Мерда

Лето 1985 года. Тебе пятнадцать лет. Ты один дома: нежишься в ванне, наполненной теплой водой, неспеша покуриваешь “Яву-100” и читаешь занудную бесполую повесть Тургенева “Первая любовь”. Читаешь через силу, лениво почесывая под водой яйца; читаешь, искренне недоумевая, почему это “классика” и почему это круто?

“...В первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?..”

В коридоре хлопнула дверь, затем послышались чьи-то торопливые шаги. Тот, кто вошел, включил телевизор на полную громкость. Сквозь грохот, стук и скрежет звукового сопровождения ты разобрал отдельные квазичеловеческие глоссы и восклицания: “У-у!”, “Хи-хи!”, “Ага!..”, “Ой!.. Ой-ёй-ёй!”, “А-а-а-а!!!”, “Ну, погоди!”... – Взрослые одержимы стремлением сделать из своих детей безнадежных дебилов, а сами дети, легко втягивающиеся в любую игру, охотно идут на поводу у взрослых и со временем действительно становятся теми, кого из них лепят.

Судя по тому, что тот, кто вошел, смотрел сейчас мультфильмы, это была Настя, девятилетняя девчонка из Москвы, каждое лето сплавляемая на каникулы к бабушке и дедушке – вашим тихим соседям-пенсионерам. По договоренности с соседями у нее был ключ и от вашей квартиры, – чтобы внучка не скучала и не болталась днем совсем одна, в то время когда старики в поте лица своего вкалывают на приусадебном участке или торгуют на рынке прошлогодней картошкой.

Наконец дурацкий мультфильм был досмотрен, а телевизор выключен. Наступила относительная тишина. Относительная – потому, что Настя переместилась на кухню и теперь шебуршала там, ставя на плиту чайник и шарясь в шкафу в поисках сахара и печенья.

Ты добавил горячей воды, прикурил еще одну сигарету и, тяжко вздохнув, тупо уставился в раскрытую книгу...

“ – А я вам нравлюсь? – промолвила она лукаво.

– Княжна... – начал было я

– Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной, а во-вторых, что это за привычка у детей (она поправилась) – у молодых людей – не говорить прямо то, что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь?..”

Спустя какое-то время ты почувствовал, что эта относительная тишина за стеной, отделяющей кухню от ванной, приобрела некие странные свойства. Что-то негромко стукнуло пару раз... Потом еще раз... Раздался шорох. Где-то совсем рядом со стеной скрипнул табурет. Ты оторвался от чтения, поднял голову вверх и насторожился. В застекленном окошке, расположенном под самым потолком, на мгновение мелькнула и исчезла чья-то осторожная вороватая тень.

Поняв, в чем дело, ты не на шутку рассердился. С одной стороны, ты хорошо понимал мотивацию любопытной девчонки, пытающейся подглядывать за моющимся мальчиком, поскольку ты в ее возрасте и сам не раз делал то же самое, не упуская ни одной возможности подсмотреть за купающейся или писающей девочкой. С другой стороны, тебя крайне возмутило то обстоятельство, что жертвой соглядатая противоположного пола на этот раз явился ты сам.

Исполненный праведного гнева, ты бесшумно вылез из воды, тщательно вытерся и, обернув чресла влажным полотенцем, вышел из ванной. Придя на кухню, ты застал растерянную девочку с поличным: у самой стены, под окошком ванной комнаты, возвышалась шаткая неустойчивая конструкция, составленная из стула и табуретки.

– Настасья! Ты что, не боишься грохнуться с такой высоты? – строго спросил ты. – И не стыдно тебе такими вещами заниматься?

Девочка замерла на месте, в ужасе уставившись на тебя широко распахнутыми карими глазами. Усмехнувшись, ты подумал о том, что если бы не эти две тугие косички, то сейчас ее волосы, наверное, должны были бы встать дыбом от небывалого испуга. Девочка мелко дрожала всем телом, с усилием втягивая в себя воздух веснушчатым носиком. Казалось, что она вот-вот разревется от стыда и страха. Тебе вдруг стало жаль ее, но ты все-таки решил довести моральную экзекуцию до конца, – в целях профилактики рецидивов, чтобы впредь неповадно было.

– Чего молчишь, малолетка? Если уж так хочется поглазеть на мужскую пипиську, то так бы и сказала. Может, я и пошел бы тебе навстречу. Но зачем подглядывать-то!

Несчастная преступница низко опустила голову и зачем-то прижала кулачки к плоской груди. Ее тяжелые темные косицы обреченно лежали на плечах, а щечки, обычно бледные, болезненно подрумянились.

– Мужская пиписка выглядит иначе, не так, как твой пирожок. Гораздо причудливее, да? – продолжал ты, жестокий мучитель. – Тебе это интересно, да? Хочешь посмотреть?

Склонив голову еще ниже, испуганная девочка замотала головой.

– Ну-у, неправда! Хочешь! Только признаться стесняешься. Так ведь? А то на фиг было бы лезть к окошку? На вот, смотри, мне не жалко.

С этими словами ты сорвал с бедер махровое полотенце и предстал перед Настей в чем мать родила. Она взглянула на то, что скрывало полотенце и, фыркнув, тотчас отвернулась.

– Интересно, да? Чего ты молчишь? Хочешь потрогать?

Ты схватил ее за руку и попытался притянуть ее ладонь к своему причинному месту. Она стала вырваться, и тебе пришлось сжать ее руку еще сильнее.

– Ой! – взвизгнула девчонка. – Пусти, дурак! Больно же!

– Потрогаешь – отпущу, – зачем-то сказал ты, тотчас же удивившись циничной глупости, которую только что произнес.

– Да отстань ты от меня, дурак бестолковый! – пищала девчонка, отчаянно дергаясь в твоих руках. Пытаясь вырваться на свободу, она уперлась ногой в дверной косяк; подол ее короткого ситцевого платьица задрался вверх, обнажив гладкую загорелую ляжку и белую полоску трикотажных трусиков.

