Lеs cоulеurs du tеmps

Партизаны подпольной луны

             Вот едут партизаны полной луны,
             Моё место здесь.
                    (Борис Гребенщиков, Партизаны Полной Луны)

Как заляжешь у поля пшеничного,
где не хаживал множество раз,
– (все тропинки на нём закавычены
васильковыми всплесками глаз), –
и душевно, вовсю, партизанствуешь –
до тех пор, пока солнца блесна
не утонет – и выплывет, заспанно,
кистепёрая рыба-луна.

В темноте колосятся растения,
выделяя ночную росу.
Колосишься и ты между стеблями;
за тобой наблюдает барсук,
удивлённый твоим появлением.
Партизанской ухваткой силён,
ты ползёшь, животом и коленями
попирая пырей и паслён.

И, завидев тебя, в страхе мечется
чёрт на небе, прозрачном до звёзд,
потому как ты сам – и отечество,
и оплот, и семья, и погост.
А пушинки лесных одуванчиков
– облаками непрожитых лет, –
офигев от твоей партизанщины,
всё летят и летят тебе вслед……..*….***….*.*…..**..*……….**…*……

Штудии красоты

Выходит Сеня на балкон, чтоб пыхнуть сигареткой, –
и красота встаёт кругом, а дело было летом.
А красота встаёт кругом, как некое зерцало,
и ей охвачен каждый дом и каждый куст отсталый.
И Сеня с нежностью глядит, и сплёвывает часто.
А вот плевок его летит, – красивый, словно счастье.
Он станет пищей муравьям, а нет – аксессуаром
для лёгких платьев летних дам – и молодых, и старых.

Мир заполняет красота. Ребёночек в коляске
похож на юного Христа. Он открывает глазки –
и оглашает улицу грудным вселенским рёвом,
что мил эстрадному певцу и яловым коровам.
Лишь Сеня тих, невозмутим и не почешет ухо,
как будто с ветром не летит, губителен для слуха,
младенца субвербальный вой, руладами окрашен,
а рядом вертит головой дебелая мамаша.

Так красоты великий дар врачует наши чувства.
Плюёт на плавку сталевар, к сподвижникам искусства
надумав на концерт прийти, – ведь красота в программе!
А уголовник пишет стих и посвящает – маме…
И ты выходишь на балкон – и сам, подобно Сене,
плюёшь – на солнце под замком, на хмурый день осенний,
и понимаешь: красота к тебе не безучастна.
И веришь – в то, что это так.
И постигаешь – счастье…

Кэйтлин-длинная коса

Эй, Кэйтлин, выйди на крыльцо,
к тебе приехал кавалер.
Он бел и холоден лицом,
исполнен такта и манер.
С собой подарки он привёз,
вино и угощение,
разбил встречающему нос –
и попросил прощения.

Трактирщика велел позвать,
чтоб лошадей и слуг кормил.
Отец твой, Кэйтлин, староват,
и больше нет другой родни.
Ты кавалеру не перечь –
ни жестами, ни действием.
Спусти платок с девичьих плеч,
скажи своё приветствие.

Глухое платье расстегни,
взгляни нежней ему в лицо.
Глаза твои, в густой тени,
зажгут в нём страсть в конце концов.
Что ж, Кэйтлин, расплетай косу,
не смей казаться праведной.
Язык твой острый не спасут,
ведь кавалер отравлен им.

Он уверяет, что влюблён,
он хочет танцевать с тобой.
Опасен, гибок, как паслён,
он сразу нравится – любой.
О, Кэйтлин-длинная коса,
встречай красавца спорого!
А если заупрямишься,
тебе отрежут голову.

            *  *

Вот Кэйтлин с длинною косой
выходит нехотя во двор.
Вот падает солонка. Соль
рассыпалась… Горит костёр,
а рядом связки тел лежат, –
всё кавалеры рослые…
Ах, Кэйтлин, их тебе не жаль,
какая же ты острая!

Сны второй половины ночи

Доктор, обращаясь к пациенту: “Почему вы, после полугодового пребывания в нашем лечебном заведении, продолжаете убегать с криками, едва завидев петуха, разгуливающего за процедурным корпусом? Вы же много раз повторяли на наших сеансах, что научились осознавать, что вы – не зернышко, и поэтому петух вас склевать не может. Или вы снова в этом не уверены?” Пациент, в растерянности: “Доктор, я-то прекрасно знаю, что я – не зерно, но ведь петух этого не знает!”

Старый доктор ничуть не боится их, он давно выше всех тревог…
(Марина Ратнер, Странное приключение на пути из Одессы в Жмеринку)

Доктор спит.

Он всегда в это время видит сон, где огромный петух
поедает его, словно семя.
Фермер, к происходящему глух,
надевает трусы – по приколу –
и провяленные кирзачи.

Доктор знает: он болен саркомой,
и её бесполезно лечить.

