Скупая родина моя…

Земля

И пот, и кровь с тобой перемешались
В зловещих бликах дальнего огня.
Тепло ль тебе под чёрной вдовьей шалью
В сыром ознобе нынешнего дня?

Обнимет кто?.. Кто упадёт на пашню,
Прижавшись сладко к сердцу твоему?
Не помня зла, не помня день вчерашний,
Что был противен сердцу и уму.

Холодный луч поблёскивает сталью.
Былинка встала, на ветру дрожа.
Одна на всех под вдовьей, чёрной шалью
Лежит земля, отвыкшая рожать.

Когда почины разуму на смену
Пришли для лизоблюда и льстеца,
И льстец, и лизоблюд сбивали цену
На сеятеля, пахаря, жнеца.

Прошлись косою и не пощадили,
Не сжалились, по ямам сволокли.
А тех, «счастливых», в робы обрядили,
И захлебнулись гноем Соловки.

Холодный луч, в косматых тучах шаря,
Достал меня и к борозде приник…
Прости, земля, коль ты ещё прощаешь
Убийц и осквернителей своих!

Зима

Земля опустела, и дверь на замке,
Лишь держит ворону мороз в кулаке.

Ещё в ноябре, после громких торжеств,
Коробилась листьев холодная жесть.

Где лужи стояли, и с крыш натекло,
Под ржавою жестью хрустело стекло.

Войдёшь в переулок – и звон по пятам:
Аукнется здесь, а откликнется там.

Мужик за оградою: – «Мать-перемать!»
А вылетит слово – уже не поймать.

Я думал – мерзавец, налитый вином,
А это родитель в семействе своём.

Медведицей солнце встаёт на дыбы.
Над белым изломом из дыма сады.

Зима затянула дороги ремень,
И снег под ногами искрит, как кремень.

…На мёртвой земле ледяное крыло
К тебе, моя радость, следы замело.

Зимний день

Чист до самого дна –
Даже месяц не канет,
День стоит, как вода
Ледяная в стакане.

Речка вмёрзла в обрыв
На крутом повороте.
Греет дымом дворы
Деревенька напротив.

На другом берегу,
До родного порога,
Затерялась в снегу
Голубая дорога.

Ты, мороз, не морозь,
Через поле мой путь…
Вот и мне довелось
Свой глоток отхлебнуть.

И за жизнь, за восторг,
Что душа бережёт,
Будет красен мой долг
Дорогим платежом.

Зимняя ночь

Как вечер скор,
скажи на милость!
Погас в сугробе окоём…
Улыбкой месяца светилась
Ночь молодая за окном.

И, словно не было разора,
Былая радость ожила.
Ах, вологодские узоры,
Зимы-хозяйки кружева!

Живи сто лет – всё будет мало.
В морозных далях января
Звезда небесная дрожала,
То потухая, то горя.

Казалось, радость беспредельна
На очарованной земле…
Ещё Чернобыльская Скверна
До срока мечется в котле.

Из детства

Во временах, теперь далёких,
Был мир расколот пополам,
Когда война гасила окна
И шарил ужас по тылам,
И смерть косой махать устала…
Леса горели и поля.
Родился я.
Земля стонала.
И было ей не до меня.
Но вот, со смертью по соседству,
Плоды грядущего тая,
Раскрыв листы ладоней детских,
Поднялся стебель бытия.
Держала мать в ладонях сына,
Храня его от доли злой.
Но вспять пошла войны машина –
И свет зажёгся над землёй!
Был год торжеств. Начало мая.
Ложились в землю семена,
Когда в весеннем ликованье
Смеялась, плача, вся страна.

Найду во сне любимой губы.
Жизнь сладкой чашей до краёв…

Полны обугленные срубы
Слезами детства моего.

Из юности

Пусть с другой несчастным буду, –
Я расписывался кровью, –
Если я тебя забуду,
Если я тебя не вспомню.

И, когда тот летний вечер
Соловьями заливался.
Я божился дружбой вечной.
Завиток волос смеялся.

Мы вздыхали беспричинно.
Целовались, как умели,
Губы в губы, как учили…
Наши губы занемели.

Только клясться я не буду.
Даже имени не помню.
Если я тебя забуду…
Если я тебя не вспомню…

Иркутская область, станция Момырь

…сибирской дальней стороной
из песни

Вот что-то нашло, набежало,
Наехало – просто невмочь…
Царапают звёзды ежами
Глухую морозную ночь.

И там, средь космической пыли,
Блуждает отечества дым…
Во чреве суровой Сибири
Я снегом скриплю жестяным.