– Отстану, когда потрогаешь, – сказал ты и еще раз сам себе немало удивился.

– Да не хочу я твою... эту... трогать! Пусти, Антон, а не то я все твоей маме расскажу.

– Валяй, ябеда, рассказывай! И про то, как ты за мной подглядывала, тоже не забудь рассказать.

Вдруг девочка расслабилась и, на мгновение усыпив твою бдительность, цапнула тебя зубами за запястье. От неожиданности и боли ты охнул, ослабил хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы девчонка смогла вырваться и удрать.

– Псих-одиночка! Лечиться надо! – кричала она на бегу, и перед тем, как громко хлопнуть входной дверью, на прощание показала тебе язык.

“Вот дрянь! Вот дикарка!” – бормотал ты, разглядывая симметричные багровые отметины, оставленные на твоей руке двумя хищными резцами.

На следующий день ты, вернувшись с улицы, к своему немалому удивлению застал Настю на кухне. Ты был уверен в том, что она должна была по всем правилам обидеться на тебя, и притом надолго. И вот, как оказалось, ничего подобного! Как ни в чем не бывало, она преспокойно пила чай с земляничным вареньем (твое любимое). Ты ревниво взглянул на банку – варенья оставалось совсем на донышке.

Подняв на тебя глаза, Настя приветливо улыбнулась, не отрываясь, впрочем, от своего основного занятия: выскребывания ложкой из банки остатков твоего любимого варенья. Ты сухо кивнул ей в ответ и проследовал в свою комнату. Потом ты бухнулся на диван и включил радио...

Первая любовь, школьные года,
В лужах голубых – стекляшки льда...
Не повторя-я-ется, не повторя-я-еэтся,
Не повторяется такое никогда...

В комнате было жарко и солнечно. Возле распахнутого настежь окна, выходящего на юг, запутавшись в складках белой тюлевой шторы, жужжал и барахтался огромный мохнатый шмель. Он, конечно, видел и свет, и выход из плена, но, по сугубой глупости своей, все никак не мог выбраться на свободу. Ты дернул штору за край и освободил бестолкового шмеля. Неблагодарное насекомое, недовольно жужжа, медленно покружило над твоим лицом, продемонстрировав свою воинственность и готовность к атаке, и только после этого исчезло наконец за окном.

Ты почему-то подумал о Насте. Ее детское тело никогда не вызывало у тебя никаких сексуальных переживаний. Однако вчерашний инцидент изменил что-то в твоем восприятии. В твоей голове произошел некий сдвиг. Что-то включилось и заработало. Какая-то черта была пересечена, причем совершенно случайно и спонтанно.

Все это было очень странно и непонятно. Смуглая загорелая коленка и фрагмент узких белых трусиков, врезавшихся в девочкину промежность, все никак не выходили у тебя головы. Это видение явно будоражило твою гипертрофированную подростковую сексуальность, и ты испытывал глубокую досаду от этого. Конечно, ты еще нисколько не осознавал, но каким-то образом чуял, какое это, в сущности, подлое унижение: не иметь возможности управлять своими животными инстинктами, неудалимыми из сознания никакими волевыми усилиями...

Много позже ты понял, что неконтролируемая похоть, атакующая сознание, и злобная реакция самого сознания, направленная против собственной похоти, – это, в сущности, конфликт между двумя областями головного мозга: между животной лимбической системой, где притаился темный архаический дьявол Эроса, и рассудочным неокортексом, поклоняющимся Танатосу, своему пресветлому божеству. – Такая вот борьба “отцов” и “детей”, происходящая в одной отдельно взятой подростковой голове.

Разбушевавшаяся химическая орда “отцов” (гормоны и феромоны, тестостероны и эндорфины...) пытается взять штурмом непрочную крепостную стену “детей”, составленную из гораздо более поздних культурных и нравственных наслоений, природа которых, в сущности, призрачна и нематериальна. Это война, в которой побеждает или терпит поражение не “я” или “другой”, но одна из единосущных половин твоего “я”. Стало быть, это гражданская война. Если победит “дьявол” – в глазах внешнего общества ты станешь “преступником”, “насильником” и “сексуальным маньяком”, очень специфически реагирующим на все, что движется. Если же “бог” сподобится одержать убедительную победу, то тебя ждет тяжелейший невроз, который на всю жизнь оставит в твоей психике глубокие раны и незаживающие рубцы, – и тогда не сомневайся, дружок, ты будешь несчастен до конца дней своих!

Но самое унизительное в этой ситуации заключается в том, что вовсе не от тебя самого зависит, кем ты станешь по жизни: похотливым извращенцем, злоебучим сексуальным маньяком – или целомудренным “ботаником”, ходячим собранием всяческих добродетелей. То, кем ты станешь, зависит лишь от силы или слабости твоего гипоталамуса, ответственного за выработку тестостерона и сексуальное поведение. Эта крохотная гормональная железа, глубоко упрятанная в сердцевине головного мозга, несет ответственность за все “преступления на сексуальной почве”. Между тем правовое государство по-прежнему казнит или сажает за решетку не отдельные органы, а целые человеческие организмы, эти злосчастные жертвы собственного либидо, никак не могущего вписаться в “общепринятые нормы”, ошибочно принимая их за преступников, ответственных за свое преступление. Это ли не дикость! Средневековая инквизиция тоже возлагала ответственность за мор и глад на несчастных девиантных субъектов: слишком толстых или слишком худых, слишком красивых или слишком безобразных... И на Востоке были свои заморочки: там казнили семьи преступников, причем такая практика никому не казалась несправедливой...

Но все это ты понял гораздо позже, много лет спустя... А тогда ты, мальчик, неподвижно лежал, глядя в белый, как природа Дао, потолок, еще не ведая о том, что в темных провалах и ландшафтах твоей подростковой души уже вовсю зреет и сгущается сокрушительный гормональный ураган, способный в любой момент свиться в тугой смерч и, обрушившись на твои шаткие “моральные устои”, развеять их в прах...

