Белый карнавал

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за август 2023:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В новом дне старого мира ‒ лица остались у немногих. Пожалуй, что только у детишек и у Серёги Конышева. Вопреки всему он ещё сохранял лицо, а дети… дети… да что о них говорить, с ними и так всё путём, пока не подрастут.

Остальное же человечество стремительно обезличивалось, скрывая это планетарного масштаба бедствие под медицинскими масками. И если скажем, вечерами Серёга Конышев пытался вспомнить: кого перевидал за день, с кем пролетарствовал, ‒ то ничего, кроме белого карнавала, припомнить не мог.

Лето же нового дня старого мира ‒ выдалось аномально жарким. На памяти Конышева такое часто по делу и без дела говорили. И про жаркое лето, и про аномально дождливую осень, и про аномально морозную зиму, и про весну, наверняка, тоже что-нибудь болтали… может, что аномально поздняя, ‒ но лето в том году было действительно аномальным. И это на северах-то, где многие доживали до гробовой доски, так ни разу и не примерив солнцезащитных «авиаторов».

С конца мая в город медленно вползли эшелоны зноя, выпустили плавящие асфальт пары и, встав на постой, утвердительно замерли в полном безветрии. Думалось, что неделю-другую попостятся эшелоны и двинутся дальше, в более им привычные климатические широты, но нет, июнь уже был на исходе, а становилось только хуже.

Бились температурные рекорды. Пересыхали русла. Полыхали пожары, меняя состояние вещества на золу. Гибли посевы, словно бы утомлённая непосильной лямкой мать-земля смахивала со стола только что наготовленный харч. Всё иссыхало до ломкой хрупкости, а города превращались в каменный лес, который, казалось, с шипеньем закипит, стоит на него плеснуть из половника. И, несмотря на ярко светившее солнце, настроения в воздухе ворочались пагубные, роковые, сдобренные унынием продолжающегося морового поветрия.

Сдавалось, что теперь это навсегда. Белый карнавал всё больше напоминал поминальную процессию. Безликое человечество замедлилось. Многие ‒ до такой степени, что стали неживыми, а другие и вовсе сверзнулись с проваренного рассудка. Конышев собственными глазами наблюдал, как на центральной площади исступлёно подпрыгивал какой-то босоногий старик. Прыгал он не для общего оздоровления и физической культуры, а ‒ драмой, износом. При этом исступлённо тянулся вверх, выламываясь из плечевых суставов. Когда его уводили, старик истошно орал, что хочет выпрыгнуть из лета, выпрыгнуть из самого себя. На асфальте ещё долго выгорали кровавые следы его пяток.

Но всё вышеописанное как будто не касалось сохранявшего лицо Серёги Конышева. Удивительно ему самому, он пребывал в замечательном расположении духа, и улыбка не сходила с его небритой загорелой физиономии. Тому причиной кто-то бы счёл перманентное опьянение Серёги. Да, пил он зверски, как никогда до того. Но вы хоть раз видели счастливого пьяного русского?.. я тоже. Так что окрыляло Конышева иное. Много иного и разнообразного. И если порядком объяснять, то стоит начать с того, как он вышел в отпуск. Точнее, как его в него выперли.

На производстве ужесточались эпидемиологические меры, и Конышев успел всех достать своим упорным нежеланием носить маску. Во время начальственных рейдов Серёгу прятали по цеховым закуткам, ныкали за слесарными станками, отправляли в объезды, но так или иначе он всё равно попадался в объективы камер, которые понатыкали через метр.

Грянул скандал. Белый карнавал заводской администрации допытывался причинами его халатного несоблюдения карантинных мер. Кто-то усматривал в этом политический подтекст, кто-то демонстративный нигилизм, а кто и признаки подрывной деятельности, направленной на распространение заразы. Конышев упорно отмалчивался на все обвинения. Молчание также сочли возмутительным и недопустимым.

На самом же деле Серёга и не смог бы ничего толком возразить. Он и сам не знал, почему не может надеть маску. Каким-то необъяснимым внутренним убеждением, граничащим с первобытным страхом, ему казалось, что если жалкий отрез марлечки вдруг скроет его лицо, то произойдёт нечто ужасное, непоправимое, всё меняющее и не оставляющее ничего от него прежнего.

И не сказать, что не пытался. Пытался, и не раз. Извлекал девственно-чистую маску из выданной на цех туго набитой целлофановой упаковки; расправлял лямочки ‒ пробой их натягивая; рассматривал со всех сторон ‒ определяя изнанку, лицевую сторону, где верх, а где низ; и, затаив дыхание, уже почти подносил к мысу подбородка, но тут-то и забирал его необъяснимый страх.

Перед глазами вставали чудные картины. Мир выбеливало до слепоты, будто всё заносило неожиданно нагрянувшей пургой. А в этой ненасытной вьюге одними лишь неясными силуэтами бродили ходульные исполины, в подножье которых сыпало алой капелью. Сумасшествие. И ведь не разово подобный аттракцион рассудка с Конышевым приключался. Сколько ни пытался маску назначением применить, столько и накрывало.

