Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Своя земля – свой прах.

 

 

 

Товарищ годится не в каждую путь-дорогу. А в эту, которую выбрал себе Фенко Брагин, он был бы, пожалуй, ещё и помехой. Бежал табунщик из Устья тайно на длинной хозяйской долблёнке. Глядя в неверные блики ночной Молُоги, пловец торопливо пихался шестом. Плыл и думал с боязнью, что вон, за тем поворотом реки откроется что-то худое. Погони он не страшился: ушёл хорошо, не знает не только дворовая челядь, но даже родимая мать. И всё же в сердце скребло. Бросить старуху. Одну. Такое ему запишется в грех. «Жаллиُва мати моя, – бормотал теклُец под выплеск воды за шестом, – токмо без разума. А жалость без разума, что кумохُа».

На душе у Брагина было смятенно. Мог бы остаться и при усадьбе, пасти господских коней, объезжать самых лютых и самых ретивых, кабы Илларий Шаранов, хозяин поместья, мужчина невзрачный, но гладкий, с упорной поглядкой коричневых глаз, не прельстился на юную Павлу.

 

Всё из-за Павлы и приключилось. Была она слишком приметна ласковым взором своих гоноболевых глаз, пригожим лицом и удавшимся ростом. Чаял Фенко на ней жениться. Управляющий Гога Рогов пообещал пастуху пособить.

Однако, выслушав Гогу, Шаранов побагровел. Хотя и было ему за сорок, хотя и владел молодой женой, но давно и прицельно бросал на рослую деву похотливый взгляд, не допуская и мысли, чтоб кто-то, кроме него, имел на славницу виды. Первым порывом Шаранова было: «Вздуть наглеца!» Но показалось этого мало и он, задумчиво улыбнувшись, глянул на Рогова, как советчик.

– Кто у нас самой-то старой девицею будет?

Гога немедленно вспомнил:

– Марфа! Ноне ей на Илью будет семьдесят лет.

В тот же день повелел Шаранов позвать пастуха.

Дожидаясь, вышел из комнат на верхний рундуُк, угнездился в плетёное кресло. Красиво-холёное, не по летам молодое лицо, плечи, откинутые назад, кушак халата на животе, укладка правой руки на колено, левой – на подбородок – всё в хозяине затаилось в предчувствии близкой потехи, благо к каждой из них, как к охоте верхом на зверя, так и к гладким дворовым девкам, он испытывал сладкую слабость.

 

И вот пастух перед ним. С удивлением, ревностью и мстецُой изучал Шаранов стоявшего под крыльцом двухэтажных храмин детину. Видел в крепко сбитой его груди, постановке босых долгих ног и в суровом нахмуре белёсых бровей упорство и силу природного удальца, унизить которого может не каждый.

– Зрю, холоп, на тебя и вижу: поспела пора тебе пожениться!

Сердце у Фенка взлетело, он покраснел и счастливо представил Павлу, с кем отныне он свяжет судьбу.

– Поспела, – шея его легла на поклон.

Шаранов зажмурился.

– Завтра же и женись!

Окатило Брагина тихим блаженством, и он, не веря ушам своим, робко спросил:

– На Павле?

Подлокотники скрипнули под руками – Шаранов привстал, повисая на миг над креслом. И бросил ладонью вперед, отправляя холопа домой.

– На Марфе!

Заморозком пробило лицо пастуха. Он обиженно дёрнул губой, но, подумав, что барин шутит, сдержал в себе ярость и подсказал:

– Мне-ка всего осемнадцать.

Хозяин расхохотался:

– А Марфе семьдесят без недели!

Табунщик глухо отмолвил:

– Али уж я негодящий – эдак-то гُадиться надо мной? Слава-те Богу, не божедُом.

Не привык Шаранов, чтоб кто-то с ним пробовал спорить, потому изумился, уставясь на Брагина, как на безумца, которому может не сдобровать.

– Сам знаю! Сам!

Сейчас бы холопу потупить глаза, виновато и жалобно улыбнуться, сказать с покаянием слово-другое и, может быть, барин маленько смягчился, не стал бы настаивать на своём. Однако Фенко позволил себе повести разговор не по чину и даже дать Шаранову здравый совет:

– Будет, барин, по-божески, коли меня ты отжаُлуешь Павле, а Марфу – недُужному старику.

На впалых щеках Шаранова проступили брусничные пятна.

– Бр-рысь, холопский паздёр! Отшатись от меня, покуд Гоге не кликнул спустить на тебя легавых!..

 

Вызывал в тот день Шаранов и Фенкову мать. Возвратясь от него, та щепоткой трех пальцев бросала на сына трясущийся крест:

– За упрُямку – и в лямку. Покорисё, Феня, хозеину. Женисё на Марфе.

Понял Фенко, что мать, жалея его, боится, как бы чего пострашней с ним Шаранов не сотворил. Поглядев на изжито-сухое лицо родимой, утомлённо и вяло сказал:

– Спать не лягу. Пойду погадаю на месяце. Что мне за ночью выпадет – утро покажет.

Ушёл из чёрной избёнки с гнетущим вопросом в груди: «Сколь силы во мне, столь в хозяине слаُби, так пошто же я с ним ничего не смогу?» Пала на думу Павла, в груди посветлело. И Фенко, взмахнув кулаком на черневший с края селища угол барских хором, направился к курному дому зазнобы.

Молодица ждала его, точно знала: он придёт к ней последний разок. Открыв слюдяное оконце, она приложила палец к губам, осмотрелась окрест и пустила холопа в светёлку.

Вздохи ветра, запах подкошенных трав, мягкие девичьи руки обнимали Брагина в эту ночь. Ночь греховной любви. Ночь невольной разлуки. Фенко жарко шептал:

– Убежим в лесную пустынь. Спасемся тамо и будем жить, яко люди.

– Домашняя я, – отвечала таким же шёпотом Павла, – не привыкша к чужой стороне…

Слезая с оконницы, видел Брагин в свете споро встававшей луны меловое личико Павлы, её залитые страхом глаза и покорные белые руки, не отпускавшие от себя. Но надо было уже уходить, и он силком оторвался от рук. Пятясь, хватал глазами трёпетный взмах её быстрых ладошек и чуял тяжёлую грусть доброхота, который жалеет любимую пуще себя.