Продолжая думать о Насте, ты попытался мысленно раздеть ее догола. Закрыв глаза руками, ты увидел перед собой детское тело с зародышевыми признаками будущей женщины: голый лобок между ног и маленькие розовые сос?чки вместо грудей. Ничего соблазнительного... Все любят сладкую спелую землянику, но никто, не сойдя с ума, не станет добровольно жевать безвкусные земляничные цветы и тащиться от этого...

Между тем время приближалось к полудню. В комнате стало совсем жарко. Выключив радио, ты повернулся набок и вскоре заснул...

Спустя какое-то время тебя разбудил осторожный стук в дверь.

– Кто-о? – недовольно протянул ты, не открывая глаз.

– Я-а!.. – тихонько откликнулась Настя.

– Ну, чего тебе? Заходи...

Открыв заспанный глаз, ты увидел, как девочка тихо проскользнула в комнату и, закрыв за собой дверь, прижалась к ней спиной. Настя молча улыбалась, дерзко глядя тебе прямо в глаза. Тебе почему-то пришло в голову, что под ее легким ситцевым платьицем в мелкий лиловый цветочек, по причине жары не могло быть ничего, кроме трусов. Ее тугие и темные, безупречно сплетенные косички были кокетливо стянуты внизу узкими алыми ленточками. “Это для кого такой шик?” – усмехнулся ты про себя.

Загадочно улыбаясь, Настя показала тебе карточную колоду и сказала:

– Антон, давай в подкидного, а? А то мне скучно чего-то...

– То, что ты у нас дуреха, я и так знаю, без всяких карт... Шла бы ты гулять, Настюша!

– Не хочу. Жарко... – сказала она и задумчиво почесала босой пяткой правой ноги левую лодыжку.

– Ладно уж, – вздохнул ты. – Давай. Из трех раз выберем “дурака”...

– Нет, из пяти! – возразила девчонка, забираясь с ногами к тебе на диван.

– Нет уж, хватит и трех, чтоб понять, что к чему и кто ты у нас будешь.

– Ладно, давай из трех, – согласилась Настя. Она скрестила ноги, поелозила попой, усаживаясь по-турецки, и принялась небрежно тасовать замусоленную колоду. Когда она закончила, ты подснял, и девочка раздала карты.

– Козырь – пика! – воскликнула она с таким воодушевлением, будто на нее невесть откуда свалилось великое счастье. – Х-ха! А у меня “шесть”!

– Пика так пика, – равнодушно пробормотал ты, разбирая свои карты. – “Шесть” так “шесть”... Ходи, дорогуша!

С козырями тебе не повезло, и первую партию ты проиграл.

– Ага! Продул! А Антошка-то “дура-ак”! – ликовала девчонка. – Давай, тасуй! Голова – два уха.

– Можно проиграть сражение, но выиграть войну, – хладнокровно возразил ты, тасуя колоду.

– Чего-чего? Я не поняла, – пробормотала Настя.

– Если я сейчас выиграю два раза подряд, то ты – “дура”, и притом набитая, – объяснил ты.

– Посмотрим, посмо-отрим!.. А мы на что играем-то? – спохватилась вдруг Настя.

– Как на что? Как тогда, на щелбаны. На что же еще?

– Не-е! Не хочу в “дурака” на щелбаны! – возмутилась девчонка. – У меня еще с того раза лоб чешется.

– Ну, тогда на “кукареку”, – предложил ты компромиссный вариант.

– И на “кукареку” не хочу! Ну, на фиг!

– Тогда на одежку.

– На раздевание, что ли? – удивилась Настя, подняв на тебя круглые растерянные глазенки.

– На раздевание, – подтвердил ты.

– Э-э, нет! Так не честно!

– Почему? – спросил ты.

– Потому что на тебе вон сколько одежки! А на мне только платье да... трусы. Ты сам-то ведь с двух раз все не продуешь. А я совсем голая, что ли, останусь? Не-е, не согласная я!

– Не бойся, на мне тоже будет две одежки, – сказал ты и сдернул с себя майку и носки, оставшись в одних шортах и трусах под ними. – Теперь по-честному?

Подумав, Настя сказала:

– Часы тоже снимай!

– Часы-то зачем? Это ведь не одежда!

– Снимай, снимай! А то потом скажешь, что на часы играл.

– Ладно, – согласился ты и снял часы. – Тогда с тебя ленты. Расплетай свои косицы! Это чтоб ты мне потом не говорила, что играла на ленты.

Вздохнув, Настя с явным сожалением расплела кончики косичек и сунула алые ленточки в кармашек платья.

Ты раздал карты и объявив: “козырь – черви!”, со странным волнением развернул перед собой веер из карт. Красные карточные сердечки запрыгали у тебя перед глазами, и ты понял, что выиграешь этот кон.

Между тем Настя, ничуть не подозревая о неминуемом поражении, наморщив веснушчатый носик, сосредоточенно изучала свои карты, ревниво прикрывая их от тебя свободной рукой.

– Ну что, козявка, твой ход, – как можно спокойнее произнес ты, чтобы, не дай Бог, не выдать противнику свое ликование.

Как ты и предполагал, Настя с треском продула эту партию, оставшись с доброй половиной карточной колоды на руках, быстро перекочевавшей к ней по причине полного отсутствия козырей.

– Ну что? Придется снимать одежку-то, – с едва скрываемым злорадством произнес ты, нервно потирая отчего-то вдруг вспотевшие ладони. Настя обреченно вздохнула, поерзала попой, высвобождая подол, и, не глядя на тебя, торжествующего победителя, стянула через голову платьице. Оставшись в одних трусах, она запоздало смутилась и, отвернувшись в сторону, пробормотала, протягивая тебе свое платье, твой законный трофей:

– Не смотри!

