Чего ты боишься?

 

 

 

– Чего ты боишься?

 

– Ах, если бы я знала, милый! Но я знаю только одно – я боюсь. И сейчас, когда я лежу на твоей груди, укутавшись в твои руки, я боюсь.

 

Хочу сказать себе: глупая! Чего же ты боишься? Вот он, здесь и сейчас, рядом с тобой! Он настоящий, живой, как ты и хотела! Бояться надо было тогда, десять лет назад, когда его не было рядом, когда он просто не мог быть рядом. Но ты не боялась даже тогда, так чего бояться сейчас?

 

Я говорю себе так, но страх не уходит. Милый, страх не уходит! Его становится больше. С каждой минутой, что мы проводим вместе. С каждым лучом солнца в наше окно. С каждым движением стрелки часов в нашей спальне. С каждым ужином на нашей кухне. Когда ничего нашего и быть не могло, кроме времени наших коротких встреч, наших взглядов, нашей боли, нашего ожидания; когда ничто наше просто не могло застыть в вещах, в материи совместного пользования – в совместной жизни, тогда столь желанной, страха не было. А теперь, когда вокруг меня всё – наше, твое и мое, как мы хотели (помнишь, ты называл это «надежный тыл»); когда это наше спасает меня каждый день, спасает от чужого мира и чужых людей, теперь появился этот страх. И он растет. Как будто яд, который должен был его отравить, дает ему силу.

 

Я вспоминаю то время, когда мы шли на преступление, но не боялись его. Когда мы делали больно, но не боялись боли.

 

Помнишь, была зима. Больше всего я помню зиму. Был день, и кажется, было довольно холодно. Мы сняли по одной перчатке – ты левую, а я правую, чтоб взяться за руки, и просто гуляли. Мы выбрали один из самых неживописных районов. Дома этажа в четыре, выцветшие, облупившиеся; старые балконные решетки; двери подъездов без кодов и домофона; нечищеные дорожки. Там почти не ездили машины, и было мало людей. Зато мы могли гулять, взявшись за руки. Мне было тревожно. Ты был хмур. Всё потому, что оставалось десять-девять-восемь… минут, и мне пора уходить. Мы дошли до стоянки, а слева стояли переполненные мусорные баки. Пакеты, объедки, склянки – валялись прямо на снегу. Несколько собак искали себе пропитание. А сразу за домом шумело шоссе. Мы остановились на углу, совсем рядом с мусорными баками. Выйти за угол мы не могли, это было опасно. Тем более, оставалось совсем мало, три-две-одна минута. Теперь мы сняли обе перчатки и стояли лицом друг к другу. Мы держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Я чуть ниже, ты чуть выше. А потом ты обнял меня и поцеловал в лоб. Твои губы задержались на несколько секунд, словно ты хотел запечатлеть свой поцелуй. Чтоб он не улетел от малейшего порыва ветра. Чтоб он впечатался в мою кожу, как клеймо. Я хотела того же. Хотела, чтоб твои губы прожгли мой лоб. И мне хотелось кричать, или рыдать, я сама не понимала. Но грудь разрывало изнутри что-то громкое, страстное, сильное. Ты отстранился, всё еще держа меня за руки. А потом отпустил и их. И я пошла. Отвернулась и зашла за угол. Здесь был другой мир. Машины несли тремя рядами в каждую сторону. На противоположной стороне строилась громада жилого комплекса. Кто-то сигналил, кто-то с визгом тормозил. Снег по обочинам был грязным, а люди казались меньше. Я надвинула шапку на лоб и продолжала идти. Вот уже совсем близко. Я знала, что пора улыбаться. И я улыбнулась. А в груди клокотало рыдание, или крик, я сама не понимала.

 

– Уф, холодно, – сказала я, садясь в машину. Теперь можно было не унимать дрожь.

 

