складки.

Как же так?! Разве в Америке не все худые и изящные?! Разве в бигудях можно ходить по улицам? Разве клетчатая ткань сочетается с полосатой?

Стало ясно, что «это не Рио-де-Жанейро, где все в белых штанах», а Washington Heights, почти что испанский Гарлем. И, тем не менее, настроение мне та прогулка не испортила, а даже наоборот: я попала в другой, непривычный мир, с которым мне не терпелось познакомиться.

 

На пути к этому знакомству лежало несколько препятствий, таких как язык и работа. Английский мой был почти что на нуле, но на курсы языка я не попала, потому что, желая заслужить похвалу моей наяновской ведущей, слишком усердно качала головой в знак понимания того, что она говорит. И действительно, она меня похвалила, решив не отправить на полагающиеся новоприбывшим курсы языка, а вместо этого направила на курсы машинопечатанья (здесь, видимо, сыграло роль мое пианистическое прошлое, подразумевающее умение быстро шевелить пальцами), где я научилась, без всякого понятия, перепечатывать с напечатанного. Английский же, как был на нуле, там и остался.

Но зато остались также и яркие воспоминания о моих каждодневных путешествиях-походах в ту школу. Сначала на поезде сабвея – нью-йоркской подземки, которая в те годы была местом весьма недружелюбным, небезопасным и чем-то напоминающим дантовский ад. Затем, пешком вдоль по 42-й street, наперерез Манхэттена, с запада на восток. И улица эта была далеко не тем штамповано-ширпотребным, разукрашенным, диснеевским раем-приманкой для туристов, в какой она превратилась лет десять-пятнадцать назад, совершенно утратив своё настоящее, испещрённое всеми пороками, но такое самобытное лицо.

Нет, тогда 42-я (особенно в западной своей половине) была полной жизни и незабываемой, уникальной образности клоакой, пристанищем работников и работниц порно-индустрии во всех проявлениях; её заполняла разношёрстная толпа в фантастических одеждах и обуви на высоких платформах; сладкий запах марихуаны свободно витал в воздухе, смешиваясь с криками зазывал, проповедями конца света и стриптизной музыкой. И всё это, мигая неоном, бегающими лампочками и ярким светом витрин с непонятными нам тогда принадлежностями, бурлило всю ночь напролёт.

Ах, какие там разгуливали типажи, какие там демонстрировались наряды, какие разыгрывались сценки!

А утром… гасли огни, тускнели рекламы, линяли павлиньи цвета, стихали звуки и, продуваемая вечным островным сквозняком, 42-я превращалась в большую, пустынную, грязную улицу, с остатками театрально-разодетых, с уже поникшими в шляпах перьями, сутенёров; уснувших прямо на замусоренном тротуаре бездомных; застывших в странных позах наркоманов и безразличных ко всему этому полицейских. Вразрез с городом, начинающим свой день, и подобно вампиру, 42-я впадала в дневную спячку.

Вот по такой улице я и ходила в свою школу каждый день в течение месяца, впитывая в себя впечатления. И ничего со мной плохого не случилось, а наоборот, теперь есть что вспомнить...

 

Ну, а с работой тогда было очень плохо: шла глубокая рецессия со всеми её атрибутами, включая высокую безработицу, и Нью-Йорк был на грани очередного банкротства. Однако всё познаётся в сравнении. Малознакомое слово рецессия нас не пугало, а представить банкротом целый огромный город вообще как-то не получалось. Поэтому вопросы экономики для нас сводились только к выживанию на наяновское пособие, а оно, при всей его скудности, всё же было неплохим в сравнении с папиной зарплатой инженера с тридцатилетним стажем. Ну, а экономить мы умели.

В общем, нашли мы себе квартирку, как-то обставили её старой, подаренной общиной или найденной на улице мебелью, и принялись за интеграцию в американское общество. Интеграция заняла несколько лет: намного дольше, чем я предполагала. Нырнуть в «языковую среду» и моментально вынырнуть из нее с блестящим знанием английского тоже не вышло: и на это (даже, если язык и оказался не блестящим, а просто достаточно неплохим) ушло несколько лет.

Но в итоге всё это произошло: я интегрировалась и вынырнула, и преодолела, и добилась, и о тех, полных эмигрантских трудностей, годах остались мне в награду благодарные воспоминания.