– Да больно мне нужно! – с притворным равнодушием усмехнулся ты. – Эка невидаль! Ты, давай, тасуй карты-то, мелкая!

Настя послушно принялась собирать карты, разбросанные по постели.

– А платьишко – что надо! – ехидно потешался ты, запихивая свою добычу под подушку. – В хозяйстве пригодится: пыль вытирать, полы мыть...

Тяжко вздохнув, Настя принялась с суеверным тщанием тасовать старую захватанную колоду, борясь с постыдно липнущими к друг другу дамами и королями, видавшими виды тузами и женоподобными валетами с неясной ориентацией.

Пользуясь случаем, ты исподтишка разглядывал девочку. Ее загорелые ключицы ритмично двигались в такт движениям худеньких рук, тасующих замызганные карты. Темная прядка волос, выбившаяся из-под полураспустившейся косички, легла на ее левую грудь: едва наметившийся округлый холмик с нежно-розовым соском посередине. Ты попытался представить себе, какой станет эта грудь через несколько лет. Наверное, она будет красивой и упругой. Такой же, как у Татьяны Алексеевны. Или даже лучше. Мужской ладони будет приятно гладить ее и ласкать, ощущая под осторожными пальцами ее теплую шелковистость, от которой член встает дыбом, рассудок за ненадобностью отключается, а сердце замирает от страсти и исступления... А потом и младенцу, который на время сменит мужчину у этого волшебного алтаря, будет приятно приложиться лицом к теплой уютной выпуклости и, найдя беззубыми деснами твердый набухший сосок, неспеша высасывать из него сладкое молоко, пронзительно пахнущее материнской любовью и нежностью...

Тем временем девочка сосредоточенно колдовала, как маленькая ведьма, с ветхими картами, отчаянно пытаясь выторговать у судьбы спасение для своих узких трикотажных трусиков, – жалких выцветших трусиков, вопреки нарочитой асексуальности своего замысла и воплощения, бесстыдно туго и глубоко въевшихся как раз посередине ее девственного лобка, в самую что ни на есть складочку...

Наконец она закончила свой колдовской обряд и раздала карты. Между вами лег открытый бубновый туз, зловещий символ всех преступлений и наказаний, а поперек него плюхнулся, рубашками вверх, остаток колоды.

– Козырь – бубна! – торжественно объявила она.

Ты взглянул Насте в глаза и прочел в них злую решимость биться до последнего. Ее холодный бесстрашный взгляд сразу же вверг тебя в азартное возбуждение.

– Ну, держись, Настасья! – процедил ты сквозь зубы и, с силой влепив крестовой “восьмеркой” в мятую простыню, начал игру...

Отчаянно сопротивляясь, девочка боролась за свои трусы до последнего. А ты, войдя в дикий азарт, изо всех сил бился за то, чтобы оставить-таки ее без трусов.

Почувствовав близкий проигрыш, Настя попыталась было смошенничать пару раз, причем довольно неуклюже, но ты был начеку и немедленно пресекал любые ее нечестные попытки избежать поражения. Каким-то чудом отбив последнюю отчаянную атаку своего противника, ты остался с двумя “шестерками” на руках.

– Мой ход, – сказал ты, злорадно ухмыляясь, и очень медленно, чтобы продлить себе удовольствие от славной победы, открыл свои карты.

– А это тебе, дуреха, на “погоны”. Тебе пойдет. Очень даже к лицу!

С этими словами ты прилепил к ее плечам “погоны” – две свои последние замызганные “шестерки”.

Девочка с возмущением стряхнула с плеч карты и заканючила:

– Да ну тебя на фиг! Я так не играю! И вообще, Антоныч, мне пора...

– Ку-уда! – возмутился ты и схватил девчонку за руку. – А как же трусы? Они ведь теперь мои! Или я что-то не понимаю? Нет, Настасья, так не честно!

Девочка опустила голову и нервно швыркнула носом.

– Ладно, – наконец сказала она, тяжко вздохнув. – Сейчас сниму. Только ты отвернись... и не подглядывай!

Ты честно отвернулся в сторону и даже зачем-то закрыл ладонями лицо. В висках у тебя колотило и бухало, как после только что выполненной “стометровки”. В кромешной тьме, прямо перед закрытыми глазами, медленно проплыли, возникшие из ниоткуда, бесформенные зеленоватые пятна.

– Можно! – наконец услышал ты.

Открыв глаза, ты увидел на разбросанных картах настины трусы, свою добычу. Девочка сидела на том же самом месте, в том же положении, с подогнутыми под себя ногами. Но для того, чтобы ты не смог высмотреть лишнего, между скрещенными ногами и промежностью она просунула обе ладони, зажав попой кончики пальцев.

– Играем “центровую”? – робко спросила она, подняв на тебя испуганные и жалобные глаза.

– Ну, давай! – согласился ты. – А на что?

– На всю одежку, на мою и на твою, – ответила она.

– А если продуешь?

Настя неопределенно дернула плечиком.

– Ну, не знаю...

– Значит так, – сказал ты. – Играем первую “центровую” на всю одежку и на мое любое желание. Если ты выигрываешь, то значит, отыгрываешь всю свою одежку и впридачу забираешь всю мою. А если я выигрываю, ты выполняешь одно... нет, два любых моих желания. Идет?

– Идет, – кивнула Настя. – А если ничья?

– А если ничья – ты выигрываешь только мою одежку и исполняешь только одно мое любое желание. И только потом переигрываем. Ну, тасуй, давай!

– Ладно, – согласилась Настя. – Только ты не смотри на меня, пока я тасую.

– Как же я могу не смотреть? А вдруг ты опять замухлюешь?

– Не замухлюю, честно!

– Нет уж, тасуй так. Знаем мы ваших!