Я голоден, зол, как собака!
С горящим, как факел, лицом.
А месяц над крышей барака
Весёлым висит леденцом.

Граница меж светом и тенью –
У каждого свой интерес…
Кромсаю иркутскую землю,
Тяжёлый и горький замес.

Копавшие горы златые,
В бесчестье принявшие смерть,
Шеренгами шли и в затылок
Сюда, в эту мёрзлую твердь.

И слышно, и слышно доныне
Сквозь стоны, проклятья и мат
Стучат кулаки ледяные,
Железные цепи гремят.

Иронические стихи при бессоннице

Как один и тот же клавиш
Бестолково бьёшь и бьёшь,
Ты зачем, собака, лаешь?
Спать народу не даёшь!

Иль житьё тебе не мило?
Иль хозяйский харч – не мёд?
Ночь бугор перевалила,
Скоро солнышко взойдёт.

Не буди народ, собака!
Затвори кусачий рот.
За стеной малыш заплакал,
Он ведь тоже есть – народ.

Он губами ищет матерь,
Сорок зорь как от родин.
А народ – страны держатель,
Не слуга, а господин.

Бьётся лай в проём оконный.
В темноте не разглядеть.
После ночи той бессонной,
Как державою владеть?

Не попутать бы, однако,
С явью сон, а с далью – близь…
Прикуси язык, собака.
Или костью подавись!

Исповедь хлебороба

Нет, я ничьей не завидовал доле,
Хоть не вылазал из горькой нужды.
Дождик пройдёт, и насытится поле.
Хлебному полю слова не нужны.

В клетке грудной беспокойно и тесно.
Сердцу больному кричу: «Отпусти!»
Гляну налево – скорбное место.
Гляну направо – безлюдный пустырь.

Всё б ничего, коль не старые раны,
Долгие ночи, осенняя мгла…
Сын легковесный ушёл за туманом
И обломил молодые крыла.

Старые кости не знают покоя.
Жизнь не отпустит – земля не возьмёт.
Дождик пройдёт и насытится поле.
Поле насытится – колос взойдёт.

К юбилею писателя Александра Акулинина

элегическое

Поздравляю друга и собрата.
День приходит с чашею зари,
Ну а солнце в сторону заката
Уплывает, что ни говори.

Ты чужие не носил одежды,
Не искал окольного пути.
Выручали вера и надежда…
Жизнь прожить – не поле перейти.

На краю, у берега крутого,
Ты скажи мне, кто же виноват,
Что не видно храма золотого, –
Только скверна каменных палат.

Я искал и не нашёл ответа,
Хоть судьба зачитана до дыр.
Впереди все дали без просвета.
Дай мне руку, Шурка-Поводырь!

Мой Пегас, о камни сбив копыта,
Тихо ржёт ночами при луне…
Пусть чиновник не глядит сердито.
Видно всё же, истина в вине.

Вот тебе рука моя и слово!
Коль застолье нынче не в чести.
Не прошу я, милый мой, хмельного.
Ты чайком заморским угости.

Колесо

В молодость не вернёшься. Всему приходит конец…
– Чему ты, дурак, смеёшься, радостный, как бубенец?

Песня твоя весёлая, да музыка оборвалась.
Круто слеза посолена, только не пролилась.
Веку некуда пятиться. Время бежит в песок.
По белому свету катится Чёртово колесо.

Быстро мелькают спицы. Ветер глаза сечёт…
– Что же тебе не спится?
– Жизнь предъявляет счёт.

Командировочные стихи

иронические

Сахару... Чаю... Хлеба…
Длинной очереди карусель
Там, где Шуховской башни невод
Звёздных черпает карасей.

Общежития гость случайный,
Я брожу по ночной Москве,
Никому – сам себе начальник,
С ветром мартовским в голове.

Сигарета в губах молодки…
Подошёл. А чего терять?
Потихонечку взял под локоть,
Приглашая в Большой театр.

Подняла свои глазки ясные.
Сигаретка в губах дрожит:
– Топай, ломом ты подпоясанный,
До деревни своей, мужик!

Поперхнувшись, застыл я немо,
И лицом всё краснел, краснел,
Там, где Шуховской башни невод
Звёздных черпает карасей.