В общем, под угрозой увольнения Серёгу отправили в отпуск, наказав за время оного одуматься и возвращаться к трудовой деятельности в маске или не возвращаться вовсе.

 

Сейчас, ранним утром, Конышев досыпал на детской площадке. Примостился на деревянной жёрдочке песочницы и, опоясавшись предплечьями, мерно пошатывался, словно неваляшка, избывающий инерцию. Губы его слегка тянуло улыбочкой, родом с той, невидимой стороны сновидения. Видать, что-то сладкое Серёге снилось.

Разверзал глаза долго, с медленно перетекающей в явь истомой, а прояснев, обнаружил перед собой мальчугана лёт трех, что, деловито шмыгая пуговкой носа, старательно перелезал через бортик песочницы. Серёга по-мужски кивнул ему и перевёл взгляд на стоявшую неподалёку мать пацана, с возмущением взиравшую на Конышева поверх маски. Никуда не скрыться от белого карнавала.

Серёга почувствовал неуместность своего телесного присутствия. И ладно бы эта неуместность ограничивалось только «здесь и сейчас» и лишь границами детской площадки. Пора было изымать себя и перемещать. Не впервой.

Напоследок Конышев показал мальчишке на песочный замок, что перед сном ваял. Тогда он был сильно пьян, и в неозарённых туманах казалось, что натурально выходит шедевр зодчества с розовыми башнями в дымных ризах. Сейчас же видел, что это всего лишь бесформенное нагромождение конусов.

Серёга рассмеялся. Мальчик тоже прыснул со смеху и бирюзовыми сандалиями со смаком раздавил центральную башню нелепого творения Конышева.

«Дави, дитя, дави замки мои, мы суть с тобой одно и одним заняты», ‒ добродушно подумал Серёга, подымаясь.

‒ Какое у дня название? – спросил у матери парня.

‒ Пятница, ‒ фыркнула та, затворяя калитку.

‒ О-у… у меня же свидание…

Да-да, Серёга не врал, у него действительно вечером было свидание. И если возвращаться к причинам его неколебимого благорасположения в этих невыносимых погодах, то свидание и было одной из них. Точнее, не сам факт свидания, а факт, к нему приведший, – факт любви.

Серёга Конышев влюбился в Светочку, новенькую кассиршу из местного сетевого. Она единственная его отоваривала вопреки правилу «ношения масок», но не только этим актом милосердия расположила к себе.

Знаете, бывает, мыкается человеческая единица неприкаянно, и не то что бы буксует, но и не сказать, что на всех парах вперёд. Будто обслуживания плотской машине не хватает, заботы прозорливого механика, того самого бабьего глаза. Серёга и был такой единицей ‒ не помноженной, на грани вычитания; пока не засверлился взглядом в Светины глазища ‒ цвета карего, цвета озёрной воды, в которой железа с избытком. Ему, анемичному чувствами, этого химического элемента в организмах и не доставало.

Пропал Серёга. Всё думал, как бы поскрести по сусекам внутреннего содержания и всё лучшее Светочке преподнесть. Молил Бога, чтобы горсть та увесистой оказалась. Добела душу выскоблить, ничего, кроме грязи, себе не оставляя, а остальное всё ‒ ей, ей.

Над удивительными глазами были ещё волоса льняные, играющие с солнцем в поддавки. В том смысле, что срамили солнце, случайные лучи его преломляя ‒ свечением, прекрасней которого не доводилось Серёже Конышеву в небесных заводах наблюдать. От волос щедро отдавало мёдом. И прозрел Серёга, что человеческая природа – это суть воронка. И если Бог триедин, то человек тысячесущностен. Дитя природы, он сам ‒ природа, вобравшая в себя воронкой все её сущности. И вот Светочка, например, мёд. А он, когда ноздревато вбирает аромат косм её, то уже и не вполне человек, а больше шмель. И представлялась ему кассирша не как человеческая самка с тривиальным набором конечностей и прочей требухой, а как горящий в размытом пространстве ‒ узор невероятной красоты и чёткости, изящества неземного. И парить хотелось. И жужжать от счастья. И опылять, опылять, опылять…

И стал Конышев с вычислимой регулярностью летать по магазину, круги наворачивать, и ведь не только вино-водочного траекторией, но и за конфетками залетал, цветочками всяческими, бижутериями. Гружёный дарами, паломничал к кассе, снося всё это к Светиным алтарям, что степенно вздымались и опадали под форменной блузкой. Жужжал комплиментами, щедро сдабривая их пьяненьким вдохновением и ласковостью.

И Света, конечно, попервой его окорачивала, но Серёга не переставал ломиться в двери её расположения. И не как разбойник, а как, скажем, пожарный, чья решительность обеспечена благородной целью добраться до источника всепоглощающего пламени и спасти ‒ если не всех, то хотя б кого-то, хотя б их двоих.