Вздохнув, девочка высвободила ладошки из-под промежности и, низко склонив голову, принялась тасовать карты. Твой бесстыжий взгляд немедленно уперся в небольшой гладкий лобок, симметрично раздвоенный снизу аккуратной складкой. Тебе непреодолимо захотелось просунуть под него ладонь и потрогать все там наощупь. Неотрывно глядя на румяный детский пирожок, ты уже точно знал, какие именно желания, в случае твоего выигрыша, должна будет исполнить бедная девочка...

На этот раз вышла ничья, – что, впрочем, тоже было неплохо. Во исполнение своего обещания ты сдернул с себя шорты вместе с трусами и бросил их Насте. Девочка на лету поймала свой выигрыш и тотчас запихала его под себя.

– А теперь – желание, одно под ничью, – отчетливо произнес ты, изо всех сил сжимая кулаки для того, чтобы скрыть от девочки постыдную дрожь в ладонях.

– Та-ак, что бы это такое придумать? – притворно задумался ты, устремив глаза к потолку. Тем временем наивная девчонка вопросительно глядела на тебя, точнее сказать, на твои обнаженные муды, с терпеливой покорностью ожидая твоих приказаний.

– Значит так, – наконец решил ты. – Мое желание такое: будем играть в семью.

– Это как? – насторожилась Настя.

– Будем спать вместе, как мама с папой.

– Вот еще! – возмутилась девчонка. – Не хочу я спать!

– Да не спать, а так, понарошку... Просто будем лежать вместе и делать то, что делают муж и жена.

Настя фыркнула и отвернулась.

– Еще чего! Придумаешь тоже! Совсем ты спятил, под старость-то лет! Антошка-картошка! Ни фига с головой не дружишь.

– Не спорь со мной, Настасья! – строго сказал ты. – Уж такое мое желание. Не надо было проигрывать. Ясно тебе? Твое дело – слушать и повиноваться.

Ты откинулся на диван, повернулся набок и слегка согнул ноги в коленях, чтобы скрыть от настиных глаз ощутимо оживающий член. Подумав, ты для верности еще и накинул на себя покрывало.

– Ну, женушка моя ненаглядная... Ложись, давай! Спать пора... Завтра мне на работу рано вставать, а тебе утром детишек в садик тащить...

Недолго поколебавшись, Настя тихонько переместилась, к тебе поближе, затем осторожно пролезла под покрывало, легла на спину, рядом с тобой, и замерла.

– Чего ты молчишь? – спросил ты, едва пережив целую минуту гробовой тишины.

– А чего говорить-то? – удивилась Настя. – Спим же!

– Нет, ты должна сказать: “Спокойной ночи, дорогой! Поцелуй меня на сон грядущий!”

– Спокойной ночи, муженек! – с глумливым кокетством в голосе повторила она и глупо хихикнула. – Поцелуй меня на сон гря...

Не договорив фразы, Настя вдруг затряслась всем телом, и наконец, не выдержав напряжения, чуть не захлебнулась от смеха.

– Ой, мамочки! Ой!... я не могу! – хохотала она, с головой забившись под покрывало. – У-у, я сейчас описаюсь!

– Смех без причины – признак дурачины, – менторским тоном произнес ты.

Повернувшись к Насте лицом, ты медленно стянул с нее покрывало, тихонько приобнял ее голое тельце, а потом осторожно поцеловал в смеющиеся губы. Девочка перестала смеяться и неподвижно замерла, глядя куда-то вверх широко раскрытыми глазами, как будто она увидела на потолке нечто, достойное изумления. Она глядела вверх, не моргая, хотя ее длинные черные ресницы слегка подрагивали. Своей рукой, лежащей у нее на груди, ты ощущал, как бешено колотится ее донельзя взволнованное сердечко. Пожалуй, такое неистовое сердцебиение в другое время отпугнуло бы тебя, робкого соблазнителя, – если бы твое собственное сердце в эту минуту не билось еще сильнее. И все-таки твоя рука оторвалась от ее груди и скользнула вниз, постепенно переместившись на упругий покатый животик. Этот животик оказался таким неожиданно женским наощупь, таким теплым и гладким, что у тебя немедленно перехватило дыхание. Во рту у тебя пересохло, и ты, с трудом отлепив от нёба горячий язык, судорожно втянул в легкие жаркий послеполуденный воздух.

Наконец твоя бесстыжая рука достигла низа ее живота и плотно легла на небольшой аккуратный лобок, немедленно затвердевший от напряжения под твоей беспокойной ладонью. Замирая от волнения, ты подумал о том, что твоя рука – наверняка самая первая мужская рука, лежащая вот на этом девственном лобке. Ты чувствовал себя удачливым кладоискателем из приключенческой книжки, и по совместительству первопроходцем: чем-то средним между Колумбом и Шлиманом, откопавшим золото Трои... Это было поистине головокружительное чувство! (Если ты хочешь в легкой форме пережить его вновь – перечитай какой-нибудь “Остров сокровищ”.)

Слегка пошевелив пальцами, ты ощутил наличие легчайшего пушка, как будто имевшегося на лобке, но совершенно невидимого глазу. Чтобы облегчить твоей руке дальнейшее продолжение преступных поползновений, Настя осторожно (но ты был уверен, что бессознательно!) раздвинула ноги в обе стороны, так что твоя отзывчивая ладонь сама собой скользнула вниз, вдоль горячей и слегка влажной бороздки...

Ты жалобно простонал и зажмурился. Тебя закружило и понесло: туда! туда! “на лоно природы”, “девственной Природы”; туда! внутрь, в лоно, внутрь этого лона, в неизведанные глубины, где еще не ступала нога человека...

Когда твой беспокойный палец наконец нащупал вход и даже слегка углубился в тесноватую, но податливую и отзывчивую среду, Настя вдруг повернулась к тебе лицом. Ты взглянул девочке в глаза – и столкнулся с ее бесконечно спокойным и безмятежным взглядом.

Как же ты испугался, глупый похотливый щенок! Осторожно и обстоятельно, на медленном огне “растлевая” голую девчонку, ты был готов столкнуться с чем угодно, но только не с этим! Сверхъестественно спокойное выражение ее глаз потрясло и напугало тебя.