 

 

*   *   *

 

Чаще всего вспоминаются повстречавшиеся на том, начальном, пути люди.

Соседи по Washington Heights ­(смесь живущей на вэлфере культурной элиты и бабок, судачащих на скамейках, тоже на пособии, но за наличные присматривающих за соседскими детишками) и соседи по Квинсу (Лёва и Люся – пара ненавидящих друг друга супругов, держащаяся в браке только из-за невозможности поделить любимого обоими пуделя Антошу; молоденькая киевлянка, Марина, замужем за горским парнем-джигитом Ибрагимом, переименованным ею в Игоря, и прозванная «а Игорь сказал...»; ну и, конечно же, Таня – странная, несколько заторможенная девушка в детских косичках, постоянно жалующаяся на своих родителей, которой я иногда доверяла присмотреть за своим годовалым сынишкой. Годы спустя прочла я в русской газете о страшном убийстве старенькой четы их не совсем здоровой дочерью, и содрогнулась, узнав в ней по описаниям Таню).

Вообще-то трагедий в эмигрантской среде было предостаточно. Не выдержав стресса неустройства, многие спивались, теряли рассудок и, конечно же, изменяли и разводились. Впрочем, дело не в эмиграции: просто такова была их судьба.

Культурная элита, как правило, жила в беспорядочно-запущенных квартирах, держала многочисленных, плохо ухоженных собак и кошек, спокойно относилась к открытым бракам и супружеским изменам и без какой бы то ни было концепции позднего времени любила засиживаться в гостях, пить дармовую водку под гитару и вести заполуночные разговоры о том, что было ТАМ, игнорируя всё, происходящее ЗДЕСЬ. Приобретать какую-либо «нетворческую» специальность они считали ниже своего достоинства, предпочитая этому «принципиальную» жизнь на вэлферном пособии. Ждали они своего звёздного часа. И некоторые таки дождались, а некоторые из этих некоторых таки были замечены, обрели творческий успех и даже стали знаменитостями. Однако таких было меньшинство.

А бабки, в основном, вдовы, и необязательно такие уж и старые, не проработав ни дня для страны, в которую приехали, сразу же получили SSI, 8-ю программу, фуд-стемпы, бесплатную медицину и кучу других льгот, о которых коренным американцам, проработавшим всю жизнь, можно было только мечтать. Но это не помешало большинству этих бабок остаться всем недовольными. Особенное недовольство и раздражение у них вызывали: незнание американцами русского языка, отсутствие «настоящего» хлеба в супермаркетах и чернокожие люди на улицах.

Да, среди моего окружения недовольных американской действительностью было много. Увы, коснулось это и моей семьи.

 

Несмотря на то, что мама моя была инициатором нашего эмиграционного процесса, а папу, наотрез отказывающегося куда-либо эмигрировать, беспартийного коммуниста, нам пришлось уговаривать два года, как раз он, а не она, принял Америку спокойно, дружелюбно и без критики.

Мама же сразу принялась отмечать недостатки: разбитые тротуары, старушек с слишком ярко накрашенными щёчками, обилие толстых людей в безвкусных клетчатых штанах, ненормальную погоду, которую невозможно вынести, особенно «людям с сосудами», чем, конечно же, вывела из равновесия тётю, которая любую критику в адрес Америки воспринимала как личную обиду.

Надо сказать, что тётя (женщина непрактичная, но безумно талантливая, в том числе в дизайне и пошиве эксклюзивной одежды) издавна лелеяла мечту об открытии совместного семейного бизнеса-бутика, но мы, не обладавшие ни нужными талантами, ни намерениями, связанными с одеждой, её глубоко разочаровали. Ну, а тут ещё и мамины нападки на Америку.

В общем, идиллия воссоединения дала трещину, которая то закрывалась, то открывалась, но полностью так и не заросла, вплоть до тётиной смерти от быстрой, неожиданной онкологии через лет десять после нашего приезда...

 

Наши первые попытки врастания в новую жизнь были болезненными.

Работы, к которым можно серьёзно относиться только по причине острой необходимости. Работы, на которых каждый из нас испил свою чашу унижения. Но мы тогда не были гордыми и с радостью брались за любое. Убирать чьи-то квартиры – пожалуйста. Заливать газолин в чьи-то машины – с удовольствием. Перебирать бумажки в чьей-то конторке ощущалось почти как вершина мечтаний. И все это, конечно, за копейки, без льгот и каких бы то ни было прав, но мы были счастливы.