И ломился Конышев, оставляя подарки и эхом убывающую ласковость свою. А Свете ‒ что было делать? Не в урну же всё это, тем более оплачено, обратно на прилавок не выставишь. А ещё жужжание это Серёгино, которое так и вихрилось в раковинах ушных, долго не утихая. И остаток дня и она уже отрицанием силы тяготения жила, будто бы в зачине будущего парения ‒ слегка приподымаясь над кафелем казённого пола.

И ведь Серёга в частичное влюбился. Лица обожаемой особы за маской было не разглядеть. Выписали ему лишь довольствие очей Светиных, да над ними ‒ гладью просвиры лба разделённых ‒ локонов медовых. Конышев этим удовлетворился. А точнее, ему этого доставало, чтобы мужской чуйкой всё остальное вычислить и композиционно обобщить.

И вот, накануне дня, который называется пятницей, его радения увенчались назначением свидания. Ошалел Серёга с тех пор. Внутри раздрай, точно свадьба деревенская гуляет и кто-то пудовыми сапожищами до треска полов вколачивает плясовую. Хо-ро-шо!

 

До вечера была пропасть времени. Серёга бродил дворами, сообразуясь с созревающими намерениями. Знакомые дворники окормили вяленой рыбкой. За «разливным» сбегал сам. Красивый, бодрый. Вообще, странное с ним творилось. Будто подступил к порогу какого-то нового для себя небывалого зрения. Пьянство шло не на пагубу, а преображало. Серёга стал жилист, строен, до переливающейся меди загорел. Ни дать ни взять – эллин, легконогий Гермес.

В общаге, в которой с детдома кантовался, появляться совсем перестал. Ночевал под открытым небом. Мир заново учился себе объяснять, восполняя пробелы сиротского воспитания. Ведь что такое мир и жизнь как начинка его? Это ж счастье! Безграничное счастье принятия. Войны, эпидемии, скотство рода человеческого… нет ли всего этого? Есть, конечно. Много чего есть, из-за чего и рождаться не стоило. А ты согласись со всем этим, прими. Не борись, не побеждай, не возглавляй. Не надо всего вот этого. До тебя, Серёжа Конышев, многие пытались, ‒ и побашковитей, и подаровитей. Было б здорово, если бы у этих светлых прекраснодушных людей что-то вышло, но… Поэтому согласись, прими и омойся простодушием счастья, тебе отпущенного: небо, солнце, Светочка.

А обедать, Серёженька, обедать, чем будешь? Портвешком, пожалуй. Портвешок ‒ это отличный выбор, Серёженька. Научаешься ты жить красиво. А к портвешку, Серёженька, к портвешку, что возьмёшь, чем уравновесишь? Ну, вопрос дилетантский. К портвешку крымскому завсегда сырок «Дружба» напрашивается. А если по рынку прогуляться и неликвидного виноградника да хлебушка плесневелого ‒ отставленными ящичками похватать, ‒ то уже и вовсе тайная вечеря вытанцовывается, а не пикник мещанский. Так, так, так… и куда ты с этим добром несусветным сбежишь, где укроешься? В лугах укроюсь, цветы буду охапками рвать, к свиданию приготовляясь. Ишь ты. А потом, Серёженька, потом?.. А потом…

Серёга решил, что хватит с него планирования. Он всё больше превращался в зверя действующего, что бытует скорее поступком, нежели его призраком. Спустивши парусиновые шорты до срама, омылся студёной водицей под колонкой, ‒ пофыркивая свином, ероша волоса псиной раздухарившейся.

Белый карнавал дивился чудику, обтекая сторонами да поглядывая с опасливым презреньем. Но Серёга не обращал внимания. Они ведь не знали, что он уже заранее принял их в паству свою и каждого заочно благословил на это к себе презрение. Ведь и сам прекрасно понимал диковатость глупенького праздничка своего. С неделю назад и он, пожалуй, симметрично бы отнёсся к такому человечку, что беспричинно весел, неоправданно летуч.

Покончив с марафетом, Конышев вспомнил, что Светочка сегодня выходная. Тоже, наверное, к свиданию оснащается. А как уже было сказано, только она Серёгу без маски обслуживала. Пришлось ему в ближайшем проулке сграбастать бродяжку. И понёс его Конышев, над головой приподнявши. Пока добирались, заходящийся от щекотки бомжик успел вчетверо помолодеть и впятеро очеловечиться, и к магазину Серёга доставил уже совершенное дитя, которому и наказ покупочный было объяснить затруднительно. Серёженька ему на ручках его безволосых порозовевших всё подробной канцелярией расписал, так что и безостановочно покатывающийся со смеху хороняка справился и вынес Серёге пухленький такой, позвякивающий изумрудными бутылями пакет.

Далее Конышев совершил варварский набег на рынок. И как же там всё прекрасно пованивало! Свежесть и гниль, цветение и разложение, благоухание и смрад. Серёга ориентировался по второму регистру. Он интересовался тем, что под прилавками, а не витриной. Виделся он себе спасителем всего ‒ квёлого, боками подгнившего, никуда не годного. Это можно было брать бесплатным подходом, рыночные ещё и сами всучивали, попутно от мух обмахивая.