Жалкий несчастный онанист! Ты все еще не знал, юноша, начитавшийся дурацких книжек, что “женщина” – это совершенно иное. Ты еще не понимал, дурачок, что женщина, в том числе будущая, переживает все по иному, совсем не так, как ты, будущий мужчина. Она переживает реальность непосредственно, именно такой, какой она и есть, в то время как ты, несчастный, со своими дурацкими мозгами, устроенными по мужскому типу, переживаешь не то, что с тобой происходит, а свое опосредованное и оценочное представление о происходящем. Поэтому ты, юноша бледный со взором горящим, в эту минуту отстоял гораздо дальше от истинной природы вещей, чем эта маленькая глупая девчонка, ничего еще не знающая о мире, но зато (в отличие от тебя, “умного” и “начитанного” мудака) с головой погруженная в мир, как любой цветок, птица или камень...

Фильтр, который ты называешь сознанием и который отделяет тебя от живого мира, как скафандр космонавта – от открытого космоса, у Насти, как будущей женщины, был гораздо более проницаем. Поэтому она, скорее всего, вообще ни о чем не думала, ничего не стыдилась и ни о чем не жалела. Просто ей было приятно и сладко переживать то, что переживалось, просто приятно испытывать то, что испытывалось, и ее бесстрашное обнаженное тельце было уже готово познать продолжение.

Настя обняла тебя за шею и прильнула к тебе настолько, насколько ей позволил твой вздыбленный член, упершийся в ее нежный теплый животик. Она просунула руку вниз и обхватила ладошкой это неожиданное препятствие.

– Та-акой твердый! – восхищенно прошептала она тебе в самое ухо. – Та-акой горячий!

Ты опустил глаза вниз и увидел то, что не забудешь до конца дней своих: маленький Настин кулачок, уверенно и крепко сжимающий, как рука гордого знаменосца – древко своего штандарта, твой разбухший взбесившийся член... – Ярчайший символ женской власти над миром!

Ты молча перевернул девочку на спину и, зажав ее бедра коленями, принялся беспорядочно целовать ее в лоб, в брови, в глаза, в шею, в сухие губы... Переместившись ниже, ты целовал ее в лобок, в животик, в маленькие бледно-розовые сос?чки...

Вдруг Настя вздрогнула и отстранилась.

– Щекотно! – призналась она, и ты на время оставил ее титечки в покое.

Потом Настя прижалась к тебе, зажмурилась, плотно сомкнула побледневшие губы и как-то странно запыхтела, время от времени тычась веснушчатым носиком тебе в шею, опаляя ее своим жарким дыханием. И только теперь, внимательно прислушавшись к ее взволнованному дыханию, ты наконец понял, что теперь она твоя, эта маленькая девочка; вся твоя, без остатка. И теперь она ждет от тебя того же самого, чего хочешь ты сам.

Промычав, как раненый зверь, ты прижался к ней сверху. Не найдя входа с первой попытки, твой член тупо уперся в ее промежность и вынужденно остановился. Настя раздвинула ноги пошире и подвигала бедрами, стараясь облегчить тебе поиск нужного направления. Но вскоре почувствовав, что цель находится ниже, чем казалось, она инстинктивно задрала вверх коленки и обвила ногами твою спину. Тотчас после этого ты наконец попал туда, куда так стремился. Очень осторожно и медленно ты начал продвигаться вглубь, но, понятное дело, вскоре уперся в естественную преграду, о которой многое знал, но с которой никогда еще не сталкивался: в девственную плеву, в целку, в магическую границу, отделяющую “девочку” от “женщины”, в греческий hymen, от которого берет начало скучное русское слово “гимн”.

Ты взглянул вниз и увидел свой преступный член, посмуглевший от страшного кавернозного напряжения, наполовину торчащим из невинного детского пирожка. Захрипев от невыносимой задержки, ты решился прорваться сквозь девическую преграду напролом, но Настя тут же сморщилась от боли и быстро прошептала:

– Ты ч-чего, Антошкин?! Дурачок! Больно же!

Это тебя отрезвило. Ты отлепился от девочки и в отчаянии откинулся на спину, скрипя зубами и больно сжимая проклятый член в кулаке. Настя, виновато улыбаясь, молча глядела на тебя.

Тебе вдруг вспомнились все эти гнусные страшилки, которыми взрослые так любят запугивать “трудных подростков”: бледная девочка на больничной койке, под капельницей, с разрывами в одном месте, – и он, виновник всего этого ужаса и срама, с обритой головой, за решеткой, в колонии для малолетних преступников...

– Ладно, все... Забирай свои манатки и одевайся, – сказал ты.

– Не-а! Не хочу пока... Жарко!.. – захныкала Настя и обиженно свернулась калачиком, спиной к тебе.

Твой помутившийся от похоти взгляд блуждал вдоль ее детского тела: по вьющимся прядкам темных волос, беспорядочно разметавшимся по плечам и выпирающим лопаткам; по едва намеченной ложбинке талии, по маленькой, но уже по-девически круглой и выпуклой попке...

Ты извиняюще погладил девочку по попе, еще не зная, впрочем, что делать дальше...

Потом ты кое-что придумал. Ты прижался к ней, лежащей на боку, сзади, чуть-чуть приподнял рукой ее ножку, просунул член в промежность и потом опустил ее ляжку на место. Ты взглянул, что из всего этого получилось, и остался доволен своей находчивостью: теперь твой член, плотно зажатый ее ляжками, был полностью в ней. И тебе было неважно, что он был не там, где следовало; зато он был в ней, и до самого основания. Ты начал действовать, как будто он был там, где положено.

Сначала Настя молча терпела эту странную имитацию полового акта, но в конце концов не выдержала и взмолилась:

– Ой, ты мне там мозоли натрешь!.. между ног...