Конь

из былого

Играет жеребец, могуч и статен.
Бренчит копытами по звонкому шоссе.
Его бока тугие, словно бубны,
Гудящие о жизни и весне,
И о лугах некошеных ещё.
О жарком полдне
И душистом клевере.
Где падают ликующие птицы,
Успевшие подняться прямо к солнцу.
Играет, вытанцовывая танец весеннего разбуженного буйства
И откровенной лошадиной силы,
Которая тревожит нестерпимо,
Ворочаясь под крепкой терпкой кожей.
И он заржал. Не выдержав напора,
Тяжёлую раскидывая гриву
На медную сверкающую шею.
Захохотал над бедностью асфальта
И над людьми, шагающими мимо…
Ржёт жеребец, доверчивый и вольный,
Отбросив голову и открывая зубы
Блестящие и крупные.
И воздух
С весёлым рокотом колотится в ноздрях.
И мир притих
На кончике закатного луча.
И в тишине не шелохнуть ресниц.
И даже вечер,
Обволакиваясь синью,
Бесшумно лёг на скомканные крыши
Больших и неуклюжих изб.
И удивлённо замер.
А жеребец пошёл в домашнее тепло загона
Жевать овёс
И думать о весне.

* * *

Корчуем сад под городскую площадь,
Сведя на нет провинциальный вид.
Бульдозер прёт своей железной мощью.
Не ведает машина, что творит.

И вот, траву срезая молодую,
Горбатый нож решителен и скор.
Катки асфальт горячий утрамбуют.
Какой кругом откроется простор!

Нелёгкий хлеб мой – кубометры грунта.
На это дело выписан наряд,
Что дорога рабочая минута,
И время – деньги, люди подтвердят.

Рот разевал ленивец и бездельник.
А я не только вкалывать любил.
Я молод был, а стало быть, без денег.
А в стройконторе длинные рубли.

Наряд рабочий выполню до срока
Сомнений нет, и цель моя ясна.
Люблю мотора басовитый рокот,
И мне плевать, что в городе весна!

Руке послушна сильная машина.
И мне от роду восемнадцать лет…
Как флаги белые перед лицом насилья,
Деревья свой выбрасывали цвет.

Круговорот

Несётся время по своим кругам:
Я ухожу, чтоб снова возвратиться,
Припасть к земле, её воды напиться.
И вновь идти по солнечным кругам…

Я не скажу, что жизнь не удалась,
Хотя исполнил так печально мало!
Неправым был. И был смешён.
Бывало
Густым сиропом разбавлял я страсть.

Меня любила женщина безмерно.
В своих ладонях птицы не убей!
Он строга, мать дочери моей,
И в этом есть суть женщины, наверно.

Пахала молодость сохою по воде!
И, забывая обо всём на свете,
Я расставлял другому хитро сети,
А бился сам в коварной западне.

О, как мне было в жизни одиноко,
Когда коснувшись точки болевой,
Нырял, зажмурясь, в стенку головой,
И рана красным истекала соком.

Язык эстета болтовнёй отточен.
Однажды я на форуме в столице,
Читая стих, готов был провалиться,
Когда мне сноб в лицо бросал: – «Рабочий!»

Благодарю свою бригаду «Ух!»
Ещё я буду вспоминать не раз
Друзей поруку, краткий их наказ,
Всегда весёлый и свободный дух.

Жизнь не кори! Она всегда права.
Я знаю вкус и крови, и металла…
Вот только сделал так печально мало…
Но это всё – высокие слова!

Когда долги к оплате позовут,
Я оглянусь –
И будут, как живые,
Цветы бежать за мною голубые,
Их люди незабудками зовут.

Кукушкины слёзы

девочке из ресторана

В игру рисковую играешь…
О чём тут можно толковать!
Не говори, что ты не знаешь,
Какой кукушке куковать.

Какой кукушке в день погожий
Над тем гнездовищем пустым
Кричать, кричать, судьбу итожа,
В осеннем шелесте листвы.

Любовь-каприз, любовь-минутка,
Тебя беда ударит влёт,
И рядом с юной незабудкой
Слеза кукушкина взойдёт.

Ландыши

Под Тамбовом
Или под Рязанью,
Там, где с веток
Соловьи поют,
Словно пузырьки в нарзане,
Ландыши весною зацветут.

Будет утром хорошо и зябко.
Если больно –
Скоро заживёт
Каждый лист
И каждая козявка
Шевелится, дышит и живёт.

Пережили осень мы и зиму…
У сосны свирель на пояске.
Ручеёк пульсирует в низине
Голубой,
Как жилка на виске.

Ложь

Рыдала она и смеялась,
На цепких губах киноварь,
Вкруг шеи его обвивалась
Неверная подлая тварь.

И так в его жизни сложилось,
Что волю отняв и семью,
Его, предавая, божилась
Немыслимым словом «люблю».

Лунная ночь

Был белым свет.
И круг луны высокой
Сиял невыносимо над землёй,
Как будто завтра
Вновь не будет ночи,
А эту ночь последней назовут.