Пожёвывая грушу червивую, Конышев подошвенным небрежением задвинул город за спину. Поводя носом, шёл по запаху цветочному в ближайшие поля. Последней окраинной чертой его приподняло на крутую сопку, с которой открывался вид на бескрайнее яростно-зелёное буйство дикой поросли, которая, в отличие от культурных посевов, выживала и в такой засухе.

За это грех было не выпить. И выпил Серёга, с солнечной топкой чокнувшись пластиковым стакашкой. А далее побежал со склона прямо в объятия заждавшихся его кущ. Дым, стащенный с пожарищ в город, в нём же и стоял, заблудившись. Здесь же, на просторе, дым разряжался, растворяясь в ароматах цветочков-лютиков. Серёга по сердце увязал в июньских разноцветных мясах. Натуральный винегрет.

Свекольной розовостью колыхались стрелы иван-чая. Оттенком нежнейшего женского исподнего пушилась таволга. Колокольцы фиолетовенькие, понурив головы, благовестили. Ну и ромахи, Серёга, ромахи же повсюду! Вот оно счастье принятия твоё ‒ воплощённое. Знаю, любишь ты их, паскуда, ромахи-то. Казалось, чего может быть проще ‒ жёлтая шерстистая пуговка и белёхонькие лопасти растопыром. Для кого-то чепуха, сорняк неважный, но мы же не будем жизнь раскраивать ‒ меркой сердец, к красоте оглохших.

И побежал Серёга, вновь перестав быть человеком. Косой стал Серёга, плугом. С неоскорбляющей прямотой и уверенным тактом срывал многоцветие ладошами мозолистыми. Зайдётся в жадном вдохе упоения, падёт обмороком и явится ему панорамой сотворение мирское. Как светы и тьмы сходились глыбищами, брызжа во все стороны ‒ водой и землёй, сусликами и комариками, прочей чепухой, человечками. А когда светы и тьмы вдосталь пободались, то перевернуло их столкновение – горизонталью мирской. И тьма осела книзу, а свет приподняло вверх. А между ними бульон, в котором можно телепаться и человечку, и козочке, и полевому цветочку, и самолётику. Только не смирилась тьма с униженным своим положением. И её можно было понять. Серёга понял. Тьма просочилась сквозь бульон, попутно его напитывая, и распростёрла бескрайние чёрные крыла над светом в долговечном космическом объятии. С тех пор так и обнимает, поддавливая.

Единственное, чего Конышев не увидел в обмороках своих, так это того самого… ну, кому теремов луковых понаставили, о ком бьют в колокола к заутрене, на кого гвозди переводили. А сильно ведь жаждовал. Так же сильно, как, бывало, на сетчатой детдомовской койке, в краткие мгновенья полусна ‒ когда память человеческая удивительно вещественна и позволяет почти тактильно, вплоть до запахов, пережить давно минувшее ‒ доискивался он отчего облика.

Во все глаза смотрел за светы и тьмы. Искал и под подушками океанов, и в подмышках обезьяньих, и в заусенцах гробовых. А очнувшись в обнимку с букетиком, до того нарванным, простодушно рассмеялся Серёга. Как бы он мог увидеть того самого, пытаясь увидеть того самого. Это ж как пытаться причесаться, карябая гребешком по зеркалу.

Не стал Серёга больше морочиться, и так уже порядком набегался. За последним цветочком склонился, за четырёхлистным клевером, что удачу сулил всему дальнейшему предприятию. А срывая клеверок, углядел под ним удивительное расстройство. Крот ‒ гребцом земным ‒ отгружал свою жизнь небу. Дышал через раз на третий и едва прорезал белёсой жижицей слёз ‒ безглазие. Побросал Серёга цветы, решив, что вдоволь на них нагляделся и хватит ему, чтобы со Светочкой поделиться. Сложил руки ладьёй и принял на борт крота, потрусив с ним к стене чёрного с пожаров леса. Там протекала речушка, если сушь её всю не испила.

В черни изумрудной было прело. Колени жгло крапивой, пяты хвоей кололо. Крот ‒ полумёртвым младенцем в ладонях переваливался и уже не казался таким отвратительным. Свезёт же некоторым чудо-юдой уродиться. И жизнь проживёшь осмеянный, стороной обходимый, и в смерти вряд ли кто удостоит не то что добрым словом, а хотя бы взглядом.

«Убожище ты моё миленькое, ‒ удостаивал Серёга. – Потерпи, придурочек, лярва ты уродская».

Просочившись знакомыми тропками, Конышев раздвинул кустарные двери тальника и расплылся в улыбке. Река была. Исхудала, правда, до анемично-вдовьего состояния. Камни донные торчали, как мослы стариковские, на которых тонкота водного потока ‒ кожей в натяг. Но той малости, что жухла на попечении Конышева, должно было хватить.

Колени преклонив, Серёга троекратно окунал крота. «Выпутывайся, образина! – увещевал Конышев. – Нечего там делать, полохоло. У нас ещё свиданка впереди. Ох, видел бы ты Светочку, раздолбай. Нет девиц прекрасней на земле, а уж под землёй и подавно. Оживай, миленький. Не порти смерти рассолом, день прекрасный, что вроде как пятницей зовётся».