Помню, заезжал за мной муж после длинного рабочего дня и мы колесили по сверкающему вечернему Нью-Йорку в своём видавшем виды, размером с пароход Олдсмобиле, приобретённом (аж!) за триста долларов, но зато на полном автомате и с разными кнопками. Ах, как бы мне завидовали в Кишинёве, а тут… все проходят мимо, не обращая внимания ни на наш автомобиль, ни на меня, гордую совладелицу. Колесили под чудесную англоязычную музыку, до сих пор вызывающую в сердце щемящее чувство ностальгии. И казалось, что перед нами открываются какие-то невероятные просторы, и нет ничего невозможного.

Такова реакция безразмерного счастья молодости...

И ещё несколько лет происходило много всякого в нашей жизни, пока наконец не попала я в модную тогда струю и, переквалифицировавшись в программисты, нашла своё место в кишевшей «нашими» корпоративной среде и превратилась в часть американского истеблишмента.

 

В Нью-Йорке тех времён стать программистом было довольно несложно. Какие-то курсы на скорую руку, состряпанное агентом резюме, описывающее опыт работы ТАМ (который, конечно же, невозможно проверить), и зазубренный лист стандартных IBMовских вопросов-ответов. Плюс, обязательные деловой костюм, твёрдое рукопожатие, открытый взгляд, улыбка и ни слова о будущих окладе и льготах: этого было вполне достаточно для успешного прохождения интервью и получения работы в какой-нибудь банковской или брокерской компании. Эта, ниспосланная богом, профессия быстро превратилось в русско-эмигрантской среде во вторую по популярности после вождения такси и лимузинов. Приобретя её, я неожиданно оказалось в интересном и легко мною понятом мире компьютеров, где и нашла себе применение на последующие двадцать с лишним лет довольно-таки благоустроенного существования. Набиралась знаний, опыта и, увеличивая свои служебные ответственности и оклад, ползла я вверх по карьерной лестнице.

На горизонте чётко вырисовывался пейзаж с «молочными реками и кисельными берегами», и всё складывалось хорошо...

А в это время ТАМ происходили глобальные изменения, рушилась «империя зла», приподнимался «железный занавес», распадалась Берлинская стена, разваливался «союз нерушимый республик свободных», возвращалась междуусобица времён Киевской Руси.

Место, где я родилась и выросла, превратилось в другое государство, язык, на котором я говорила, заменился иным, город моего детства и юности поменял название, и на его когда-то тихих, усаженных липами улицах, теперь шла самая настоящая война. Всё это было непредставимо, немыслимо, непонятно и, честно сказать, мне, не оставившей там близких и родных, не очень-то интересно. В одно ухо входили и через другое выходили мамины рассказы, почерпнутые из русскоязычных новостей, которыми она, как и все пожилые эмигранты, увлекалась.

У меня же увлечения были иными. Я обитала в неэмигрантском миру, работала в неэмигрантском коллективе, жила в неэмигрантском районе, на жизнь (пожалуй, кроме отношения к деньгам) смотрела вполне по-американски, и в доме у нас звучала преимущественно английская речь. Мои насущные проблемы, образ жизни и, наверное, благодаря тому, что никогда не привелось мне обитать в русско-эмигрантском гетто Бруклина или Квинса, мой (а также моего мужа и, конечно же, рождённого уже здесь сына) менталитет полностью отличался от традиционно-эмигрантского, и поэтому трагедия, происходящая за океаном, задевала мои эмоции довольно поверхностно.

 

И вот как-то, уже в 90-х, как раз за день до обвала российской биржи, посылают меня в деловую командировку в Москву. «Назад в будущее»... почти как в том фильме. И встречает меня там всё не ТО, всё ДРУГОЕ, непривычное: совсем не тот мир, из которого мы когда-то уезжали в эмиграцию.