Родник небес усладу лил на крыши,
В ней потопив вчерашние заботы
И замыслы на будущие дни.

Ходили сны и кошки вперемежку.

И соловьи терзали тишину.
Салют любви, рассыпав над землёю.
Цвела черёмуха.
И свет стоял в зените.

Был праздник ночи.

Невероятное приключение по дороге к Бондарям

Вот занесло, так занесло!
С рукой воздетой, как весло,
Стою один в тоске дорожной, –
Ловлю машину как-нибудь.

– Чего торчишь? – сказал прохожий. –
Водитель нынче осторожный.
Какое время – не забудь!
Нет дураков, чтоб на ночь глядя,
Тебя подвёз какой-то дядя.
Не лучше ли принять на грудь?

Чего не сделаешь по-пьяни,
Коль этим сам не раз крещён?!
Мужик, запутавшись в бурьяне,
Нашёл бутыль какой-то дряни,
Какую я не пил ещё.
И, растянув гармошкой щёки,
Он вдруг ощерился не зло.
Ему, видать, всегда везло!

Так вот где, Русь, твои истоки!

Бутыль зелёного стекла
Бумажной пробкой заперта.
Держалась пробка еле-еле,
Как та душа, что в бренном теле.

Но нам на это наплевать!

Мужик потёр стекло рукою…
Я поражён был сам, не скрою:
Из горла вылез Джин с тоскою.
Наверно был совсем не рад,
Что он бутылки этой раб.

– Я из Багдада, сын Хаттаба,
Тебе служил уже не раз.
Пошто терзаешь, на ночь глядя?
За то Аллах тебе воздаст!

Я был в Чечне с тобою рядом.
Твоей жене таскал текстиль.
Я за тебя стоял в нарядах.
Верхом летая на снарядах,
Фугасы превращал в утиль.
Тебя представили к награде,
А мне опять нырять в бутыль!

Ан, нет Аллаха, кроме Бога! –
Сказал, задумавшись, мужик. –
Коль ты – Хатабыч, то служи!

Джин указал на мой портрет:
– А это что за оглоед?

– Не оглоед он, а скиталец! –
Ему сказал мужик в ответ, –
Давай, раскручивайся, дед!

Чтоб не навлечь какого горя,
Я промолчал, с судьбой не споря.

Джин молвил:
– Ладно, алкоголик!
И появился разом столик,
Закуски всякие на нём:
Вино в обманчивом сосуде,
Бараньи головы на блюде,
Шашлык-башлык и казинаки,
В горячем пиве жмутся раки
Красны, как опийные маки,
Рахат-лукум, шербет и рыба,
Икра, что тоже из Магриба,
И обнажённых гурий рой…
Что делать с ними?
Ой-ёй-ёй!

Джин оглядел всё честь по чести:
Бутыль зелёная на месте.
И он опять в неё нырнул.

Ему, наверно, в самом деле,
Забавы эти надоели.

Я с детства был противник лести.
Но масть пошла. Мы пили вместе,
Ругая всяческую власть.
В ладонях козыри – все крести.
Нам червы-бубны – не почести.
И я, конечно, козырнул,
Что я поэт и всё такое…
Что нас, Макаровых, лишь двое,
Один в селе, другой в Тамбове.
Талант не скроешь, он при нас!

Мужик обнял меня за плечи,
Шугая всяческую нечисть:
– Пойдите прочь! Здесь русский дух!
Всегда один, но пьёт за двух!
И он не выдаст, не продаст.
Ему за то Господь воздаст!

И вихрем нечисть закружилась.
Бутыль зелёная разбилась.
Старик Хатабыч вмиг утёк,
Содрав личину человека.
Аллах Акбар! – ликует Мекка.

Мужик сказал мне:
– Всё путём!
Пошли туда, куда идём!

Мы долго, долго колесили.
В обнимку шли и грязь месили.

– А ну, Сусанин, покажи,
Где я когда-то в детстве жил!
Где речка вьётся край села,
Где моя юность расцвела.
Скажи, Сусанин, где мой дом?
Где я оставил сердце в нём.

На мой вопрос мужик – ни слова!
Мычит, как стельная корова.
Он был всего лишь огородник,
Искавший истину в вине.
Что он теперь в своём народе?
Что я теперь в своей семье?

Идём одни в холодном мраке…
И он не друг, и я не брат…
И лижут красные собаки
Изнемогающий закат.

Но вот мигнули в чистом поле
Огни. И вырвалась на волю
Душа ребёнка-старика,
Пускай не трезвая пока.

Там, там, в осколках бытия
Скупая родина моя!