Не знал Серёга, удалось ли ему втолковать кроту жизни предпочтительность. Укрыл его лопушком, давая время на раздум. Сам же постаскивал с себя одежды и, став совершенно голеньким, прозрел ещё одно откровение – свободу.

Вот сейчас, когда от всего мира и тварей земных он был на расстоянии миллиметра обнажённой шкуры своей. Когда собственное его племя осудило бы ‒ увидь, а хищный зверь задрал бы – найди, а гнус непременно пожрёт – почуй; в беззащитности этой обретённой – он был свободен как никогда.

Став не только счастливым, но и свободным, Серёга настирывал одежды. Всё ему было под руку. Песок отлично грязи скоблил, а камни, по которым Серёга с размаха лупил, гнали из порток и рубах поты. Закончивши, растянул гардероб парусами на обгорелых сосновых мачтах. Лесной корабль полным ходом форсировал полдень. Пора было трапезничать.

Дешевый портвейн казался нектаром, а плесневелые хлеба, подгнившие фрукты и поплывший сыр – амброзией. Серёга временами подкидывал всяческий объедок под лопушок, на тот случай если крот всё же решит задержаться на земле бренной и надумает перекусить. Хотя, может, уродца уже совсем иные Конышевы и совсем иной пищей потчевали.

В центре Серёги, там, где утроба, стало полно и равновесно, голова же, наоборот, только этим якорем и удерживалась на плечевой раме, ‒ такой лёгкой стала. Конышев сполз с бережка глинистого и расположил вертикальность своего мясного сочинения в лад общему ходу речному. Камни донные ‒ коленками, локтями подпёрли его, ‒ умиротворив окончательно. Парная вода обтекала, оглаживая тысячами материнских ладоней. Конышев сомкнул веки и, скрывшись под поверхностью зеркала, слушал мерный гул водного двигателя.

Такому двигателю не нужно стороннего обслуживания, смазки механизмов и поддержания рабочего режима в тактовой частоте. Не то что заводская тряхомудия ‒ одно лишь подражание природному заводу, обезьянничанье. В речной двигатель залив топлива происходит сообразно с неведомо кем и когда установленным графиком. Весной в него с перебором подливают, стало быть, чтоб на износ проверить. «Что ж, разумно», ‒ согласился Серёга, пуская пузыри. Далее речной двигатель номиналом разгоняют и давят «перебор» в равномерном снабжении производственных мощностей планеты. Серёга довольно ухмыльнулся, как бывало, ухмылялся мерному шуршанию только что отремонтированного механизма. Попозжа сливают излишки, до почти холостого хода. «И в этом есть резон», ‒ кивнул Серёга. А на зиму и вовсе накрывают белым брезентом, чтобы поберёгся речной двигатель.

А ведь и в Конышеве те же реки текут. Красные реки, сообщающие организму движения, чтобы он от мёртвых отличался, чтоб не перепутали. И расслышал Серёга что-то помимо речного двигателя. Это был сердечный насос его. Тоже по сути своей механизм. И сердце его перекачивало внутренние красные реки. А когда насос износится, то Конышев окончательно замрёт и остановится. Из головы его отяжелевшей уйдёт всякая мысль о мире, всякое постижение его смысла, воля уйдёт, ‒ которая могла бы попытаться возобновить работу сердечного насоса, ‒ всё и вся безвозвратно уйдут… куда-то… «…на рассвете без меня… на кассете без меня…» ‒ напевал про себя Конышев, и принял и это. Третье своё откровение – смерть.

Ему не было страшно, хотя третье откровение было самым мрачным. Просто он хотел оттянуть резину времени как можно туже. Пускай и угрозой того, что она лопнет, но как можно туже, дабы момент окончательного убывания наступил попозжа. И не потому, что он зверь там какой и, кроме выживания, ничему с пелёнок не обучен. Нет, Серёга хотел жить, потому что мотор его сейчас работал на повышенных оборотах любовного чувства. Хотелось ему выторговать немного времени, чтобы этот великий потенциал востребовать. Ведь какие бы человечки получились, замешай его, Конышева, со Светочкой ‒ одним тестом. Очень хотелось Серёге поглядеть и понянчиться. Стал он задрёмывать от этих сладких мыслей.

В туманах, что сгущаются в головной коробке перед отключением света, Конышев почти дотянулся до ещё одного откровения. Нянчась со своим раздухарившимся на любовном топливе сердце, он пошёл соображением дальше и представил, что где-то есть другое такое же, только в сотни раз больше. Сердце всей земли, которое и перегоняет её многочисленные реки, не позволяя планете остановиться и замереть окончательно. И оно ‒ это большое земное сердце ‒ тоже преисполнено любви. Не может не быть преисполнено, ведь давно уже качает, а так долго на равнодушии не потрудишься. И почти уже увидел его Серёга, но, как всегда, свет померк на самом интересном, и он прикорнул, подушкой камешек прибрежный назначив.