На семейных трусах из сатина веселятся смешные киты.
Сюрреальную эту картину
воплощением дикой мечты
не считая, но втайне смущаясь, доктор фермера благодарит…

Мирно гамма-лучи поглощает
чудотворец, святой Питирим, –
наблюдая за странною сценой двух мужчин, из которых в трусах –
лишь один.

А другой, Авиценна, –
петухом, забежавшим в проса,
поедается – в тёмных пространствах,
где ночные идут поезда,
что везут добровольцев из Брянска, – непонятно, зачем и куда…

И его повезут.

Доктор знает,
что петух – это символ орла.
У крыльца образуется наледь:
Дух Святый пребывает в делах…

Только доктору нет больше дела до больных.
Он рисует цветы
и всю ночь наслаждается, смело,
чередой – ювенильных, пустых, но отрадных для сердца – фантазий,
становясь воплощеньем греха,

видит Бога – во всех ипостасях –
и пускает во сне петуха…

Мышь

Мышь умерла поздно ночью, и было ей маетно, –
так же, как мне – наблюдать её трудный уход.
Ходики тикали, тихо постукивал маятник.
Мыши казалось, что смерть никогда не придёт.
Изредка дёргала тонкими лапками птичьими,
мелкие зубы оскалив и часто дыша,
слыша, как в лампе настольной поёт электричество,
маялась мышь… Умирала живая душа.
Хвостик подрагивал, усики слабо топорщились.
Мука светилась в мигающих бусинах глаз.
Спрятанный в маленьком теле, моторчик испорченный
бился, расходовал жизни последний запас.
Мерно тянулись минуты. Мышь знала, что близится
время агонии; истину эту приняв,
просто ждала, уповая, – вдвоём с несчастливицей, –
сжавшейся серенькой мышкой – внутри у меня…

Однодневки

Он говорит: посмотри сюда, у этой бабочки вовсе рта нет;
она не то что поцеловать, она даже есть не может.
Только и научилась всего – глупо летать над листьями и цветами,
а через день будет мёртвой и высохшей шелестеть под ногой в прихожей.
Эфемерида, что с неё взять? – ни полезных слов, ни души, ни тела;
просто глаза, невзрачно-прозрачные крылья, да совершенный разум.
Он говорит: без страха смерти у разума нет пределов.
Отчего же, это сказав, – про подёнок Своих забывает сразу?..

И вот ты сидишь, бесстрашная до сумасшествия, на ладони,
– без боязни смерти, без боязни боли, без боязни жизни, –
а Он глядит на тебя, словно Сам ещё не вполне понял,
что подвёл черту под миром Своим, – и мир на тебе, эфемерной, виснет
всем непомерным весом, спасением всех существ, а они лишь одно умеют:
всё сильней,
                   и сильней,
                                   и сильней,
                                                   и сильней,
                                                                   и сильнее – за жизнь цепляться;
делят мир на преступников и святых, праведных и злодеев,
придумывают добро и зло, суету сует, циклы реинкарнаций…
А тебе всё равно вот-вот умирать, и ты этого не боишься,
и глядишь на убийц – без зависти, без ненависти, без душевной смуты,
на них, обременённых дарами грёз однодневных – о тепле, безопасности, пище…
И летишь на подставленную ладонь,

                                                          и жалеешь нас почему-то…

В гостях у сказки

            Нашпигуй черепаху тротилом – и забудь о своей Буратине.
                   (бытовая мегаполисная лирика)

Усилиями тошнотворной граппы – простуженное ухо не болело.
Огонь в камине разгорался плохо: мешало говорящее полено.
Джузеппе не хотел быть Карлом папы, ни Карлом Марксом или, даже, Кларой, –
как не хотел он быть царём Горохом, епископом, судьёй и генералом.

Сверчок оголодал – и не пиликал; погода обещала быть отвратной.
По ящику показывали Поле Чудес. – Джузеппе стало неприятно,
он выругался. Тень прошла по ликам святых в углу, над тусклою лампадой.
Четвёртый месяц находясь в запое, легко судить – о том, как жить НЕ НАДО.

С экрана между тем лилась реклама, глядели – ошалело – буратины…
Серебряные речи дуремаров живописали вещие картины –
того, как из лапши, говна и хлама возникнет новый мир – любви и баксов,
китайских патентованных товаров, в котором – ни осам, ни карабасов.

Джузеппе, с банкой импортного пива и пиццей, размышлял – о Шарон Стоун,
о льготах – для слепых и иноверцев, о том, сварить ли впрок борща пустого…
Затем рыгнул – и сплюнул некрасиво; от звука – вдоль стены метнулись крысы,
и в ней открылась маааааааленькая дверца,

где ждали – белый кролик и Алиса.

Бывший муж лжекняжны

У дворника Тараканова
вовсе нет совести никакой:

слыл человеком престранным он;
вечером в пятницу – стал рекой.
Вишь, так и течёт, и в берег-то
всё ударяет лихой волной,
а вдоль по нему – из бересты
мчатся кораблики; в расписном –
стоит Алексей Михайлович,
самодержавец, тишайший царь –
с крестом, в сапогах сафьяновых…
Тут его грека за руку – цап!!