Ты смутился и вынул сухой член из ее промежности. Взглянув туда, где он только что побывал, ты убедился в том, что она говорит правду. Там, где встречаются ляжки, попа и пирожок, кожа слегка покраснела, будто от стыда за пережитое унижение.

Ты лихорадочно соображал, как выйти из создавшегося положения и утолить свои проклятые инстинкты. После истории с Татьяной Алексеевной у тебя целых два года никого не было, и ты волей-неволей обратился к своему невеликому сексуальному опыту, который у тебя, как-никак, все-таки уже имелся. Ты вспомнил о минете, который так ловко умела делать твоя любимая учительница, и тебе показалось, что это неплохая идея. Ты поспешил поделиться ей с Настей и в двух словах объяснил девочке, что для этого требуется. Выслушав тебя, Настя сильно смутилась и поначалу наотрез отказалась пойти тебе навстречу. И тебе с большим трудом удалось убедить ее в том, что это не какое-то там гнусное извращение, а совершенно нормальная практика.

Видя, что Настя все еще колеблется, ты предложил для начала сделать ей “ППП” – “Поцелуй Прекрасного Принца”. На ходу придуманное тобой название, как ты и предполагал, заинтриговало любопытную девчонку, и она решилась испытать на себе, что же это такое.

Ты разложил Настю поперек дивана, заставил раздвинуть ноги как можно шире и, осторожно разведя пальцами ее большие губы в разные стороны, плавно проник ласковым языком вглубь ее лона. От неожиданности девочка ойкнула и судорожно обхватила коленками твою голову.

– Что с тобой? – встревожился ты.

– Н-нет, ничего... Немного щекотно...

Ты вернулся к своему занятию, не без любопытства отмечая про себя большие отличия, имеющиеся между настиным детским пирожком и внушительным лоном зрелой женщины, какой была твоя Татьяна Алексеевна. И дело было не только в размерах и в наличии или отсутствии волос на лобке. Как раз нет! Наиболее впечатляющей тебе показалась разница во внешнем виде того, что было внутри. Так, если малые губы Татьяны Алексеевны были ярко-красными, сочными, лоснящимися от обильной влаги, и внешне напоминали неровные мясистые лепестки какого-то экзотического цветка, то у Настеньки ее внутренние складочки были совсем еще тонкие и гладкие, трогательного нежно-розового оттенка. (Задыхаясь от волнения, ты тихонько поводил по ним дрожащим кончиком языка... туда-сюда... туда-сюда..., с невыразимым блаженством ощущая их скользкую гладкую поверхность.) А кроме того, от Насти почти совсем не пахло женщиной...

Когда ты оторвался от нее, девочка положила ладошку на свою промежность, словно желая убедиться в том, что все осталось на месте, ничего не пропало. Потом она взглянула на тебя и испуганно спросила:

– Антон, ты чего?

– А что? – не понял ты.

– У тебя лоб вспотел, и глаза такие... как у сумасшедшего...

Ты смутился и отвернулся в сторону.

– Теперь моя очередь, да? – спросила Настя.

Ты молча кивнул и лег на спину.

– А как? – прошептала она, прижавшись ухом к твоему животу. – Ой, а у тебя там урчит!

– У всех урчит... Представь себе, что он – это как бы мороженое... Эскимо на палочке... Сосать можно – откусывать нельзя.

– Ага, поняла, – сказала Настя и, быстро смахнув со лба непослушную прядку, без всяких церемоний тут же впилась губами в твое раскаленное “эскимо”...

Тебе пришлось еще немного помучиться, прерывисто, чуть ли не одними междометиями объясняя наивной девчонке, что и как нужно делать. Она слушала тебя очень внимательно и, как ты вскоре убедился, оказалась довольно способной ученицей...

В какой-то момент ты осторожно приподнял голову с подушки и попытался сфокусировать свой помутившийся взгляд. Ты увидел, как старательно Настя делает свое важное женское дело: зажав член в кулачок, захватывает его багровую верхушку алыми губками и плотоядно всасывает в себя. Почувствовав твой взгляд, она чуть-чуть склонила голову и вопросительно подняла на тебя свои круглые карие глазенки. Взлохмаченная прядка волос (все, что осталось от аккуратной косички) ритмично раскачивалась из стороны в сторону и хлопалась об ее разрумянившуюся щечку...

Ты не сумел сдержать стон и, в бессознательной попытке проникнуть глубже, судорожно вцепился руками в настины волосы. Не вынимая член изо рта, она остановилась и бросила на тебя удивленный взгляд. Глубоко вздохнув, ты откинулся на подушку, зажмурился и, чтобы не закричать, что есть силы укусил себя за руку. Но Настя все равно испугалась и отпрянула назад, выпустив обмусляканный член изо рта. В ту же секунду ты кончил и, широко раскрыв безумные глаза, успел увидеть, как вязкий плевочек твоего семени, описав в воздухе крутую дугу, шлепнулся девочке на живот и потек вниз...

Ты вскочил с места и поспешил вытереть ее животик своими трусами. Ничего не понимая, Настя растерянно наблюдала за тобой.

– Это сперма, – объяснил ты. – От нее рождаются дети.

– И это всегда так бывает? – недоверчиво спросила она.

– Всегда, – подтвердил ты.

Забросив испачканные трусы под диван, ты с тяжким вздохом раскинулся на постели, лицом вниз. Настя бесшумно подползла к тебе, забралась сверху и распласталась на твоей спине. Она помолчала, подумав о чем-то своем, а потом вдруг коснулась лбом твоего затылка и тихонько спросила:

– Антошкин, а когда я вырасту, ты на мне женишься?

Ты немного насторожился, уловив в ее вопросе некую дальновидную женскую корысть, и потому отозвался не сразу.

– А ты что, пошла бы за меня замуж? – наконец произнес ты.

– Конечно! – уверенно ответила Настя.

Потом она вплотную прижалась к тебе лицом и, ненарочно щекотнув губами твое ухо, чуть слышно шепнула:

– Я тебя люблю...