Пестря и сверкая изобилием рекламных щитов, сувенирных магазинов и едален, где можно перекусить или выпить чашку кофе, а то и коктейль, Шереметьево теперь стал похожим на любой другой столично-международный аэропорт мира. Остались в прошлом таможенные досмотры с отковыриванием каблуков и вспарыванием подушек. Таможенники ещё донашивают старые советские униформы, но уже смотрят на проходящих контроль другими, почти что гостеприимными глазами и делают знак рукой: мол, «давай, друг, проходи... добро пожаловать». Паспорта проверяются быстро, цивилизованно и с подобием улыбки на лице проверяющего, а второй этаж уже доступен всем: сегрегация на «своих» и «чужих» упразднена. Стёрта грань между местными и заграничными, и все смешаны вместе в одних и тех же залах ожидания.

Я спускаюсь по той самой лестнице, по которой мы поднимались годы назад на второй этаж, и в памяти взлетают оранжевые шарики-апельсины...

 

По дороге в центр города разговоры с русским водителем, жалующимся на тяжёлую экономику. Особенно трудно его пожилым родителям, живущим в пригороде, и если бы не огород... Жалуется он и на безысходное положение с молодежью: отсутствие у окончившего школу сына видов на нормальную работу и реальных перспектив на будущее.

И контрастом к этим рассказам – сверкающие новеньким сусальным золотом церковные купола: религия нынче в моде. Блестящие витрины супердорогих магазинов. Обилие высококлассных ресторанов с экзотической кулинарией, эксклюзивных дискотек, клубов, накрученных западных иномарок на дорогах. И, конечно же, шикарная валютная гостиница, где я живу в вышколенном комфорте, явно недоступном простым русским смертным. Впрочем, наверное, недоступном и мне, если бы он не оплачивался моим банком-работодателем...

 

А затем, резким диссонансом этому великолепию, протягивающие руку за подаянием молодые солдатики на Арбате... и бормочущая как бы про себя (ведь нищим в центре города быть не полагается) «подайте Христа ради, подайте Христа ради, подайте...» напоминающая видом мою маму, старушка на Тверской-Ямской.

Вот эта старушка в лёгком, не по сезону, плащике, бродившая по продуваемой морозным ветром пустынно-тёмной улице и на ходу просящая милостыню у редких прохожих, запала мне в душу. Пройдя через нью-йоркскую жизнь и насмотревшись всякого, давно уже воспринимаемого мною совершенно спокойно, я ощутила шок... Ведь все это – бездомство, нищенство, старушки, просящие подаяние, – всё такое привычно-естественное в Нью-Йорке, на Западе, при капитализме, не могло, не должно было быть здесь, в Москве.

Разве тому нас учили?! Куда подевались братство, равенство, дружба народов и прочая белиберда нашего времени... не говоря уже о простом, человеческом сострадании... Где оно?

Мы выбирали эмиграцию по доброй воле, а ведь эта старушка и многие, такие как она, ни в какую эмиграцию уезжать не собирались. Они остались на своей земле, но эмиграция настигла их там, не спрашивая и не давая им выбора, и жизни их, принесённые в жертву на алтарь «светлого будущего», жизни, потраченные, загубленные на голодовки, войны, тюрьмы, очереди и нехватку всего, оказались напрасными, ненужными, неправильными.

Трансформация из одного состояния в другое: «золотая старость» превратилась в старость на паперти...

 

Я думала об этом, возвращаясь обратно в страну «молочных рек и кисельных берегов», не подозревая, что очень скоро молоко в этих реках начнёт прокисать, сворачиваться и давать отрыжку, а кисельные берега просядут, разъедаемые коррозией финансовых оползней.

И было мне невдомёк, что лидер аэроиндустрии, всесильный, непоколебимый PanAm распадётся всего через два года, и что и здесь, у нас в Штатах, постепенно тоже наступит «время больших перемен».

Но всё это было ещё впереди, а пока под крылом сине-бело-панэмовской птицы-Boeing блестел кегельный шар Атлантики, в мою голову, как всегда приходили непрактичные мысли об относительности всего, а океан казался мне по колено...

 

 

 

Габриэль Гарсиа Маркес. Сто лет одиночества (роман). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно   Алекс Экслер. Записки кота Шашлыка (повесть). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно   Виктор Астафьев. Так хочется жить (повесть). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно

 

 

 


Оглавление

17. Молочные реки, кисельные берега. Часть 1
18. Молочные реки, кисельные берега. Часть 2

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!