 

Из лугов и лесов Серёга возвращался просветлённым и посвежевшим, как, скажем, иные неподдельные христиане шлёпают с воскресной службы. По сути, в храме он и побывал. Даже чудо завалящее узрел. Перед уходом под лопушок глянул, собираясь помянуть существо землеройное, опасаясь, что поручкался с приметой гиблой. Ведь смерть душу пятнает. После неё пятна навсегда остаются, как от кислоты на фрезере. И ходят потом люди с рябыми душами, саднящими по дождю. Видал Конышев таких. Да и сам не мог похвастаться новенькой, только что из упаковки, душенькой. Поизносилась, что и говорить.

Но под лопухом не праздновали разложения. Была там небольшая дырочка в родную существу её отрывшему ‒ материнскую тьму. С краями неровными, раскопом неуверенным ‒ видать недоставало ещё сил у вернувшегося с того света. Но, справился, удружил себе и Серёге, продолжив жильно-суставное существование. Вместо поминальной стопки выпил Конышев чарку заздравную, не прибавив душе ни пятнышка.

 

Знойный вечер гнал последние ветра из города, и солнце, лишённое опоры, тяжело сползало с неба, как желток по закопчённым обоям. В густом смоге вяловато продолжался белый карнавал. Чудно было Серёге возвращаться в это унылое царство ‒ потерявших всякий смысл, потерявших лица за масками соплеменников. Сдавалось ему, что никто из них уже не помнит, никто не знает: продолжается ли мор. Никто не помнит, никто не знает: переболели ли они и больны ли сейчас. Никто не помнит, никто не знает: живы ли. Ведь процент умерших так велик, поэтому никакой уверенности. Единственно в чём уверенны были почти все, так это в том, что лиц им больше не вернут, и ходили слухи, что в городском роддоме уродился первый младенец в маске.

Серёженька все эти мысли справлял украдкой, слоем незначительным. Другое мыслетворчество стряпалось в его зачерепных столовках. Думал он о том, что больше не вернётся на завод. Да и кто его пустит? Маска и раньше на него не лезла, а сейчас и подавно не натянуть её на буйную голову, ощетинившуюся недавними прозрениями, как дикобраз иглами. Нет, не вернётся. Столько воли в нём теперь, что уже не запереть.

Пожалуй, пойдёт дворничать. Вольная профессия. Под стать его преображению. Тем более за время отпускных скитаний он успел хорошо узнать это славное свободное воинство, ‒ вооружённое мётлами и лопатами, передвигающееся по дворам галопирующими тележками, верхом на помойных баках.

Рельса эта, закинутая в будущее, пришлась по душе Серёге. Оставалось только ещё одну серебрёную рельсу протянуть, чтобы в светлое завтра понестись. Та, от которой это было в прямой зависимости, сейчас ожидала Конышева под раскидистым тополем, на погружённой в туманную взвесь аллее. А вокруг неё медленно парил тополиный пух, вспыхивая краткими всполохами от случайных искр. Электричество было повсюду.

Серёга, ещё не привыкший к разлапистому счастью, что недавно в нём распушилось, несколько опешил, ‒ замерев и любуясь. Света была не в привычном магазинном универсуме, а в чудном белом сарафане, что издалека казался спящим колоколом. Конышеву до обморока захотелось стать тем звонарём, что его разбудит. Это желание и стронуло его с места, подвинув к женщине.

‒ Здравствуйте, Светлана. Вы кого из маленьких человечков предпочитаете? Мальчишеского устройства или девчачьего?

‒ Здравствуйте, Серёженька. В кино теперь не пускают, общепит закрыт, гулять будем. Детки все вкусненькие.

Взявшись за руки, они поначалу буксовали, сообразуясь с ритмом друг дружки, но далее пошли в полный лад по безлюдью сумеречного парка.

‒ Я так много узнал за последнее время, Светлана. Целая дивная страна передо мной открылась. И как бы я хотел и вас в неё уволочь. А ещё я весь день цветы обрывал, но на одну бестолочь отвлёкся. Загляните мне в глаза, осталось ли что от цветов тех?

‒ От вас ими пахнет, Серёженька, не волнуйтесь. До эпидемии и я была натуральной бестолочью. Ветер в голове. А теперь, когда всё упорядочено, все в масках, как-то даже полегче стало, попонятней, что ли… цель какая-то появилась.

Пробегавший мимо пёс, с обрывком поводка волоком, пугливо отпрыгнул от барышни Серёги, зайдясь в скулеже.

‒ А я не могу почему-то маску… всё принимаю, но маску не могу… А ведь в стране, мне открывшейся ‒ безграничное счастье принятия. Всё принимается, девушка вы моя несусветная, и горе и радость, и цвет и тлен. Вы спросите: в чём же тогда цимес, если всё без разбору? А в том: что нет убыли в душе. Все в неё прибывает с одинаковым аппетитом, и не голодает душенька, а оттого радость и покой сытости в ней образуются.

