Театр «Новая литература» (№3)

 

 

 

Акт первый.

 

На протяжении первых шести актов пьесы «Рождество» Дмитрия Записного меня преследовало чувство, что все это – или что-то, подобное этому – я уже читала (чего стоит хотя бы этот рецепт – хорошо, хоть не коктейля!). Что-то было лучше, а что-то хуже; что-то написано в более удачное время и в более подходящем месте (недаром ведь «чернуха» как культурное направление связано с вполне определенной исторической эпохой), а что-то – наоборот. Но, так или иначе, Откровения Человека Употребляющего – вся эта чернушно-бытовушная изнанка, сдобренная физиологичными подробностями, словечками вроде «блядь» да «наблевать», непременным ощущением одиночества и глубокой философичностью – в изобилии присутствует как на книжных полках, так и в Интернете.

Причем амплитуда качества подобных работ колеблется от классики до ширпотреба. Вот почему современный читатель, имея такой недюжинный опыт, довольно легко может переквалифицироваться в авторы, причем для этого совсем не обязательно самому «употреблять». И мне тоже захотелось попробовать себя – придумать-таки, вслед за другими «кулинарами», какой-нибудь незамысловатый рецепт, скажем… каши «9 мая».

Начинался бы он так:

«9 мая мы решили отметить без изысков – просто и по-русски, почти по-солдатски, водкой и пельменями. В ближайшем ларьке закупили 2 бутылки «Родника», пачку каких-то помятых пельменных изделий и пакет майонеза…»

Дальше непременно упоминался бы «…обоссанный подъезд и банка из-под «Сайра» вместо пепельницы…», «...заблеванные на втором перекрестке замшевые ботинки…» и «…пустая темная улица с обшарпанными домами», так напоминающая что-то другое, что-то большее…

А в конце я бы сказала так: «Вот она, каша «9 мая», в красном тазу с треснувшей ручкой. Каждый ее грамм дался болью, потом и слезами…» И было бы это по-настоящему, без фальши и сарказма; было бы откровенно и прямо в душу.

Что же касается первых шести актов «Рождества», то герой пьесы Димон – это типичный пьющий герой, одинокий в этом мире. Вот только для «философствующего» «интеллигентного человека», заявленного самим Шопенгауэром, он делает многовато пунктуационных и грамматических ошибок. Ему уютно только на обшарпанных лавочках сквера. Хоть у него и есть Друг, Дураков все же больше. Да и у Друга Жена имеется... Вот он и вещает свою философию сквозь горлышко бутылки. Только не понятно, доходят ли его слова до мира, или так и остаются в стеклянных тисках.

Впрочем, вот и седьмой акт. И все становится предельно понятным. И хотя финал пьесы так ожидаем (предпочту этот эпитет слову «предсказуем»), и хотя сама сцена Суда-фарса так узнаваема и собирательна, все-таки есть в этом седьмом акте что-то. Что-то скорбно-светлое. Что-то настоящее. Может, это из-за того, что, несмотря ни на что, Рождество все же свершилось…

 

 

Акт второй.

 

Читая «Выступление» Александра Амкаро, чувствуется, что автор знаком с контекстом. Пьеса производит впечатление вещицы актуальной – и яркие трико пресс-секретаря, и сэндвич на обед, и вся эта корпоративно-публичная чепуха монологов. Но это на уровне атрибутов. А кроме?

Проблема языка как феномена, формирующего реальность, появилась еще в самом начале ХХ века – и это уже ее официальная постановка. На протяжении всего столетия ее осмысляли и пытались решить; было здесь и абсолютное недоверие языку, и культ подтекста, и поток сознания, и пустые страницы в книгах – по нарастающей. Вот и у Амкаро, как показалось мне, пространство пьесы строится вокруг языка. А само пространство, кстати, не имеет никакого значения, потому и не прописано оно вовсе; еще одна актуальная деталь.

Четыре сцены – ожидание великого Выступления, призванного менять судьбы – судьбы всех, кто находится по обе стороны трибуны. Для нищего гения оно – возможность заявить о себе и получить все мыслимые блага. Для посредственного исполнителя – не по плечу ответственное задание, грозящее сильным стрессом. Для нарциссического босса – пик славы, невыносимый, однако, для слабого организма. Для предприимчивой барышни – момент истины, «правильную ли ставку сделала?». И так далее. А в итоге – много шума из ничего, ведь речь-то, оказывается, ни о чем. Да ее и нет, по сути. Она – только хрипы на зажеванной пленке. Вот только между ее несуществующих строк оказывается слишком много жертв. Об этом и пьеса.

Коротко говоря, работа мне понравилась – и содержанием, и формой; и лаконизмом в целом, и нарочитым пусто- и многословием монологов. Вот только мучает вопрос: неужели за последние сто лет более актуальных тем так и не появилось?... (критик задает вопрос в зал)

 

 

Акт третий.

 

А вот пьеса «Я ищу, и это очень важно» Светланы Клигман мне понравилась исключительно. Хочется даже это слово – «исключительно» – подчеркнуть или шрифтом выделить. И совсем не хочется много говорить. А ведь так всегда и бывает – о хорошем много слов не требуется, оно и без слов хорошо.

Но скажу вот что. Эта пьеса особенно понравилась мне даже не своей полноценной фабулой (а это, судя, в том числе, по пьесам, рассмотренным выше, скорее редкость сейчас); не абсолютной художественной целостностью; не тонким юмором вкупе с отличным языком (еще большая редкость – такие живые диалоги); не присутствием в ткани пьесы ярких акцентов (это, несомненно, будущие афоризмы), а авторской щедростью. Такая вот, насыщенная литература, густая, как хорошая сметана, встречается всё реже. Автор, опасающийся того, что всё, действительно, уже было сказано, вынужден расходовать свои творческий дар (если таковой имеется) крайне осторожно. Вот и получается, что на целый роман в несколько сотен страниц, дай Бог, одна-две хороших идеи. Водянисто-белая сметана из сухого молока. А здесь такая насыщенность, что даже не верится – как это она смогла, как не пожалела?! …И это очень важно. Спасибо.

 

 

Занавес.

 

После занавеса.

 

И в заключение позволю себе совсем небольшую ремарку не по теме. Михаил Шушарин, сказка «Кот и лев». Конечно, отрицание общепринятых истин всегда, по крайней мере, привлекает внимание. Вот только, полагаю, сказку называют сказкой не только потому, что в ней животные разговаривают. 

 

 

 

Конец.