Ты усмехнулся и промолчал.

– Чего ты смеешься, Антошкин? – обиделась Настя. – Не веришь, что ли? Ну и дурак!

Настя сползла с твоей спины и спрыгнула на пол.

– Ты еще маленькая, Настюша. Ты еще не знаешь, что такое любовь.

– Ой-ёй-ёй! А ты у нас такой ста-арый, такой у-умный, да? Ты меня всего-то старше... на сколько?.. На шесть лет! У меня папа старше мамы – и то на семь!

Ты улыбнулся и поспешил успокоить девочку:

– Конечно, Настюша. Я женюсь на тебе... Если ты не передумаешь...

– Не передумаю, – твердо сказала Настя.

Ты вынул из-под подушки ее смятое платьице и трусы. Она быстро оделась и забрала растрепанные волосы в легкомысленный хвостик.

– Ладно, Антон, мне пора! Бабушка с дедом, наверное, уже домой прискакали...

Дойдя до двери, Настя вдруг остановилась у порога, как будто вспомнив о чем-то. Потом она подбежала к тебе, лежащему на диване, и неумело, но очень искренне и ласково ткнулась губами в твою щеку...

Тотчас после этого она упорхнула, по своему обыкновению громко хлопнув дверью...

Ты остался один: голый, раздавленный, бесконечно несчастный.

“Я подонок!” – прошептал ты, уткнувшись лицом в подушку, еще пахнущую настиными волосами, и тихо заплакал...

Потом ты встал, как был, голый, жалкий, с зареванными глазами, и бесцельно побродил по комнате, не находя себе места от жесточайших душевных страданий. Ты с омерзением взглянул на свой член, умиротворенно болтавшийся теперь между ног и, кусая губы от жгучей ненависти к нему, подумал о том, как хорошо было бы отрезать его и бросить собакам.

Остановившись у окна, ты рассеянно взял с подоконника недочитанный томик Тургенева. Ты раскрыл книгу наугад и склонил повинную голову над ее страницами...

“О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, – где вы, где вы?..”

Так ты стал преступником.

P.S. Много лет спустя ты случайно встретился с Настей в Москве.

Поздняя осень, слякоть, Кутузовский проспект. Ты спешил куда-то по своим делам и в какой-то момент разминулся с красивой парой, шедшей тебе навстречу: молодая мама и ее муж, кативший перед собой нарядную детскую коляску. Что-то заставило тебя остановиться и обернуться назад. Ты увидел, что молодая женщина тоже остановилась и во все глаза смотрит на тебя.

– Антошкин? – услыхал ты знакомый голос. – Глазам своим не верю! Антон!

В следующее мгновение Настя уже висела у тебя на шее, впившись губами в твою небритую щеку.

– Ой! Я тебя помадой испачкала! Дай-ка сотру!

Ты растерянно глядел на Настю, пытаясь соотнести в своем сознании эту стройную сногсшибательную брюнетку с маленькой хрупкой девочкой из твоего прошлого.

Держа тебя за рукав, словно боясь, что ты можешь сбежать, она обернулась к мужу:

– Сережа! Вот, познакомься – это тот самый Антон, моя детская любовь! Помнишь, я тебе рассказывала?

Настин муж, очень симпатичный малый, на вид – твой ровесник, широко улыбнулся и протянул тебе руку:

– Рад познакомиться! Наслышан от Насти... Весьма наслышан... – добавил он со значением.

Смутившись, ты невольно отвернулся в сторону, пожимая его руку, что было не очень вежливо с твоей стороны.

– Ой, я так рада!.. Тебя встретить!.. Ты не представляешь!.. – говорила Настя, от избытка эмоций бессознательно подергивая тебя за рукав. – А ты знаешь, мы сына Антошей назвали! Только ты не обольщайся, ты тут вообще не при чем, а просто мне имя нравится. Ему уже полгодика. Да ты хоть посмотри на тезку-то!

Настя подтянула коляску и показала тебе тепло укутанного карапуза, мирно почивающего на свежем воздухе.

– Правда, он очень мил?

– Ух ты! Красавец-мужчина! – охотно согласился ты, глядя на спящего малыша.

– Да? Это в папашку. Той же породы зверок! – улыбнулась Настя, взглянув на мужа так, как это удается только очень любящим женщинам.

Поговорив еще немного о том, о сем, вы обменялись телефонами и разошлись...

Эта случайная встреча тебя ошеломила и растрогала. Чувство неизгладимой вины перед Настей, столько лет тлевшее в тебе и терзавшее твою душу, наконец-то оставило тебя. И это было для тебя огромным облегчением и радостью.

И еще ты подумал о том, что если “ад” действительно существует, на чем настаивают святоши, то это место, должно быть, того же рода, что и та самая “яма” из басни, в которую обычно сваливаются как раз те, кто с такой трогательной заботой роет ее для других. И вот теперь они, наверное, копошатся там, как черви, в своем гнусном аду, – все эти ханжи и моралисты, праведники, “светочи духовные”, постники и молитвенники, печальники и страдальцы за нашу ущербную нравственность, извращенные изобретатели ненужных понятий и слов-паразитов: “грех” и “блуд”, “разврат” и “растление”, “порок” и “половая распущенность”... Наверное, черти и ангелы, поочередно сменяя друг друга, теперь ебут их там во все дыры, этих врагов природы, ядовитых пауков, безнадежно и навсегда отравивших твое детство, отрочество и юность трупным ядом своих “моральных принципов” и “нравственных устоев”. Их там ебут без передышки, целомудренных носителей “высокой морали”, в этом мифическом аду; ебут спереди и сзади, сверху и снизу, во все естественные и противоестественные отверстия, выдавливая из их протухших душ вонючий гной, который они в своей пустой и никчемной земной жизни полагали своими добродетелями...

И тебе было совершенно ясно, что в этот искусственный ад никогда не попадет ни Татьяна Алексеевна, ни Настя, ни ты сам.