‒ Вижу, вижу, что не можете вы маску, Серёженька, что страшно вам. Потому-то одна вас и обслуживала, чтобы мы сегодня вот так прогуляться смогли. Глядите, сколько простору! Для кого-то дым и сиротство, а для меня ‒ бестолочью быть переставшей ‒ зачин нового мира. Это дыма сгорающих муравейников. Скоро они прогорят совсем, и станет просторно и вольно, вы-со-ко-о-о станет.

Просквозившая мимо птица внезапно кончилась налету. Серёга кинулся к ней и, бережно подняв с земли, побежал, воздев над головой. Но птица позабыла, как летать, выпав из рук Конышева бескрылым овалом. Светлана носочком туфельки спихнула её с аллеи.

‒ Поскорее бы мы, Светочка, занялись деланием новых человечков и прочим устройством быта совместного. Там ещё что-то про свободу было, дай бог вспомнить… А! Вот бы жить совершенно беззащитно и под открытым небом. Но только чтобы обязательно с вами, и чтобы вы тоже обаятельно голенькой были. Я сказал «обаятельно»?.. Это вы так на меня влияете, вся такая обаятельная.

‒ Я, как увидела вас, сразу поняла, Серёженька, что вы мне подходите, что именно с вас и должно начать. А ведь долго боялась, думая, что происходит нечто безобразное, непоправимое, что ничего от меня не останется, и не лучше ли вовсе под землю закопаться, потому что без маски… там… очень страшно с непривычки. Очень-преочень! Не представляете!.. Глупой была. С вас-то, миленький, всё и начнется.

Конышев стал украдкой замечать, что безлюдье парка мнимо. Редким сквозняком меж деревьев разгоняло клубы дыма, и в краткие просветы виделось ему удивительное. Там были люди, и люди те, выбиваясь из сил, исступлённо подпрыгивали, тянясь вверх.

‒ Странные какие-то… прыгают зачем-то… Ещё я, Света, услышал сердце. Своё сердце, что меня доставило к вам сегодня, а за ним, за его близким шумом, почти услышал я далёкое биение иного масштаба. Бьётся где-то великое сердце земное, разгоняя планетарную жижу. И так мне стало жалко этого доброго насоса, так захотелось разгрузить хотя бы часть его неоплачиваемой полезной работы.

‒ Глу-упенький, они же не подпрыгивают, Серёженька, они на ручки просятся. Как вы хорошо сейчас про сердце сказали. Вот бы так полюбить, чтоб разделить его с вами. Да?.. Чтобы два сердечка по дорожке катились, а докатилось одно, но уже преисполненное. Чтобы два человечка тропкой шли, а дошёл один, но вполне состоявшийся и… возвысившийся.

Услыхав это сокровенное признание, Конышев стал вполне растворим, как порошок для кашля, и их обоих повело с аллеи в закут пустующей летней эстрады.

‒ Я так давно не был с женским существом, Света… а вы, женщина, и я буду с вами. Расскажу напоследок о последнем своём откровении, о смертушке, что в удивительной стране, мне отворившейся, так же в наличии имеется. А то как же без неё, без доброй матери. Расскажу, чтобы забыть нам о ней и дальше жить как бы имея смерть в подкладке, но не изнанкой.

Открылось мне, любимая, что смерть ‒ это не стерва с мотыгой, что без разбору людей окучивает. Нет. Она, суть, ‒ дух… простите, трудно мне о таком говорить, не умею толком… дух, что в людях наравне с душой живёт. А может, душа человеческая и есть его смерть. И она наравне с красными реками питает нас. Сообщает закатам и рассветам человечка смыслы. Шепчет на ухо о времени.

Видал я людей, что живут быстро, взбалмошно, рвано. Много расстройства доставляют близким, да и себе износа. И ведь не плохие они. Пересечёшься с таким, и не увидишь: ни зла, ни умысла вредного. Даже наоборот, чаще такие как раз и добрее прочих, щедрее. Но ‒ неисправимы. А потом они как-то так безвременно кончаются, обрываются без остатка, и становится ясно, почему так спешили жить. Знали скороходы, нашёптывала им душа-смерть сказки о кратком веке их. Я в последнее время тоже чего-то ускорился, но это от нового зрения и любви, наверное…

Видал и других. Тихоходов. Те с печки-то встают через день на третий, не торопятся. Всё в них стылое. Густые, как кисель. Справляют жизнь с вящей неторопливостью, заснуть успеешь, пока они проснутся. Так и покрываются мхами и коростами, пока окончательно не окаменеют. Этим, видать, другие истории душа-смерть нашёптывает. Истории о времени, которого так много, что его почти нет, и спешить, стало быть, некуда. И их тоже, как и тех, что вспышкой прогорают, упрекать не можется, глупо упрекать. Невольны они в выборе мотивчика, что им смерть насвистывает.