Эх, Тараканов!.. – ни в теле нет
толку, ни разума, ни души.
Лежишь в отрубях – неделями,
то – в заповедный лесной массив
враз преобразившись, колешься
пихтами, ёлочками, сосной…
К вечеру глядь – поле полюшком.
Вот оно как: тридцать три – в одном.

А метаморфозам дворника,
кажется, будто и нет конца:
сперва он – долина горная,
вдруг ледниками покроется,
а то – Марианской впадиной
выйдет. Проснёшься – ан-нет её:
уж стал пирамидой каменной…
Три дня назад был кометою,
утром – туманностью голубой,
днём превратился в Бирнамский лес…

После сказал: стану сам собой;
глянул божественно – и исчез.

Гений и злодейство

Повествование о небольшой беседе, случившейся во время похода в ресторацию в году 1834, совместно с Павлом Воиновичем Нащокиным и другими персонажами, чьи имена, менее известные, до нас не дошли

             Гений и злодейство
             Две вещи несовместные.
                    (А.С. Пушкин, Моцарт и Сальери)

“…Моря достались Альбиону,” –
Сергеич рек; он, раззадорясь,
в пол-уха слушал Альбинони –
квартетнострунно, в си-миноре.
Его притихший собеседник
жевал – и льнул к жене красивой.

Вдруг Пушкин возопил: “Соседи!
Мы все соседи – здесь, в России.”
“Хотела Франция Европу
завоевать, – не тут-то было.
Ты ждёшь привычной рифмы «в жопу»? –
но «arse» – не менее избито.”
“Своих софистов и схоластов
в Отечестве всегда хватало.
Ещё годков на полтораста
достанет бюстов, пьедесталов –
для тех, кто скучен и невзрачен,
и кто талантами не вышел.
В перделкиных им – строить дачи,
слать обучать детей – в парижи…”

Анахронизмов не смущаясь,
маврический пророк глаголил –
об аглицких идеях, чае,
финансах и свободе воли,
о мировой литературе,
где корень зла – и есть надежда,
о милосердии без тюрем,
чинах, дарованных невеждам,
о беспардонности и лени,
отсталости и романтизме –
в стране, где смена поколений –
лишь повторяемости признак…

Спич становился злым и бойким,
хотя местами непонятным;
оратор повернулся боком,
мелькали имена и даты…
Смешались – Гавриилиада,
балы, дуэль на Чёрной речке…
Дантес стрелял, Сергеич падал,
друзья произносили речи…
А впечатлённый собеседник
с высоким лбом Юноны-Геры
привстал – и выкрикнул победно:
“Ах, сукин сын, да ты ведь гений!”

Соседи, миной обменявшись,
продолжили свой ранний ужин;
другой поэт, слегка принявший,
процедил: “Да кому он нужен?!.” –
но, призадумавшись, поверил,
что Пушкин, точно, уникален.

А тот – сидел в своей манере,
взгляд утопив в чужом стакане…
И вдруг сказал, нацелив вилку
в лицо, как дуло пистолета:
“У русских в головах – опилки.
И вздор. Но дело-то не в этом.”

“Так в чём тогда? – Скажи, помилуй!
В том, что не смыслят ни бельмеса?
В русланьих происках Людмилы?
В блинах? В наличии дантесов?..
В неведенье? В плохих дорогах?
В том, что зима длиннее лета?
В лаптях? В количестве острогов?”

“Мой друг, беда совсем не в этом; –
и не в дурных людей засилье,
и не в отсутствии хороших…
А в том, что гениев в России
могло бы быть НАААААМНОГО БОЛЬШЕ.”

les couleurs du temps

поля неправильных цветов,
но чистых, совершенных линий.
предел, ведущий на восток –
к багульнику, каштанам, липам,

к сетям нехоженых дорог,
раскинувшихся вдоль обочин,
где каждый луг и огород
кротами к недрам приторочен.

там духи всевозможных зол
добры и, как котята, слепы,
а изоморфный горизонт
пристёгнут пуговками к небу.

спешишь – отправиться туда,
– (ах, милый, то ли ещё будет!) –
где невозможно увядать
и неизвестно слово «люди»…

и там, смиренный следопыт,
откроются иные двери, –
закрытые для всех, кто спит,
поскольку «видеть» – значит – «верить».

пустующее стадо

…а ещё бывает, что накатит
чувство удивительно-пьянящее, –
и летишь, как птица на закате,
прочь – от боли, прочь – от настоящего,
прочь – от несгустившихся печалей,
что могли бы стать… вполне могли бы стать,
но не опылились и увяли –
пустоцветной вязью на краю листа.

и такая лёгкость под лопаткой,
будто не рождался, истин не искал, –
просто наблюдаешь за лошадкой,
что пасётся в поле, позади леска,
а за ней – пустующее стадо
в синеве невероятных градусов…

как же далеко (хотя и рядом)
любящим – до настоящей радости!..