Еще я помню другой зимний день. Мы шли вверх по какой-то, казалось, бесконечной лестнице. Она сворачивала влево-вправо, влево-вправо. Идти по снегу было тяжело, и я попросила тебя передохнуть. Мы остановились. Наверное, это была примерно середина пути. И вверх, и вниз уходила лестница. До этой остановки мы шли и разговаривали, весело, даже немного шумно. Я нарочито размахивала руками, чтоб идти быстрее. Ты, как всегда, шел, глядя под ноги. На нас обоих были объемные куртки с пухом внутри. А теперь мы остановились и замолчали. Повисла какая-то неловкая пауза. Как будто оба собеседника знают, что пришло время поговорить о чем-то не слишком приятном, но ни один из них не может начать. Мы бесцельно мялись на месте, делая шаг в одну, шаг в другую сторону. И вот, наконец, собеседникам подвернулся предлог для начала сложного разговора. Мы оказались совсем рядом и просто не могли не обняться. Нет, это были не объятья. Так не обнимаются нежные любовники. Мы просто схватились друг за друга. Как-то слишком резко и слишком сильно. Мы обнимали друг друга через две пуховые подушки наших курток. Я даже не могла сомкнуть руки за твоей спиной. Разве это объятья! Сейчас я думаю, что это было похоже на игру двух телепузиков – «давай обнимемся!» и «плюх!» животами друг о друга. Сейчас мне даже немного смешно. Но тогда это было спасение. Мы вцепились в наши пуховые подушки, под которыми, мы знали, спрятаны ты и я. Обнимая твой пуховик, я обнимала тебя. Обнимая мой пуховик, ты обнимал меня. И я что-то затараторила про то, что без тебя мне, вообще, ничего не надо, и я не хочу ничего делать и никуда ходить, и не буду, если не буду знать, что там будешь ты. А ты отвечал, что так нельзя, что надо продолжать жить, как обычно… и так далее. Мы быстро выговорили самих себя друг другу. Разговор оказался не таким уж сложным. И оба собеседника притихли и, молча, продолжили свой путь по лестнице.

 

А еще был зимний вечер. Тогда было тепло, и мы гуляли без шапок. Точнее, ты провожал меня. А я рассказывала о том, какой мне предстоит разнообразный вечер. Закончив свою последнюю на сегодня рабочую встречу в доме, к которому мы подходили, я буду весь вечер разъезжать по местам массового увеселения, видеть людей, тратить чужие деньги и улыбаться, болтать, выпивать, смеяться, целоваться. Я специально говорила об этом весело, эмоционально, как будто я, и правда, была этому рада. Как будто я хочу, чтоб ты завидовал моей беззаботной жизни. Но мы оба знали, как тяжело мне будет через час садиться в машину и весело рассказывать о том, как прошел день, а потом еще долго, до самой ночи, делать вид, что мне весело, весело, весело… Хотя, скорее всего, мне, действительно, станет весело и, возможно, я даже напьюсь и буду танцевать, прыгать и обниматься со всеми подряд. Это как истерика. Чтоб забыть вот эту минуту, когда ты оставишь меня у чужого дома и пойдешь прочь, а я возьму себя в руки, сделаю приветливое выражение лица и шагну навстречу очередным клиентам. И вот когда мы уже остановились, чтоб разделить последние мгновения, у меня зазвонил телефон. Я не могла отложить разговор, я говорила несколько минут, внимательно и вежливо. Последние минуты вместе были потрачены впустую. Я была близка к отчаянию. Но перед тем как уйти, ты подошел совсем близко и прижался лицом к моим волосам.

 

– Хотел узнать, как пахнут твои волосы.

 

Я была спасена. И через несколько часов, пытаясь выбрать, чего же я хочу этим вечером, я все еще ощущала это твое прикосновение.

 

Те дни далеко, и что-то уже забылось. Но я точно помню одно. Тогда в наших жизнях не было места страху. Прощаясь, было больно, но не было страшно. Встречаясь, было тревожно, но не было страшно. А сейчас, когда не больно и не тревожно – мне страшно.

 

Прошло десять лет. И дело даже не в том, что мы были моложе, а значит, имели полное право ничего не бояться (как, оказывается, легко быть смелой, когда тебе двадцать или чуть больше!). Дело в том, что теперь я знаю, сколько стоит счастье, и как оно дается. Поэтому чтоб быть счастливой, надо быть смелой, невероятно смелой!

 

Ты говоришь мне:

 

– Мы свое уже заплатили. Мы ждали целых десять лет! Как мы жили эти годы? Да никак не жили… Так что теперь имеем полное право.

 

Ты – мой наивный мальчик. Добрый, наивный мальчик. Да, теперь совсем взрослый, но все-таки наивный мальчик. Как бы мне хотелось рассказать тебе о настоящей цене за счастье. О той цене, которую я так и не смогла заплатить сразу. Я взяла счастье в кредит, под высокий процент. Я просрочила платежи, и кредиторы уже стучат в мою дверь, грозя взыскать неустойку. Но я не хочу просить у тебя в долг. Оказалось, что ты так истосковался по счастью. Изголодался, высох, почти умер. А теперь, да, только теперь, вдоволь напившись и наевшись счастьем, ты пришел в себя. Ты согрелся, ты прилег в кресле и прикрыл глаза. На твоих щеках румянец, а губы то и дело трогает улыбка. Ты нежен. Только теперь ты смог стать тем добрым, наивным мальчиком, которого я заподозрила еще тогда. Так разве могу я испортить это счастье своими жалобами на непомерные проценты и сроки выплат…

 

 

*   *   *

 

– Чего ты боишься?

 

– Ничего, милый. Это всё глупости…