К чему я это всё, милая. А к тому, что надобно нам с вами совместить наши песни душевные и в унисон пожить, чтобы новых человечков наделать с поющими смертушками. А иначе совсем тихо станет на земле. Заберёт всех зараза, что лица покрала, и великое сердце земное будет в полном безмолвии до окоченения биться. Грустно…

 

Поднялись Серёженька со Светой на дощатый настил эстрады и там, где обычно культуру выходного дня справляют для трудящихся масс, встали обнявшись. Света плакала на плече Конышева, проникнувшись его прозрениями. Слёзы дрожали ниточкой бус на кромке её белоснежной маски. Серёга тоже рыдал, отсмаркиваясь. Проняло его выговором.

‒ Птицы с неба сбегают, места в нём не найдя. Не ошиблась я вас, Серёженька. Всё-то вы понимаете и тем обещаете, что остальное пройдёт гладко, без грязи пройдёт.

‒ Если птицам в небе места нет, то где его не станет после? Не бойтесь от меня грязи, милая. Грязь я всю себе под плинтуса забью, а вам одно светленькое в дар.

‒ Не будет с вами возни пошлой и насилия. Внутренним промыслом вы как-то так себя подготовили... или это вам сердце земное сообщило… или душа-смерть напела… неважно. Давайте уже целоваться!

Только этих слов, казалось, и ждал Серёга, с рождения весь обратившийся в слух. Подобравшись, утерев сопли, он выстроился в шеренгу, авангардом губы назначив. Света воздела пальчики-тростинки к лямочкам маски и с ушек, медовыми локонами увитых, приспустила.

Под эстраду, точно бы прибиваясь к её бортам, тут же стали сходится те, кто до того разрозненно прыгали и вверх тянулись. Безмолвные, они словно и вправду просились к Светочке на ручки, и ни единого звука в тенистом парке более не раздавалось. Лишь потрескивал прогорающий пух.

Повеяло холодом. Белым с неба посыпало. Серёга дивился, что так скоро и без телеграмм зима прибыла. Дивился и, оцепенев, рассматривал похожие на снежинки хлопья пепла на острых клыках супротив себя.

Рядом с ним больше не было пригожей кассирши из продуктового. Той одной, которая его отоваривала, той одной, которую полюбил. Перед ним была одна лишь пасть, раскрытая во все головные объёмы, и не пойми как до того под маской умещавшаяся. Очей цвета озёрной воды за пастью не разглядеть, локонов медовых, ушек… ничего. Только циркулем разведённые клыки и жаркое дыхание, гонящее пар со слюны.

‒ Вы… там… все… такие?.. ‒ только и сумел вымолвить Серёга, подхваченный шлагбаумами чудовищных рук.

‒ Не переживайте, Серёженька, вы у меня первый, и я буду долго вас переваривать, наскучим друг другу, ‒ проглоченно, будто бы издалека, донёсся любимый голос.

Серёга возносился всё выше и выше, на руках телескопически вырастающего под ним существа. Омыли его туманы, пурга отбелила, дымы окурили, ‒ пока до подбрюшья небесного экспрессом добирался. Смотрел во все глаза на разворачивающийся вокруг белый карнавал из таких же невообразимых созданий, что, разгоняя атмосферную плоть, бродили дорогами нового мира на соснах конечностей.

А между ними, то тут, то там, всполохами зарниц распускались такие же циклопические цветы, похожие на одуванчики. От цветов тех распространялся аромат, какой чуешь перед грозой. Тревожно подвывал ветер, будто созревая сам в себе, и было страшно представить, что начнётся, когда он задует в полную силу и разнесёт пух циклопических одуванов по всей земле.

Ещё Серёжа Конышев успел увидеть, как где-то вдали, за белым карнавалом, меж бледных цветов ‒ бьётся огромное земное сердце. Последнее его откровение, до которого он раньше не мог дотянуться, толком представить не мог, а тем более узреть воочию.

Несмотря на всё происходящее, огромное сердце вздымалось и опадало ‒ мерно, частотой рабочей, не заходясь в гибельном крещендо, не рвясь из жил на разрыв. Этим пейзажем смерил Серёжа душу-смерть свою, весь отдавшись затухающим отзвукам её напева. Принял последнее откровение и то, что хоть и нет ему, Серёге Конышеву, места в новом бесчеловечном мире, но большой насос продолжит качать жизнетворную жижу и в его отсутствие. И, должно быть, естественна эта страшная эволюция. Как говорила Светочка: «Это дыма сгорающих муравейников. Скоро они прогорят совсем, и станет просторно и вольно, вы-со-ко-о-о станет».

А потом Серёге стало очень больно. Он и не знал, что есть на свете такая боль. Густая красная буква, названия которой он не успел придумать, буква, одновременно похожая и на птицу, и на отчаянный росчерк, и на шрам, ‒ распласталась у него в глазах, задрожала, и с тех пор он не приходил в сознание, и никогда не придёт.

 

На эстраду парка пролилась алая капель, затёртая шаркающим шагом исполинских подошв. Ветер сдул вуальку маски в наметённый сугроб пепла. А где-то под ним, в чёрной тёплой почве, земной гребец уплывал всё дальше и дальше, прочь от нового холодного света в родную материнскую тьму.

 

 

10/07/21–23/07/21

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в августе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: