Рыбы и птицы (ноябрь, повести) (№47)

 

 

 

«Мой незнакомый брат» Инессы Рассказовой – повесть о «диковинной птице», которая «улетела» (о двоюродном брате, человеке прекрасной, волшебной души, но он устал, запутался, изменился). Получилась бы такая повесть, получись этот диковинный брат. Но брата не вышло. Вышло что-то… диковатое. Странное, но совсем не «по-волшебному».

 

В два года Герман «тихим, но очень твердым голосом» отчитывает бабушку. Трёхлетним часами сидит за линией на снегу, пока не обнаруживает «умный» способ выйти («Я ведь обещал не наступать на черту, но я не обещал ее не перешагивать»). Старшеклассником отправляется с приятелями в ресторан, наелись там, напились и «потихоньку сбежали. Шли домой и хохотали, как ловко им удался их нехитрый фокус». Сестру, правда, восхищает не это, а что «птица» всё-таки заплатит по счёту. На следующий день куча денег будет взята у мамы под вот этот трогательный аккомпанемент: «Да всплыло перед глазами лицо официантки… Немолодой, с растёкшейся дешёвой тушью под глазами, ещё эти клочки пережжённых водородной перекисью волос… И вчерашняя история сразу перестала казаться шуткой. Ведь в счёт была вписана сумма, равная её зарплате. Конечно, именно её и заставили бы за всё заплатить…».

 

Всё это, по мнению сестры, было чудесно, и в итоге одарило Германа тем, что и предвещало: «строгим, стройным, замкнутым и в то же время бесконечным, как сверкающие залы Эрмитажа, миром».

 

Дальше этот мир только рушился, перелом за переломом. Перелом в армии – виновата мама, не так воспитала. Перелом на работе – виновато начальство, жирует и не делится. Жена ушла, любовница не устраивает, вторая жена тоже не сахар, всех денег не заработаешь, «раньше я был королем в своем замке» и так далее, далее.

 

Что тут скажешь… Такая «диковинность» действительно могла так «переломаться». У неё есть и другие названия: инфантильность например. С «изрядной примесью» фальшивости и чуть ли не врождённого резонёрства…

 

Сильно подозревая, что повесть «из жизни»: говорю о брате из повести. О том, кем и чем он получился, поступая и говоря так в повести. «В жизни» всё, может быть (и даже вероятнее всего), – совсем не так. Не то и не с теми.

 

Почему «вероятнее всего»? Да потому что написана повесть таким приблизительным, путанным языком. Говорится одно, слышится другое, а что там под чем понимается…

 

«Герман вышел из комнаты, присел на корточках, разглядывая распростёртое на полу безжизненное тело, которое только что было его отцом, и поднялся, пронзённый счастливой мыслью: «Свободен!»…» Свободен кто? Герман от отца? Или отец от этого «безжизненного тела»? (Не угадали. Герман от отца. Герману папа не нравился, папа ругал за разбросанные игрушки.)

 

«Мать, – своевольная красавица, не лишённая изрядных примесей ума и благородства в своём тэтчеровском характере, с годами всё больше напоминавшая герцогиню викторианской эпохи, – любила Геру горячо, но несколько деспотично. Деспотизм он охотно прощал, любовь принимал как должное…»

 

Нужны ли здесь эти «изрядные примеси»? Кроме того, что звучит «каракатично» и к смыслу ничего не прибавляет, так ещё и: вряд ли «благородство» – мерная величина, или есть или нет, какие ж тут «примеси». «Несколько деспотичная» всё равно что «немножко беременная». Стоило ли сравнивать сразу и с Тэтчер, и с герцогиней? А что значит «всё больше напоминавшая герцогиню»? кринолины отрастали? примеси становились изряднее? Вряд ли можно прощать охотно (всё-таки хотелось бы, чтоб прощать не приходилось), тем более деспотизм. И вряд ли нужно отдельно говорить о том, что любовь он (маленький сын) принимал как должное, все дети принимают её так, да мы им и действительно должны…

 

И ещё два слова о «диковинности». Мальчик, который в три года (!) в течение нескольких часов (!) воспринимает словесный запрет, линию на снегу как что-то непреодолимое – не чудесный, а несчастный ребёнок.

 

В повести «Время песка» Марии Головниной что говорится, то и слышится, – хотя и говорится с двух сторон. Это два параллельных дневника: девочки Марины и души её умершей матери. Мать приглядывает за дочкой (для этого душа и прислана с небес), дочке сначала не сладко, потом и совсем горько, но кончается всё благополучно. Даже усыновлением (выросшая Марина берёт ребёнка в детском доме).

 

«…– А бабушка? У меня есть бабушка?

 

Марина медлила с ответом.

 

– К сожалению, Слава, бабушка умерла много лет назад. Я расскажу тебе о ней потом. Её звали Валентина…»

 

Рассказова пыталась дать «историю души», Головнина писала «просто историю», душа в ней в самом прямом смысле участвует. Получилась совсем уж просто история. Плосковато, скучновато. «По-рыбьи» как-то, говорение мало чем от молчания отличается. И, кстати, на удивление вяло: почему-то эти «быстрофразы» («Мне не хотелось вставать. Я очень волновалась. Город такой большой. В нем так легко заблудиться») не динамику, а «усыпляющий бой» какой-то дают: 1, 2, 3, 4… 1, 2, 3, 4…